Andante cantabile non troppo – largamente.

Москва, февраль 1890 года.

 В закрытом кабинете «Эрмитажа» вился дымок папирос. Дазай косился сквозь его клубы на Чую, который потянулся к бутылке, чтобы наполнить свой бокал, но Валентин мягко перехватил его руку. Мягко, но с такой поразительной настойчивостью, что Чуя в самом деле не рискнул подлить себе еще.

 – Да что же ты, Валентин Алексеевич, – буквально всосав в себя дым, хмыкнул сидевший подле него мужчина того же возраста, что и сам Валентин. Его вид холеного красавца сейчас слегка стерся: в узком кругу он не выставлялся, имел свойство расслабляться, спесь слетала и приглядываешься – ничего в нем особенного. Даже ярко-голубые глаза – вовсе не выразительны. Но видевшие его прежде обычно помнили эффект от первой встречи и доверяли глубокому впечатлению. Одет он был дорого, во все новенькое и явно пошитое где-нибудь в Париже, откуда он еще прошлой весной внезапно вернулся, при этом делая вид, что вернулся он вовсе не потому, что денег перестало хватать на кутежи, а по каким-то очень срочным делам: то ли семье он понадобился, то ли что-то еще такое важное могло притянуть его, в общем, об этом разговоров и не было, а господин сей сохранял вид невозмутимого достоинства.

 Анисимов Антон Анатольевич был этакий типичный барчонок, не сказать, что глуп; бывший сокурсник Валентина в гимназии, был не самым последним по успехам, в юношеские годы даже писал всякие повести, которые все читавшие хвалили, а тайно, чтобы повеселить товарищей, Анисимов на французском сочинял всякие пошлые эпиграммки, да весьма ловко, его и сейчас попроси, может, что-то выдаст, правда, сначала поленится изрядно. По окончанию гимназии собирался вроде как продолжить свое обучение где-нибудь в Германии, отец его, весьма и весьма богатый помещик, швырялся в сына деньгами, да швырнул столько в итоге, что совсем вскружил ему голову. Какая там учеба, какое просвещение в Европе, если куда ярче светятся там всякого рода удовольствия. А до удовольствий Антон Анатольевич был, ох, как охотлив.

 Честным будет сказать, что эти удовольствия отчасти и свели его в некое подобие дружбы с Валентином еще во времена учебы. Последний так и не признался пока мальчикам: были ли они с Анисимовым любовниками прежде или нет. Валентин аккуратно обходил такие вот уголки стороной, при этом явив лишь тот факт, что Анисимов был одним из тех знакомых, от которых он порой пытался убежать и спрятаться, и в то же время не мог удержаться, желая оказаться в тесной компании общих интересов, да и полагал его как-никак за друга.

 К тому же еще с прошлого лета Анисимов предоставил ему один такой соблазнительный интерес, который восседал сейчас подле Валентина, одетый не дешевле самого Анисимова, по последней моде. Видом года на три старше Дазая и Чуи, хотя было ему уже двадцать пять, но мордашка у него была жутко симпатичная, и весь он был симпатичный, и оторваться от него Валентин не мог, едва приметил в доме Анисимова, заглянув к нему сдуру. А парнишка этот, Степан, был всего лишь частью прислуги московского дома Анисимовых. Антон Анатольевич не мог не уловить тогда интереса своего старого знакомого, поразмышлял: сам хотел было себе завлечь Степана, но потом подвернулся ему кое-кто другой, и он принялся дразнить Валентина. 

 Сломать его было легко. На эту встречу-то он пошел и ради того, чтобы еще раз свидеться со Степаном, а потом отбыть с ним куда-нибудь, однако уже отчасти пожалел о своей слабости, учитывая, что с ним были приглашены и Дазай с Чуей, а те не могли не заметить, что их присутствие несколько сбивало Валентина, стесняло, чего не мог понять Степан, который уже привык, что этот тоже понравившийся ему барин, который и дарил ему дорогие платья и всякие прочие вещички, сегодня был несколько холоден и не позволял себе его целовать, а ведь при том же Антоне Анатольевиче-с прежде и не смущался! Стоило, однако, и сказать, что ни Дазай, ни Чуя в присутствии Валентина, несмотря на редкостную откровенность в разговорах с ним, однако, никогда не позволяли каких-либо очевидных вольностей. Это само собой стало принятым негласно общим правилом: любые разговоры дозволялись, но непосредственно заходить за сами границы, где начиналась видимая чувственность, никто еще этого смущения не лишился. Валентин отныне всегда учтиво стучался к ним, если обнаруживал дверь прикрытой. Вот и сейчас вел себя до тошноты тактично. Знавший его Анисимов про себя лишь с усмешкой фыркал, но пока что неудобных вопросов не задавал. Лишь немного раздражал Валентина тем, что засматривался на его подопечных, и Анисимов явно капельку сожалел о том, что его старый товарищ так пристально следил за молодежью, но интересовали они его чисто из любопытства: у Анисимова его любовные развлечения, по крайней мере сегодня, уж точно не могли включать в себя случайное увлечение, которое и было-то лишь визуальным.

 В кабинет вернулся еще один член их приватной компании. Мужчина лет пятидесяти, весьма представительного вида, хотя уже давно угасший в плане своей красоты, разве что не обрюзг к своим годам, как многие, был подтянут, правда дело было не в какой-нибудь военной выправке, а лишь в том, что с детства был приучен к гимнастике. Имя его было – Иохельсон Рудольф Соломонович, сам он был питерский, но вот уже лет десять как перебрался в Москву, капиталы имел немалые, а немалость их явно отдавала нечистыми помыслами, но Рудольф этот Соломонович был человек хваткий и едва ли кого-то боялся. Что ему бояться? У него столько денег, что таких как он обычно кто-то боится. Впрочем, однако, все равно были аспекты его жизни, которые он старался не раскрывать, и не из боязни, а просто из практичности. Например, сегодняшний вечер, где он несколько внезапно оказался; между прочим, отец довольно большого семейства с женой, беременной уже то ли тринадцатый, то ли какой раз – в отличие от денег, детей Рудольф Соломонович считал не особо умело, вплоть до того, когда три месяца назад умер один из мальцов, он даже не сообразил, который это был. Да и до них ли ему было? До них ли было этому сластолюбцу? Как же рад он был сейчас оказаться в компании, в которую вернулся из отхожей комнаты! Не коротал вечер под нытье раздражавшей жены, к тому же чуть позже явно ожидалось приятное времяпрепровождение, которого он и не чаял, если бы немного ранее к нему за очередным кредитом не обратился Антоша Анисимов. Проценты Иохельсон обычно закручивал нещадно, но были отдельные лица, кому предлагал их сбить, а то и вовсе даже так, скинуть, будто и не было. Антоша Анисимов весьма продолжительно будоражил его воображение, слухи-то о нем давно ходили, так что даже намекать не пришлось, а Рудольф Соломонович особо любил, когда в его власть отдавались сильные и такие вот холеные мужчины.

