«…С таким адом в груди и в голове разве это возможно?..» 

Ф.М. Достоевский «Братья Карамазовы»

Санкт-Петербург, начало сентября 1893 года.

 – Доброе утро! – держа в руках чашку чая и блюдце, Чуя заглянул в кабинет, где Павел Павлович распекал за что-то Николая Федоровича ученым тоном. Появление Чуи его не смутило, он уже знал, что тот в салоне, желал бы поприветствовать, но никак не мог оторваться от своих дел, да и вообще был какой-то взвинченный.

 Дотошнов поздоровался с ним движением глаз, но и с тем намеком, чтобы пока никто не заходил, и Чуя прикрыл дверь, оглянувшись на стол, за которым сейчас сидел Саша, корпя с утра уже над пачкой документов. Бедняга, он явно немало вытерпел на этом месте. Чуя с ним мельком переписывался, отвечая на вопросы по работе, правда, едва ли это могло помочь, учитывая, как небыстро шли письма из Китая.

 – Вижу, дела у вас тут и правда замечательным образом движутся. Салон – хоть великосветские приемы организовывать и августейших особ звать, – Чуя вожделенно сделал глоток чая: они выехали рано утром сюда, еще до открытия, не успев толком позавтракать, притом что прибыли в Петербург только вчера вечером.

 – Павел Павлович очень старался, – однако без какого-то восхищения отозвался Саша. – Как вам зал? Небольшой ремонт пошел на пользу, мне видится. Стеклянные картины – личная идея Павла Павловича, он и узоры подбирал тематические, – Саша будто восторгался, а Чуя буквально слышал в его голосе страдания. Видимо, пришлось ему намучиться с этими картинами. И не только.

 – Стало более… По-китайски, что ли? Я как будто и не уезжал.

 – О, вам жаль? – слегка расстроился Саша.

 – Вовсе нет. Хотелось уже домой, – Чуя не врал. У него было много причин вернуться.

 Только было страшно возвращаться. Он вернулся и стало еще страшнее.

 Оглядываясь на несколько месяцев назад, он мог отчетливо помнить, сколько решимости кипело в нем уехать. Когда Валентин через некоторое время прибыл к нему в Песно, они долго и серьезно разговаривали, и решение было принято. Валентин сам собирался ехать в Китай, а затем побывать в Индии, поскольку не мог он заставлять своего пострадавшего племянника после такой травмы куда-то мчаться, пусть и отложил его поездку изначально. Можно было говорить и о том, что Валентин воспользовался этим случаем для себя, имея откровенную возможность удрать. И Чуя хотел ехать с ним тоже. Срочно нужно было сменить все вокруг, чтобы не провалиться в убийственную хандру или что еще похуже, когда ему хотелось свернуть кому-нибудь шею. Чуя хотел работать, хотел заниматься чем-то серьезным, даже если бы его отправили возиться на чайных плантациях: он никогда не боялся работы, пусть и рос в барских условиях; в Песно они всегда были чем-то заняты, занятость была полезна для тела и мозга, и Чуя хотел занятости очень сильно. И иного мира вокруг себя, ибо привычный слишком крепко был связан с Дазаем.

 В марте они уплыли в Шанхай. Кто бы знал, как плохо на нервах отразится эта поездка. Чуя думал обо всем сразу: о том, что Дазай остался где-то в Петербурге с человеком, который разрушает его, о том, что эту поездку Чуя мог бы счастливо пережить вместе с ним, а не жалеть о том, а еще он не мог не вспоминать, как много лет назад отправился из родных краев тем же маршрутом, правда все неприятности тех дней на самом деле и не припоминались, потому что Чуя был погружен в воспоминания о последующих событиях: все то, что с ними потом происходило и как привело друг к другу. Такие сокровенные думы не особо хорошо на него подействовали, и в итоге в Шанхай он прибыл в злобном раздражении и первое время не представлял, как возьмется за поручения Валентина, которые тот стал ему выдавать, местами оказавшись даже более жестким руководителем, чем Дотошнов, но только Валентин мог прекрасно входить в его положение, лавировать между его чувствами, и Чуя знал, что проявляемая Валентином преданность работе – это его способ отвлечься от того, что самого его мучило, о чем они предпочитали говорить только в крайних случаях, чтобы не изводить друг друга. 

 Чуя злился на себя, еще больше злился на Дазая, писал даже письма ему, но ни одно не было отправлено. Письма больше были для того, чтобы выплеснуть накипевшее, отомстить, дать ему знать, что любовь убивается, что это невыносимо, и невыносимо настолько, что Чуя от этой злости просто послал к чертям все свои принципы и даже завел парочку мимолетных романов; одним из его любовников был местный житель, китаец из довольно приличной семьи, приехавший недавно с учебы во Франции. Чуя по приезде обнаружил, что его знания разговорного китайского оказались довольно слабы, потому старался особо общаться с местными, вот и наобщался, но быстро отпустило, к тому же ощущения с ним были далеки от тех, что он испытывал с Дазаем, лишь мелкая замена. Затем они уехали с Валентином в Индию по работе, и там Чуя познакомился с одним французом старше его лет так на семнадцать, мсье Верленом, оказавшимся любовником ему весьма по вкусу до момента, пока между ними не возник давний знакомый этого Верлена, а третьим Чуя быстро быть воспротивился, да и в ту пору его уже стало отпускать вплоть до того, что он уже с горечью пожалел обо всем. Теперь и вспоминать было стыдно, разве что не в моменты возвращения мысленно к мигу, когда Дазай в тот вечер ушел с Достоевским; Чуя буквально трепетал от собственной мести, но потом это проходило, и начиналась тоска. От тоски избавляла работа, и тогда уже серьезно Чуя за нее взялся. Они путешествовали по Ост-Индии, проведя много времени в регионе Ассам. Валентин очень внимательно изучал местное чайное производство, ездил на плантации; Чуя первое время не особо понимал всю эту разницу между чайными деревьями, но дело было не только в ней. Валентин каждый раз словно бы вскользь, как в прежние тихие годы, делился своими рассказами, но, по сути, давал важные данные, явно предполагая, что Чуя будет это запоминать. 