 Мораль самого же Анисимова умалчивала о том, что он сам думал по этому поводу и насколько уж ему самому нравилось отдаваться мужчинам точно женщина, впрочем, не тая: кредитор был ему по вкусу, да только вот этими денежными отношениями неимоверно бесил и унижал, но Анисимов уж слишком нуждался в деньгах, а еще по старой памяти любил повыпендриваться перед Валентином, помня о деньках того в гимназии, когда он покровительственно кружил над этим мальчиком, боявшемся потратить присланные матерью копейки на что-то ненужное. Вот и сейчас замутил этот ужин, рассказывая разного рода истории о своих приключениях, будоража при этом воображение молодых мальчишек, которые взирали на него несколько даже с подозрением и косились на Валентина, словно он мог подтвердить им правдивость выходок этого человека.

 – Валя, а ты ничего даже интересного не рассказываешь, – посетовал вдруг Анисимов, при этом вглядевшись в Степана. – Про этого, – кивнул он на своего лакея, – я и так все знаю. Не интересно. Все и так до сухости ясно. Куда больше мне нравились истории про твоих китайских любовников. 

 – Я сейчас редко бываю в Китае.

 – Хоть бы меня раз туда взял с собой. А то ж ты жадный, выходит! Вообще, Валентин Алексеевич, знаешь ли ты, как многие тебя ненавидят?

 – В смысле? – опешил тот. Валентин пил только вино, но, как правило, пьянел он очень медленно, и сейчас соображал все еще хорошо, потому в самом деле весь вздрогнул от таких слов. 

 – Ну, просто в некоторых кругах я слышу о том, что ты игнорируешь людей, желающих тебя видеть. Убегаешь в свой Китай или в деревне отсиживаешься. Свет совсем-совсем забросил.

 – Свет я никогда и не посещал.

 – Ох, не ври… Я прекрасно знаю, что и как ты посещаешь, уж мне ли не знать. И персона одна до сих пор по тебе страдания выказывает.

 – Какие пикантности ты начал выдавать! – вдруг похлопал его по бедру Рудольф Соломонович, который, как раз, явно уже перебрал, и Анисимова покоробило от того, как близко рядом с ним оказалось его лицо. – Чего замолчал, Антошка! Ну! Что там Савин, а? А то ж я не в курсе!

 Он громко расхохотался, тут же чем-то подавился, и на том разговор и был замят. Валентин весь покраснел, напрягся, впившись глазами в Анисимова, но тот лишь как-то рукой показал, что умолкает и зря заговорил о том. Дазай не то чтобы в тот момент грезил желанием узнать что-то такое тайное о Валентине, но ему показалось, будто речь зашла о ком-то, кто бы мог быть тем человеком, с кем его видел в их петербургской квартире Чуя. Валентин так и не дал никаких пояснений о том, не желая раскрывать имен, а из рассказа Чуи, который естественно все выложил Дазаю, следовало, что Валентин в самом деле имел встречи с кем-то из высшего света и боялся скомпрометировать того человека и себя заодно. В этом смысле он сохранял крайнюю тактичность, однако, видимо, все же в определенных кругах было известно, о ком и о чем идет речь. 

 Чтобы не дать опять ожить этому разговору, Анисимов спешно сменил тему:

 – Валя, а ты в курсе, кто вернулся в нашу темную и бренную сторону? – он выдержал паузу, словно читал по его лицу. А потом добавил: – Сам Мерион.

 – Да брось! – Валентин как будто даже озарился.

 – Ты не знал?

 – Последнее время, о чем я точно знаю, это о росте пошлин на ввозимый чай и прочие издержки перевозок по суше и морем. Не смейся надо мной.

 – Занятое нудное создание ты, Валя! Как я вообще еще с тобой вожусь? Отвратительно! – Анисимов, однако, смеялся; он чуть отодвинулся от пьяного Иохельсона, которого уже, видимо, начало поджимать между ног. – Хотя вернулся он только в начале января. Сейчас в Москве. Но бывает и в Петербурге. Адреса новые. Я еще не был, но уже слышал, что все по-старому. И своих старых клиентов он тоже помнит. Цены только на его услуги выросли. Вот Рудольф Соломонович уже успел побывать, правда?

 – У Мериона-то? Был. Если бы каждому в голову его да умения!

 – Что за Мерион? – Чуя улавливал некий подтекст, но хотел конкретики.

 – О, молодой человек! – вскрикнул Иохельсон. – Это школа чувственной жизни, если хотите! Если ты, мальчик, думаешь, что что-то умеешь и ощутил уже многое, то поверь мне! Мерион заставит тебя понять, что прежде жизни ты не знал.

 – Звучит, как будто божество это какое, – хмыкнул Дазай.

 – Почти и божество, – с видимым наслаждением протянул Анисимов. – Я всего раз был у него. Вот Валентин Алексеевич мог бы более детально поделиться на сей счет. А лучше – самим его посетить, не пожалеете.

 Две пары глаз тут же уставились на Валентина, жаждая больше сведений! Даже Степан вытаращился на него, судя по всему, о Мерионе и он услыхал первый раз.

 – Господин Мерион довольно таинственная личность. Прежде всего – лица он своего никому не показывает. Носит маски. По мне, больше нагоняет таинственности, при том что под маской его все же проглядываются черты человека не совсем европейской наружности, и как мне кажется, лицом он очень красив, но свидетельств не имею, а красота – наверное, мне просто хочется ее воображать.

 – К слову скажу, что это не просто фантазии Валентина, многие такое отмечали, я и сам бы отметил, – вставил Антон Анатольевич, который вытаращился на рассказчика, словно впервые все готовился узнать.

 – Неизвестно ни его имя, ни происхождение, как можно уже догадаться. Даже сложно сказать, какой язык его родной. Общается он со своими клиентами, как правило, на французском, учитывая, что в основном это люди весьма и весьма состоятельного сословия, но французский его имеет какой-то странный акцент. Сложно определить, так как фраз он произносит мало. Был у него один французский мальчик из Парижа и убеждал всех, что тот точно не местный. По-русски он, судя по всему, понимает, возможно, нахватался. Но ни одного слова ни разу не сказал.

 – Мы даже спрашивали Валентина, не слышит ли он в его речах китайского акцента, – рассмеялся Анисимов.

 – Ну, он точно не китаец, не тот тип. Хотя, может, что-то и есть схожее, и все же – нет, уж поверьте мне.

 – Тут я тебе верю, Валентин Алексеевич, ты лучше нас всех в этом теле, pardon moi! – деле разбираешься.

 – Сколько бы лет ни приходило, а твои гадкие пошлости так и сыплются из тебя, Антон Анатольевич.

 – Ты же привыкший.

 – Да, мой племянник такой же. Не перебивай меня, – Валентин состроил ему угрожающую мину, и Анисимов будто в испуге отшатнулся. – Так о чем?.. В общем, таинственный этот господин Мерион весьма известная фигура в кругах мужских с определенными интересами, – Валентин с какой-то тусклой усмешкой обвел их всех взглядами. – Услуги его – не все понимают их природу, считая, что это этакий дорогой вид развлечения как в элитном борделе, но, забегая вперед, скажу, что, если клиент в самом деле желает подобных услуг, господин Мерион выставит очень уж высокую цену, однако, никто ни разу не пожалел.

 – А еще он скотина на самом деле! – вдруг вмешался Рудольф Соломонович. – Если его что-то не устраивает, то услуги он не окажет ни за какие деньги! Сволочь.

 – Неужто он вам в чем-то отказал? – глянул на свой пьяный бумажник Анисимов, а тот лишь нервно передернулся. Пояснять не стал.

 – Это правда, что он может отказать, – подтвердил Валентин. – У него есть граница, за которую он сам решает переходить или нет, стоит она денег или нет. Но есть и услуги, которые он окажет без вопросов. Принимает всегда по одному, к нему пытаются напрашиваться пары, но это бесполезно. Двоих он никогда не обслуживает. И больше того, за что заплачено, оказано не будет, потому лучше сразу указывать все нужные пункты, спорить он не будет.

 – Валя, ты так таинственно рассказываешь, что мне опять неимоверно к нему захотелось, – вздохнул Анисимов.

 – Так неспроста. Он ведь сам нагнетает постоянно эту атмосферу таинственности. Из-за чего и ходят о нем всякие слухи, порой от многих, кто у него никогда и не был, ибо дорого. Мерион оказывает разного рода услуги для мужчин, желающих открыть ощущения, которые прежде их не посещали, независимо от их предпочтений. У него бывают и мужчины, которых привлекают только женщины, но им порой хочется узнать свое тело иначе. Полагаю, что весь его секрет в хорошем знании физиологии организма. Как хороший массажист, который знает все важные точки, расположения костей и крепления мышц. Знает, какая поза расслабляет или напрягает мышцы, и каковы ощущения; знает, как правильно дышать и прикасаться. Это можно сравнить с некоторыми восточными умениями, с которыми я сталкивался, но его арсенал куда шире, и в большей степени он именно что предоставляет услуги, обещающие удовольствие клиенту.

 – То есть если я заплачу, он мне как-то по-особенному отсосет? – Дазай намеренно это спросил с несколько наивными нотками в голосе, из-за чего полупьяный Иохельсон восторженно крякнул, а Валентин, сумевший распознать в Дазае намерение зацепить, лишь улыбнулся.

 – Да, мое сокровище. И это он тоже сделает. Незабываемо. И может более того. Урок юным точно способен преподать.

 – Даже зрелые мужчины порой удивлялись тому, что он с ними творил, – вставил Анисимов.

 – И где его найти?

 Дазай и Чуя чуть ли не в один голос это спросили.

 – Какие шустрые! – поразился Анисимов расхохотавшись.

 – Ну, кто ищет, тот найдет, – Валентин хитро глянул на них, при этом оба явно читали в его взгляде не то чтобы намек на заперт на такое развлечение, но скорее волнение. Валентин не мог не опекать их и в то же время ясно сознавал, что на цепь рядом с собой тоже не посадит. Слишком сознавал, что и ввергало его в волнение и самобичевание о том, что он сейчас, возможно, вовлекает их в сети разврата.

 – Антон Анатольевич, дадите адрес? – Дазай решил идти в обход.

 – А деньги у вас есть? – с вызовом спросил тот.

 – С меня не спрашивайте, – тут же откликнулся Валентин. 

 – Нечестно! – возмутился Чуя.

 – Деньги честно зарабатывать.

 Чуя капризно глянул на Валентина, который так спокойно это выдал. Он тоже смекнул, что Савин уже отчасти пожалел, что совратил их тут своим рассказом, так что далее решил показать, что он крепкая стена. С другой стороны, Чуя пока что не особо был уверен в том, что так уж хочет попасть к этому Мериону, потому даже нахмурился незаметно из-за интереса Дазая. Впрочем, он уже и без того заметил, что тот не был приверженцем стеснительности. Стеснительность в них обоих была в самом начале, она даже была приятна. А сейчас – куда-то сбежала. Наверное, они ее напугали тем, что устраивали вдвоем в постели, познавая друг друга.

 Однако было ж любопытно.

 Разговор замялся, Степан что-то там принялся шептать Валентину, и они решили уехать, перед этим Анисимов сунул ему мятую бумажку с адресом и что-то еще шепнул. Дазай же с Чуей обещали Валентину, что сразу же отправятся домой, и были даже несколько поражены тем, что Валентин не рванул сразу со Степаном, хотя было видно, как порывается: он убедился, что они сели в сани и подле них не оказалось посторонних, а Анисимов и его пьяный уже совсем любовник отправились своей дорогой.

 Надо только сказать, что Валентин уж зря так возился с ними: вполне мог доверять. Приключений себе в этот поздний вечер молодые люди лишних искать не собирались, не говоря уже о том, чтобы продолжить где-то кутить и дальше, а намеревались вернуться в старый особняк Аменицких, где никого сейчас не было, и уж отдаться друг другу, чисто в одной томящей любви, без этих игр, что распаляли страсть и похоть, но не чувства. Чувства – вообще странная штука, и молодые люди порой, огорошенные вовсе не ими, пытались опомниться и понять, что такое с ними творится, но затем сводило с ума по-новой, и ни один друг другу не признавались в паническом страхе, что путают любовь с чем-то таким, что ею лишь притворяется.

 Быть может, именно этот страх на самом деле был важным маленьким звеном между ними двумя, но в ту ночь всякие такие скрытые мысли не приходили в голову, и в любовь верилось без сомнений.

 И как бы хотелось никогда ничего не проверять, а лишь знать. Чисто и открыто.

 Чисто и открыто, наверное, полагал себя влюбленным и Степан, да только он уж точно обманывался. Во всяком случае, ему, в отличие от Валентина, это совсем не было очевидно, и потому его не ждала горечь под утро, в то время как Валентина она посетила еще задолго до рассвета.

 Неизвестно, будет ли вообще в состоянии рассвет проникнуть за такие плотные шторы. Возможно, что и нет. Валентин лежал на кровати в комнате, где почему-то витал все время незнакомый сладкий запах, и от этого делалось неуютно. Эта просторная квартирка недалеко от Тверской снималась Анисимовым для всяких своих увлечений, он недавно ее себе подобрал, и не всегда бывал здесь, в этот раз позволив старому другу на ночку приютиться. В остальных комнатах не был. Антон просто сказал ему, какую спальню они могут занять, впрочем, даже если бы попытались куда-то еще зайти, обнаружили бы, что двери заперты, хотя ключи хранились здесь же в ящичке, что стоял в большой комнате, предполагавшей собой гостиную, но мебели там почти не было, разве что посредине красовался старый бильярд. Валентин его не видел. Ему вообще некогда было осматриваться, он потащил сразу своего любовника в спальню, более не собираясь ждать, потому что не мог уже себя сдерживать, он и так всего его облапал, пока они добирались, Степан и сам распускал руки, вообще он был дико смелым и это всегда распаляло до безумия, а еще все спрашивал его, почему барин был сегодня такой тихий и терпеливый, переживал: вдруг к нему охладели! Знал бы он, сладко спящий сейчас, что Валентин охладевал к нему каждый раз, когда его отпускало. Раньше все эти его мимолетные влюбленности были куда ярче и крепче, а сейчас – Валентин будто бы давал своим нервам возможность вернуться в строй. В который раз вот лежал с человеком, что вызывал у него эту вечно опьяняющую мимолетную симпатию, и размышлял о том, как сильно он, наверное, обманывается в себе, во всех своих чувствах. Не сказать, что сейчас уж прям страдал, это не были угрызения совести, слишком уж привычная ситуация. Вся хандра была в том, что за удовольствием все быстрее наступало опустошение, и начинало казаться, что это опустошение и есть вся его суть. 

 Мысли с наскока то и дело подбирались к Фёдору, и Валентин лишь невесело улыбался в темноту, ощущая, как настроение все сильнее портится. Он как будто сам себе врал и как будто на самом деле не было в нем ни капли настоящего чувства.

 Уверившись зачем-то в этом, Валентин сел на постели. Степан зашевелился, что-то проныл во сне, из-за чего Савин даже замер, не желая, чтобы тот проснулся, но – сон оказался сильнее, и можно дальше было вставать и одеваться. Обычно он уходил уже утром, а тут собрался посреди ночи, желая вернуться домой поскорее, хоть это могло быть небезопасно, но хандра всегда обманчиво наполняла его грубой и тупой храбростью, граничащей с тем, что: а и пусть нападет кто-нибудь, заслужил! Потом, конечно, эта мысль наводила почти панический ужас, и Валентин клялся себе, что больше до такой дурости не дойдет, но не работало. Удача, видимо, все же ему благоволила, потому что от подобных идиотских выходок он должен был еще в Шанхае где-нибудь плохо кончить.

 В этот раз тоже повезло, и ему даже удалось выловить какого-то мчавшегося мимо лихача, вид которого, однако, стал намекать Валентину, что лучше бы и дальше, пешком, и бравада стала отпускать, и ему хотелось чуть ли не самому бежать вперед саней, чтобы укрыться с темной улицы. Да уж ладно… Обошлось, извозчик еще и на чай хапнул хорошо. Валентин же добрался до дома сестрицы почти удачно – чуть не шлепнулся на задницу, поскользнувшись, но удержался. Получившее свое тело ощущало себя очень даже прекрасно и радостно реагировало на любое энергичное действие, вот уж спасибо.

 Слуг в доме не было, они взяли с собой из Песно лишь Петьку, но он жил в отдельном флигеле, остальные же являлись лишь днем. Дома должны были быть лишь Осаму и Чуя, и Валентин, пройдя в гардеробную, обнаружил мальчишеские шинели на манер гимназистских, спокойно вздохнул, убедившись, что они дома, и отправился в комнату, которую по-прежнему здесь использовал в качестве кабинета.

 В домашней обстановке, а не в чужой квартире, Валентин ощутил себя уже куда лучше, даже хандра его тупая отступила, отругал сам себя за то, что расстраивается по пустякам, ибо и сам знавал беды посерьезнее; хотел было чая себе покушать устроить, да в итоге хватил лишь стакан сельтерской воды; в какой-то момент даже подумывал за дела сесть, у него скопилась корреспонденция, кое-что подкинули, пока его не было, но он, взявшись за одно еще позавчерашнее письмецо от Дмитрия, отправленное из Екатеринбурга, едва всмотрелся в него, как ощутил, что глаза слипаются и просто откинул голову, не заметив, что вот он – сон!

 И ощущение от пробуждения было такое, словно прошло-то всего минут пять, а на самом деле уже и рассвело. И Валентин сначала даже не понял, что именно его вывело из погружения в сонное беспамятство, и только через показавшееся долгим мгновение приметил, что в дверях у него топчется Петька, не знавший, как подступиться к барину, а видно было, что уж очень ему вздумалось что-то передать!

 – Валентин Алексеевич, – позвал он. – Вы тута спите… Вам, мож, это, опохмел?

 – Ну и смелый же ты хам, Петенька, – фыркнул Валентин, разглядывая его какого-то взъерошенного. – Что хотел?

 – Да тута письмо передали. Срочно-с, Валентин Алексеевич. Вам-с! А вы и завтрак проспали.

 – Срочно? – Валентин поднялся, ощущая, как мышцы неприятно стало колоть, и он чуть потянулся. – Когда принесли, от кого?

 – Да я что, читать-то, – смутился Петька, протягивая конверт, который не был даже запечатан и вообще не имел никаких признаков, что его доставляли почтой. Кто-то так принес. – Человек пришел вот прям сейчас, в дверь долбился, дурак! Звонить, что ль, не умеет! Я у него и отобрал. А он мне кричит, чтоб барину передал! И бежать. Первый раз видал.

 Валентин все это слушал в момент, когда уже вынул послание, и, едва дочитав, испуганно оглянулся на пачку писем, ранее тут сложенную, и бросился к ней разбирать. В самом деле. Здесь был такой же незапечатанный конверт без пометок, на котором лишь карандашом кто-то из прислуги чирикнул, что принесли послание В. Савину. Принесли, видимо, как раз, когда он уже отправился в ресторан.

 Фёдор писал, чтобы Валентин срочно явился к нему, при этом никаких приписок с подробностями не следовало, в то время как во втором письме он чуть ли не прямо ему писал: «Ты намеренно ждешь, что я там помру и не идешь?». От таких слов передернуло, и, совершенно не зная, что там опять с Достоевским могло приключиться, Валентин устремился в спальню к себе переодеться, при этом, когда он уже собирался вылетать из дома, не мог не ощутить аромат свежего чая из маленькой столовой, где они обычно завтракали. Дазай с Чуей уже как час проснулись и наслаждались приятным утром, ожидая его, но он разве что и смог оставить их в недоумении, лишь кратко бросив, куда помчался.

 Убежал специально быстро, не желая видеть их недовольство, хотя и сам мог разделить его, потому что предчувствовал, что несется на очередной каприз человека, изводившего его сердце; причем с каждым разом Валентин убеждался все больше и больше в этой зависимости, не зная, к чему в итоге он придет с такими-то чувствами и таким-то поведением этого самого человека.

 Решив обитать в Москве, Фёдор, однако, поставил условие, что жилье себе подыщет сам, и в этом же заключался смысл: жить он намеревался отдельно, не брезгуя, однако тем, что Валентин давал ему деньги на содержание, оплачивая все его расходы и на это самое жилье, в которое входили и дрова, и обеды с чаем, и уборка с приходящей прачкой, что, несмотря на скромность жилья, которое он выбрал себе в не самом лучшем месте среди трактиров Сретенки недалеко от Сухаревой башни, выходило как-то немало, и не потому, что Валентин скупился, а просто видел, что деньги дерут внаглую, но Фёдора что-то прельстило в снимаемых им двух комнатах в купеческом доме, и он не собирался оттуда перебираться еще куда-то. Валентин также давал ему регулярно деньги на прочие расходы; к совести Достоевского, следовало, однако добавить, что он и сам пытался зарабатывать, давая уроки двум хозяйским дочкам лет восьми и девяти, обучая их русской грамоте и французскому, но то были сущие копейки, пусть Фёдор и нашел, с его слов, еще себе нескольких учеников. Просьбы подкинуть денег приходили регулярно, хотя это не были большие суммы, но сегодня Фёдор денег не просил, и это сильно заставило Валентина поволноваться, пока он добирался до него.

 Валентин поднимался по лестнице, когда увидел, как распахнулась дверь, что вела в жилище Достоевского, и оттуда показалась вся обвязанная шерстяным платком женщина возраста самого Валентина, довольно хорошенькая с толстенной черной косой. Она завозилась в проходе – какой-то камешек попал ей в валенок, и она, измучавшись, решила уже его вытряхнуть, не особо грациозно балансируя на одной ноге, да едва не рухнув – Валентин успел подхватить, из-за чего она, неожидавшая, жутко перепугалась, кто это ее так бесцеремонно схватил!

 – А! Напугали! Так и до смерти довести можно!

 – Вы едва не упали, – Валентин смутился, а она расхохоталась, хотя тут же стихла, настороженно глянув в квартиру.

 – Да уж! Ах, спасибо, я уж поняла, что вы честный. Сюда, что ль, пришли? А я вот завтрак приносила, а то ж меня Фёдор Михайлович попервой-то и прогнали. Злые они сегодня, аль голова больная у них, али что! Ходят еще к нему тут всякие!

 Валентин не стал более слушать ее болтовню, а прошел сразу в квартиру. Фёдор занимал две дальние смежные комнаты, а прежде надо было пройти через какое-то нелепое помещение, некогда тут бывшее то ли большим залом, то ли чем, но хозяева дом как-то несуразно перестроили, натворив тут совершеннейшую бессмыслицу, и Валентину даже казалось, что такой хаос больше всего Фёдору здесь и нравится.

 Когда та женщина говорила про «всяких тут ходящих», то он принял это на свой адрес, потому был страшно удивлен, когда обнаружил Фёдора не одного в его крохотной спальне. Но и то, что он был не один – не это куда сильнее поразило, а личность присутствовавшего.

 – Юлий Сергеевич? – Валентин в полной растерянности уставился на сидевшего возле кровати, где поверх покрывала лежал Фёдор, родственничка. 

 Тот весь передернулся, словно для него стало еще большей неожиданностью, что он тут может встретить не просто знакомого, но Валентин мог в самом деле посоревноваться с ним в удивлении: он понятия не имел, что это двое знакомы, и более: он вообще и думать не думал об этом человеке, знакомство с которым заводить не решался из некоего принципа и подчинения мнению старших братьев; Юлий Савин будто бы и не существовал, а если и существовал, то где-то в пределах Петербурга в доме его богатой тещи, богатств которой он пока так и не разглядел досконально, ибо Ираида Михайловна четко видела сквозь такие натуры.

 – Валентин Алексеевич! – Юлий подскочил с места, едва не выронив из рук шляпу. – А я вот… Представляете, уже ухожу! – он зачем-то бросил взгляд на Фёдора, который хмуро смотрел на них обоих: кажется, его и правда мучила головная боль. И он был недоволен тем, что Валентин сильно запоздал. 

 – Уходите? Я даже не представлял, что вы вообще в Москве. И что можете быть здесь. Зачем вы здесь? Вы знакомы с Фёдором?

 – Мы имели возможность в самом деле познакомиться, – уклончиво произнес Юлий, стреляя взглядами на Достоевского, который не выказывал, однако ему поддержки в том, чтобы объясниться, и это показалось Валентину еще более странным. Может, он просто слишком предвзято относился к этому своему родственнику, но сейчас, когда прошло всего несколько минут, еще сильнее убедился в липко-жирной подозрительности относительно того, что обнаружил его здесь.

 – Госпожа Лиус тоже прибыла в Москву?

 – Нет, я здесь один. Без семейства, так сказать. Я, Валентин Алексеевич, однако, это, должен очень извиниться и поторопиться вас оставить, так как должен еще успеть решить кое-какие дела перед отбытием в Петербург. Почтенно извиняюсь!

 Выдал Юлий Савин и собрался ретироваться поскорее, словно боялся каких-либо расспросов, и более: был совсем не рад тому, что родственник его застал здесь, но Валентин, ощущая нехорошее волнение и необходимость все прояснить, загородил ему дорогу. Юлий оказался у него перед носом, и на миг Валентин даже ощутил схватившее за горло спазмами смятение: он неплохо так помнил своих старших братьев, когда им было примерно столько же лет, и сейчас ему особо сильно показалось, что этот человек не какой-то посторонний, а с ним одной крови, и в нем читались черты и Дмитрия, и Даниила, и Валентин почему-то с внутренним тупым смехом представил, как сообщит братьям об этом, а те скривятся в равнодушном презрении. Но этот момент быстро прошел:

 – Прошу вас, Юлий Сергеевич, не спешите, я не задержу вас столь сильно.

 – Боюсь…

 – Обождите в соседней комнате, будьте любезны, – пусть и очень вежливая просьба, но произнесена была настойчиво, хотя Валентин и не рассчитывал на результат, но Юлий угрюмо кивнул, оставив их, но не покинув квартиру.

 – Я очень поздно получил твое послание, а первое и не видел, извини, – Валентин, раздевшись, уселся рядом с Фёдором, который привстал было, но затем снова сел – его как будто мутило, Валентин попытался потянуться к нему, чтобы помочь или что, но тот отстранился, помотав головой. – Скажи, что случилось, – Валентин непроизвольно поднес руку к его лбу – ледяной. – У тебя был приступ или что?

 Фёдор хмуро глянул на него и даже вдруг слегка смягчился, мотнув головой и переведя взгляд на что-то позади Валентина, а потом снова помотал головой.

 – Нет. Я тоже сначала подумал… В общем, нет. Но давно так голова не болела. Рвало полночи.

 Валентин взял его руку, чтобы прощупать пульс, но тот быстро выдернул ее. Пульс, однако, показался далеко неровным, что еще больше вызвало внутри волнения, а еще злости на самого себя, потому что Валентин вечер и часть ночи развлекался, а Фёдор ждал его. А ведь если бы и правда – приступ! Но с того лета, перед самым их отъездом в Швейцарию, ничего не было более. Всего один раз, если Фёдор ничего от него не скрывал, относительно чего Валентин носил в себе сомнения. Тот первый серьезный припадок случился после одной из ссор, и мало сказать, как до смерти перепугал Валентина, после чего он и решился временно его увезти, зная, как все на него будут роптать, как все обидятся, но кто бы мог подумать, что Фёдора накроет падучая; прежде – он неохотно признался – он ощущал в себе какие-то лишь предвестия, с некоторым пренебрежением обозвав их кондрашкой с ветерком, но внимания на придавал, полагая за обычное нервное состояние; никогда не жаловался, не понимая, что так не у всех бывает, при этом и думать не думал, что может стать хуже: для него развитие сего состояния в нечто серьезное стало страшным открытием, испугался, а еще тогда умолял его никому не говорить. Валентин и сам не знал, как сказать. В семье все и так уже видели Достоевского источником больших проблем, старшие братья не скрывали своего холодного к нему отношения, Дмитрий даже пытался вразумить Валентина, отдать куда-нибудь учиться, где и дисциплина строже будет и вообще: он лишь дальний родственник, который к Савиным имеет самое посредственное отношение; Валентин уже спустил на него кучу денег еще с Японии, и вполне бы мог теперь отправить его в свободное плавание, а не нянчиться с ним, тем более что Достоевский и вел себя так: не желал покровительства, но Дмитрий ведь не видел всего, не знал всего.

 Кто бы мог знать все переживания Валентина, и было даже дело не в сердечной привязанности, а именно в постоянном страхе, а ведь сам Фёдор при этом быстро успокоился. Они тогда уехали, и более приступов никаких не было; молодой и уверенный в своих силах, он быстро перестал бояться обострения и забылся. И сейчас он утверждал, что приступ не повторялся, но с чего же ему так плохо? Уж точно не притворялся.

 – Я вызову тебе врача, – Валентин не собирался тупо более в него вглядываться, но Фёдор его одернул.

 – Уже не надо. Нет. И смысла уже в твоем приходе нет. Я отлежусь, можешь идти заниматься, чем ты там занимался…

 Валентин не мог не представить в его словах знание, чем он в самом деле занимался, оттого ощутил себя неловко, хотя, кажется, Фёдор не имел ничего в виду подобного. 

 – В самом деле, – настаивал Достоевский, – я хочу просто лечь.

 Валентин помог ему устроиться, а затем решил немного прибраться в комнате; помещеньице было в целом чистое, только все лежало не на своих местах, и одежда из комода почему-то была вся вытряхнута, а еще бумажник Фёдора валялся на самом видном месте; саму эту вещь Валентин приобрел для него в Париже, там же и намеревался подарить. До сих пор жалел, что так и не смог его привезти в этот город. Бумажник следовало бы убрать куда подальше от посторонних глаз, особо ценных вещей у Фёдора явно не имелось, он как-то был к подобному равнодушен, предпочитая лишь чистое и практичное платье, чем никогда и не пренебрегал; оглядываясь Валентин вообще мог заметить, что он очень даже приспособлен к самостоятельной жизни, сказывалось детство без родителей и время, когда он жил в Японии один без сестры, и это служило поводом меньше беспокоиться о его быте, но не о здоровье.

 – Не надо тут ничего трогать, я прошу тебя. Валя! – позвал Фёдор, наблюдая за ним. Он вдруг резко сел, что едва не плюхнулся носом в пол, но удержался, да Валентин и не заметил этого его рывка: он не мог оторвать взгляда от иного, что захватило его внимание в тот момент всей силой.

 Ударив рукой по комоду, но как-то слабо, словно в бессилии, Валентин извлек из него предмет, что его заинтересовал. В его руке оказалась одна ампула из трех, что там также лежали в небольшой шкатулке, которая уже прежде Валентину попадалась на глаза, и содержимое в ней – он уже прежде его видел. Этикетки были содраны, но Валентину не надо было видеть, что на них написано, он и так прекрасно мог догадаться.

 – Валя, только не устраивай мне трепку, и без того всего трясет.

 – От этого трясет? Мы с тобой сколько раз говорили? У тебя нет ни единого показания к приему морфия и любого подобного вещества, и более того! Если ты подвержен припадкам, то, кто знает, как это отразится! Ты соображаешь? О боже, если бы ты соображал, то точно не дошел бы до этого! Где ты достал эту дрянь? Через кого-то из знакомых?

 Фёдор вдруг едко усмехнулся и мотнул головой в сторону, из-за чего Валентин сначала не понял его жеста, а потом дошло.

 – Через него? Ты через него эту дрянь достаешь? И сколько уже он для тебя ее достал? Сколько ты ее принял?

 – Если ты не будешь против, я бы потом это обсудил. Валя, пожалуйста! – Фёдор видел, что тот готов или прибить его, или… 

 Валентин метнулся в соседнюю комнату, увидев, как Юлий уже намеревается выйти через другую дверь, собираясь все же выскользнуть из дома через черный ход.

 – Юлий Сергеевич! Куда ты заторопился? Подслушивал? Какого черта ты вдруг сделался благодетелем, усмиряющим чужие страдания, скажи-ка мне!

 – Ты слишком нагоняешь драмы сейчас!

 – Это от негодования, что меня переполняет, не обманись! – Валентин быстро сократил расстояние между ними, что Юлий как-то даже отступил резко, словно испугался, что ему дадут в морду или что еще с ним дурное сделают, хотя Валентин бы не решился, и не потому, что тот был крупнее и выше его, он просто… Он даже мальчишкой всегда избегал драк, мог растеряться; и один момент, когда все же однажды расквасил обидчику нос, вспоминал до сих пор с внутренней дрожью: он, десятилетний мальчишка, тогда ревел не тише своего побитого обидчика, потому что испугался причиненной другому боли, растерялся из-за своего поступка, и в дальнейшем всегда старался избегать таких ситуаций, что, может, и научило его дипломатии и умению договариваться, что особо помогало потом в работе, но сейчас – сейчас он всей трепещущей душой желал ему вмазать так, чтобы язык зубами еще и прикусил, но рука не поднималась, в ней не было силы, а злость ее не придавала, наоборот, низводила к отчаянию бессильному. – Я не знаю, за каким чертом ты оказался здесь в Москве, чем вообще промышляешь, даже знать не хочу, и видеть вблизи всей моей семьи и Фёдора в особенности, так что скорее покинь это место, и знай, что я прослежу за тем, чтобы ты не крутился здесь!

 – Вы дерзки, Валентин Алексеевич, – хмыкнул Юлий, вложив в этот свой «хмык» все свое достоинство: ему вроде бы не сказали ни слова оскорбления, но его прогоняли и прогоняли с намеками, заточенными на то, что думают о его персоне, и его это определенно задело.

 – Не менее, чем вы.

 – Ох, неужто семейное?

 – Я не знаю, что там семейное, но вы – точно далеки от этого. Прощайте, Юлий Сергеевич. Я бы заодно попросил вас оборвать всякое общение и с моим племянником тоже.

 – Да он вроде бы не маленький ребенок, чтобы вы за него подобное решали…

 – Верно. Но требования моего это не отменяет.

 Юлий снова хмыкнул. Еще более напыщенно, но в этот раз получилось слишком уж показушно. Он отвесил кривой поклон и чуть ли не радостно поспешил удалиться, а Валентин стремительно вернулся к Фёдору, который равнодушно взирал на него с кровати. При этом заметил вдруг:

 – Твой родственник, если честно, мне тоже не нравится. Скрытый проходимец. Знаешь о таких?

 – Ты в курсе каких-то его дел? – Валентин поспешил к комоду, где прежде нашел ампулы морфия. Там же лежал и шприц для впрыскивания. Он намеревался все это изъять.

 – Без понятия. Но ему нужны деньги. А за деньги, как видишь, он может и многое достать, если требуется. Старуха Лиус от него свои капиталы бережет. Тетка она, видимо, неглупая, хоть он и зовет ее тупой курицей. Валя, ты забрать собрался ампулы? А не подумал? Вдруг у меня ломка начнется?

 – Ты… ты еще не в такой зависимости, чтобы не перетерпеть.

 – Откуда такая уверенность?

 – Ты мне обещал, что не будешь этим баловаться. Я тебе поверил.

 Фёдор, немного сконфуженный, бросил на него краткий взгляд, и Валентин был уверен в том, что тот в самом деле ощутил вину в этот момент.

 – Забирай. Они мне в самом деле не нужны. И ты прав, что это та еще дрянь. 

 – Дело не в том, что дрянь это или нет. К морфию привыкают, и последствия в итоге могут стать фатальными. Больной человек, страдающий от болей, вынужден принимать его, потому что боли эти невыносимы. Отец мне рассказывал о том, как мама не хотела принимать, но сил терпеть у нее с каждым разом становилось все меньше, но это было таким кратким облегчением. Фёдор, но у тебя ведь нет таких болей, все это у тебя нервное, и ты сам порой…

 – Опять ты меня обвиняешь.

 – Я не обвиняю, а хочу вразумить тебя!

 – Тем и хуже, Валя. Прекрати, – он забился в подушку и под одеяло, ему все еще было дурно, и Валентин в тот миг с трудом подавил в себе желание шарахнуть ампулы об пол. 

 Он сунул их в карман пальто, которое бросил здесь небрежно на спинку стула, там же пристроив шляпу и трость, которая упала, едва он стал возиться, и этот грохот не мог не отдаться в голове Фёдора, но он не издал ни звука. Валентин уселся снова рядом с ним, погладив его по спине, и юноша внезапно извернулся, схватился за него и замер.

 – Не капризничай, давай позову врача.

 – Со мной все хорошо для того, чтобы никого не звать. Если уж все-таки пришел…

 – Ты сам звал меня!

 – И ты все-таки пришел! То просто тихо будь рядом и все. 

 Валентин не мог не поддаться такому приглашению, его не гнали, как часто это случалось, и он решил в самом деле помалкивать, предавшись своим невеселым мыслям о том единственном на его глазах уж точно случае припадка у Фёдора, перебирая в голове всякие рабочие дела, с каким-то даже испугом осознав, что все эти проблемы с Фёдором, особенно с момента, когда он самовольно умчался в Вильну, снова стали загонять его под одно и то же желание: удрать. Удрать подальше, в Китай. И пусть там Го Цзунси не ждал его более с распростертыми объятиями, но зато там он окажется далеко от всех своих переживаний, и подальше от Фёдора, как советовали ему Осаму с Чуей, и ведь он в самом деле порой того желал: эта любовь воспламеняла сердце не только приятными моментами, скорее даже больше обжигала неприятным, и порой все это было невыносимо, бесило и хотелось послать все к чертям, уехать на плантации чая и сидеть там в покое, обо всем забыв, и, может, кого-то иного найти себе по сердцу. Но куда сильнее сознавал, что не может так поступить. А еще с неподдельным ужасом представлял, как на несколько недель окажется в пути, в одиночестве, наедине со всем, что его беспокоило и мучало. Не дай Бог. Если бы мальчики с ним поехали… Иногда Валентин думал об этом. Взять с собой их двоих и просто покататься по миру, подольше побыть в Шанхае, быть может, если бы они захотели, остановиться в Японии, да без разницы куда! Что мешало ему все бросить? Проклятое отсутствие эгоизма? 

 – Странно, что ты не пользуешься случаем.

 Голос Фёдора спустя столько времени молчания прозвучал столь внезапно, что Валентин вздрогнул. Он почему-то сидел с полной уверенностью, что тот заснул, даже на миг решил, что разбудил его случайным образом и только потом уже задумался над его словами.

 – Прости?

 Фёдор привстал. Можно было даже понадеяться, что в голове у него прояснилось. Или это просто казалось из-за серьезности, с которой он вдруг уставился на Валентина, будто что-то с него требуя, а тот не понимал. И Достоевский без очевидной причины еще и подался вперед, обхватив его за шею руками, но теперь уже глядя чуть ли не строго, словно даже обидчиво, словно Валентин что-то еще ему должен был и скрывал, а он должен выпытывать. 

 – Я на твоем месте не стал бы утруждать себя такой изводящей сдержанностью. Однако не могу не сказать, что так для нас в самом деле лучше.

 Валентину на миг показалось даже, что Фёдор ему руками горло сдавил, но на самом деле Фёдор ничего такого и не сделал, и даже отстранился, чтобы глядеть ему в глаза и не упустить ни единой эмоции, словно это особо важно для него было. Жутко напомнило Осаму, но Валентин в сей момент ощущал себя сбитым с толку и более того: кажется, осознал, к чему клонил Фёдор, так что у него не было просто даже сил сейчас думать еще о чем-то постороннем, и он в итоге отшатнулся.

 – Не подумай, что я хотел тебя задеть! – вдруг поспешил предупредить Достоевский. – Но неужели ты полагаешь, что я столько времени мог не замечать?

 – Ты это о чем?

 – О тебе. О том, что ты ко мне испытываешь. Я же прав? И я знаю, что прав, и нет смысла все это в себе скрывать, уж скажи. Да? Ты что-то испытываешь ко мне? И уж точно не отцовские или братские чувства.

 – Федя, ты обладаешь поразительным даром бить людей в лоб своими высказываниями. Аж больно.

 – Ты не собираешься отрицать. Ясно.

 – И напирать ты тоже умеешь.

 – Не посчитай же это за издевательство! – вдруг вскрикнул он, схватив его за руку. – Я просто пытаюсь прояснить и понять. Что бы еще заставило человека столько терпеть, а я уж точно сознаю, что меня приходится именно что терпеть. Ты влюблен, да? И давно? С Японии?

 – Боже упаси! – Валентин рывком соскочил с кровати, чем сильно удивил Достоевского, и ощущение создалось, что он теперь ни за что к нему не приблизится. – Да ты что!

 – А что такого? Любовь – она такая, непредсказуемая сволочь.

 – Откуда тебе-то знать? – Валентин не собирался ему язвить в ответ, но суждение в самом деле его задело, вот и вырвался вопрос столь едко.

 – Ты боишься, что я о тебе буду дурно думать? – Фёдор, однако, проигнорировал его фразу. – Решу, что ты на голову нездоров? Что тебе нравятся молоденькие мальчики?

 – Прекрати! Я не…

 – Да не оправдывайся, мне все равно. Ты, кстати, и даже не попытался отрицать, что тебе нравятся мужчины. Не только ж я нравлюсь? Я так и думал. А Дазай? Он тебе нравится? Ты же знаешь о нем, да? Он спит с Чуей. До сих пор мне странно это сознавать. Не то, что ему понравился юноша, а что это Чуя. Я всегда смутно представлял, что они могут сдружиться. И я прав оказался. Они не сдружились, а стали любовниками. Это разные вещи.

 – Ты, кажется, не совсем все понимаешь.

 – Я не хочу о них на самом деле говорить. Лишь о том, что касается меня. Твоих чувств ко мне. Ты мне их не подтвердил, скажешь, но все очевидно, я лишь хотел уточнить, как давно.

 – Гораздо позже, чем ты себе вообразил, – Валентин ощутил, что ответ его прозвучал чуть ли не с вызовом, грубо, но на самом деле он редко ощущал себя более несчастным. Не то чтобы он вообще тешил себя романтическим признанием с этим человеком, наоборот даже: вовсю был готов следовать совету Осаму, прекрасно сознавал, что тот прав, хотя неприятно сознавать-то было, но и такого себе не желал: его будто к стенке приперли и допрашивали, ковыряясь ножиком в сердце, проверяя, насколько еще можно унизить, и в тот миг Валентин как-то особо отчетливо все это ощутил: нет ни капли взаимности, а он сам совсем пропадет, если потеряет в себе это чувство. Если оно, конечно, не удавится после этого разговора. 

 – Понятно. Я думал иначе, – такая откровенность, стальная и жестокая, резала, а Фёдор лишь задумчиво глядел на стены этой маленькой спальни, словно человек, с которым он обсуждал столь личную тему, здесь и не находился. – И что же ты намерен с этим делать?

 – Разве я могу что-то сделать? – Валентин ужасно не хотел думать о том, что над ним издеваются, но эта мысль так отчаянно царапалась, что сложно было ее не замечать. – Разве ты можешь что-то поделать со своим маниакальным желанием справедливости, при этом теряя здравый смысл? Что ты, Федя, хмуришься, я же прав. Потому странно слышать от тебя вопросы, на которые ты и без того можешь предположить ответ.

 – Я не смогу тебе ответить взаимностью.

 – Это мне сразу было очевидно, – о боже, он почти не врал! И если и были проблески надежды на что-то ответное, то Валентин был уже слишком далек от того романтичного возраста, когда всерьез мог в них поверить. Несмотря на свою с детства мечтательную натуру, он слишком уж часто окунался лицом в ядовитую действительность. Потому, наверное, с таким сердечным восторгом и принял отношения Осаму и Чуи, имея за счастье быть счастливым хотя бы за кого-то.

 – Тогда ты и не станешь разводить драмы. Это хорошо. А то бы я не вынес. И не знал бы, как с тобой дальше вести себя, ибо ты мне все еще нужен рядом, это, знаешь ли, – Фёдор зачем-то огляделся, – невыносимо. Всякие мысли и расстройства. И Дазай черт знает где, хотя черт тянет его к одному – это тоже известно. Он в Москве, а так и не увиделся со мной. Обидно, да что ж. У меня тоже гордость имеется, так ему и передай, хотя если бы я мог, я бы легко сманил его к себе, а он даже того бы не заметил, не смог бы сопротивляться.

 – К чему ты мне это все говоришь сейчас?

 – Да, не стоило. А насчет тебя. Такие вещи – это важно, Валя. Но я не хочу, чтобы ты как-то изменился ко мне из-за того, что я не в состоянии тебе ответить.

 – Я бы и не потребовал! – Валентин быстро произнес это, боясь, что он там себе надумывает чего дурного и совсем уж непристойного. 

 – Не потребовал бы? Но разве это так легко? Желать кого-то и быть вдалеке, а еще быть отвергнутым, изнывать от этой боли?

 – Позволь я это оставлю при себе, – Валентин произнес эти слова негромко, хотя прежде звучал куда увереннее, просто с каждой фразой понимал, что более не сможет продержаться в таком мнимом покое. 

 – Хорошо. Извини. Я влез слишком глубоко, кажется.

 – Ты прекрасно это сознаешь. Давай прекратим этот разговор, пожалуйста. Я вижу, тебе куда лучше, и, я думаю, я могу тебя оставить. Хотя все же еще раз предложу вызвать врача, – на что Фёдор замотал головой, – как хочешь, я понимаю, что моя настойчивость может только разозлить тебя. Я еще некоторое время пробуду в Москве, потом уеду в Песно, пиши мне туда.

 – И на мои именины не останешься? Всего чуть-чуть до семнадцатого.

 – Неужто ты хочешь что-то отмечать вместе со мной?

 Фёдор неопределенно пожал плечами, при этом и лицом ничего не выразив.

 – И ты… Тебе же тридцать три исполняется в этот день? Интересное вообще совпадение, а? 

 Совпадение и правда было интересным. Но Валентин не мог сейчас думать ни о чем таком интересном. Он в самом деле хотел быть сейчас от него подальше. А думать о том, что прибавится лишний год жизни – и без того не особо весело, когда эта жизнь не желает складываться.

 – Может, в следующем году, вместе, если так хочешь.

 – А я думал, ты согласишься.

 О, Валентин согласился бы, но… Не после этого разговора.

 – Я тебя задерживаю. Извини еще раз. Извини, что дернул сюда.

 – Не зови к себе больше Юлия.

 – Сам разберусь.

 Валентин хмыкнул. Ну да. Он зачем-то сделал к нему шаг, но затем резко развернулся и схватил свои вещи, стремительно направившись на выход, задев по пути все, что можно тростью, и кое-как одевшись, даже пальто толком не застегнув, правда, на улице, ощутив мороз, что сразу схватил щеки и шею, все же запахнулся, но это было сделано чисто из какой-то привычки самосохранения, а так его мысли были уж слишком далеки от нужд организма. Валентин понимал, что удрал оттуда по причине того, что уже просто был готов разреветься от напирающего чувства унижения и собственной глупости, собственного бессилия и убежденности, что ничего кроме этого так и не светит ему за всю жизнь.

 Он бросился идти по улице, не особо разбирая дороги, просто надо было куда-то идти, и лавировать среди массы люда ему удавалось не особо ловко, но едва ли его беспокоило серьезно то, что он мог кого-то задеть и нелепо извиниться за то.

 Он ведь однажды подумал… Представил. Что бы он сказал в признании Фёдору. Куда более пылкие слова, более чувственные и откровенные, чем поделился тогда в письме Чуе, чем просто потом с ними об этом говорил. Они были бы предназначены лишь возлюбленному, никого бы никогда не коснулись, и говорить их – сердцу бы сделалось сладко, и иногда, совсем капельку, Валентин позволял себе представить, что перевернется мир, и он скажет все мечтаемое, но мир не переворачивается ради желаний одного человека, чего уж, и все вышло вот так, и хуже быть этого «вот так» не могло, и словно все свои разочарования в чувствах Валентин никогда и не испытывал. Это одно – оно все затмило, явив очередной приступ отвращения ко всей свой сущности и этим дурацким клятвам о том, что все, хватит, хватит чувств, хватит этого разврата, хватит всего, и далее – дурацкое знание собственной натуры: все равно сорвется, все равно будет выставлять себя идиотом, все равно.

 Где же только злость? Почему он на него не злится? Валентин хотел бы обнаружить это в себе: хотя бы толику этой злости на Фёдора за его отношение, о котором ему так часто напоминали, но что-то будто бы плотиной стояло перед этим чувством, не давая ему разлиться, и он не мог в толк взять, как оно так выходит.

 Валентин с чего-то был уверен, что мчался домой и все задней мыслью указывал себе на то, что надо бы нанять извозчика, но продолжал брести, а тут внезапно огляделся и понял, что так и кружил в районе Сретенки, вернувшись чуть ли не в то же самое место, откуда бежал, и сначала даже слегка испугался, но потом его ощутимо вдруг ударило самым банальным: чувством голода, и он забрел в первый попавшийся трактир, где в туманном бездумье приговорил большую порцию мясного бульона и картошки с телятиной. Пища была без изысков, но ладно приготовленная, и чай подавали здесь не копорку дрянную, а, Валентин Савин был готов руку на отсечение дать, что из тех чаев, что он сам поставлял из Китая, так что обед слегка вернул ему голову на место, и второй раз он на морозном воздухе оказался в куда более разумном состоянии.

 Отрешившись от всего случившегося, Валентин спокойнее побрел по улицам, просто чтобы развеяться и теперь уже точно зная, что минут через десять наймет извозчика; пока брел, обратил взор на Сухареву башню, столь величественно возвышающуюся над всеми окружающими домами и даже церквями. Почему-то с детства он испытывал бьющий по членам трепет перед ней на уровне страха, не понимая, откуда это в нем. Многие сооружения древней Москвы заставляли трепетать, но вблизи башни он всегда ощущал себя странно неуютно и в то же время не мог оторвать от нее глаз. Прекрасное и пугающее его сооружение с кучей тайн, имеющих под собой реальный подтекст и сказки, часть из которых он сам придумывал, представляя все тайны этого места. Грустно улыбнулся, вспомнив, как рассказывал Фёдору все эти истории. Как же в этот миг захотелось вернуться в свое московское детство, в ту юность, пусть и со ее тяготами, пусть и очень обделенную, но как же там все же было проще… Валентин и не подозревал.

 Если сейчас случиться очередной приступ самобичевания и блужданий, это точно плохо кончится. Потому он спешит нанять себе извозчика, какого-то мужика лихого с открытыми санями, и запрыгнуть в них, потребовав, чтобы торопливо гнал на Елоховскую. Хватит уже.