 – Разница, Чуя, весьма велика, – говорил он об ассамском чае. – Первое – аромат. Китайский чай куда более ароматный, но деревце в Ассаме попушистей будет, а в листьях куда больше кофеина, то есть мы говорим о разных свойствах чая. Конечно, обывателю нет до этого дела, но ведь это основа вкуса. Но обыватель снова будет порой больше ориентироваться на цену, и вот здесь нужно найти баланс: и вкусом поразить и ценой не отпугнуть. Теперь ты и сам видишь, что здесь есть перспективы.

 Чуя видел. И понимал желание отказаться от менее популярного в России японского чая и заменить его на индийский. Спорить не мог. Законы торговли – они строже. В конце концов, Чуя прежде мало думал о том, что в Китае от всех доходов нужно еще и зарплату рабочим платить, выделять суммы на поставки, пошлины, налоги и прочее. Чуя очень старался вникать в разные тонкости местного производства чая, что так сильно отличались от китайского, где, как вечно говаривал Лу Сунлин, это было своего рода культом, но при этом он добавлял, что для коммерсанта Индия – куда больше культ, ибо тут и сборы выше и обработка листьев упрощена. Для гурманов, это, может, и не подходит, но гурманов никто не собирался лишать элитного китайского чая. Чуя тогда много пил индийского, придя к мнению, что есть в нем своя прелесть. Он видел, как заботятся местные жители о чайных кустиках, пропалывая тщательно вокруг них все и давая каждому возможность брать из почвы все необходимое, и при этом легко могли заменить вымахавшие деревья другими, что также влияло на качество листьев.

 Побывали они и на Цейлоне, где Валентин пришел в восторг от знакомства с местной продукцией, оценив очень хорошо местный чай, похвалив его за аромат и крепость настоя, взявшись тут же за переговоры с местными фирмами. Чуя в такие моменты поражался ему. Прекрасно зная, сколько всего он носит в душе, он видел, что в любимом деле все же есть его спасение, и, несмотря на всю свою природную робость, если ему надо было, он переходил к стремительным действиям, чтобы добиться своего, заводя нужные знакомства. Впрочем, со стороны Чуя мог заметить, что дело было еще и в том, что люди просто покупались на эту естественную доброту и мягкость, что исходила от Савина даже в таких вопросах. 

 Когда они вернулись в Шанхай, то Чуя, будто только сейчас сообразив о своих возможностях, задумался о том, чтобы навести справки об Оде Сакуноскэ. Возникла тогда же в голове еще одна почти безумная мысль: а если взять и отправиться в Японию? Впервые за много лет его от Йокогамы, города его раннего детства, отделяло несколько дней на пароходе. У него чуть ли не давление начинало скакать от мысли, чтобы помчаться туда, и он говорил об этом с Валентином, который даже изумился:

 – Честно говоря, я думал, что ради этого ты и просился так отчаянно со мной.

 Чуя не решался все. Попытки что-то узнать из Шанхая оказались напрасными, и он решился! Но, наверное, у судьбы были свои какие-то желания, и Чуя так и не смог рвануть через море к родным берегам. Будучи в провинции Хубэй по делам, он где-то подцепил то ли холеру, то ли еще какую гадкую заразу, хотя был уверен, что всегда соблюдал все правила гигиены, но даже самый предостереженный может пасть жертвой любой невидимой дряни. В момент кризиса Чуя чуть ли не с жизнью прощался и в бреду все думал о том, что сглупил, бросив Дазая, что и правда во всем виноват, что… Валентин говорил ему, что он много чего нес, но большая часть была на японском, и он не смог разобрать. 

 Болезнь передавать его в руки смерти, однако не стала, да и не думала, судя по всему, но приходил в себя Чуя еще некоторое время, правда, все же не сидел сложа руки. Через японцев, с которыми познакомился здесь по рабочим делам, как бы между делом повыяснял, как обстояло расследование убийства Мори Огая и что там с подозреваемым, но оказалось, что мало кому было интересно преступление, произошедшее более десяти лет назад, хотя определенные круги из бывших соратников Мори пытались поднять шум, но больше чисто в своих политических интересах, но о каких-то тайных казнях и прочих ужасах они не слышали. А затем все же появились кое-какие новости: на пару недель в Шанхай к ним повидаться прибыл Анго, и прибыл он с тем, что сам пытался выяснить об Одасаку, историю которого он не мог не знать, и этот человек вполне успел стать ему другом, и Анго со своей стороны пытался помочь, но ресурсы его, простого учителя, были ограничены, а новости, что он привез, больше расстроили Чую, и куда больше его расстроило то, что Анго успел написать об этом Дазаю, в переписке с которым по-прежнему состоял, словно возымел на это исключительное право, что не могло не сковырнуть коросту с личной обиды Чуи на Дазая.

 Прежде всего Анго сообщил, что еще в самом начале весны Фукудзава Юкити срочно по каким-то делам отбыл в Японию, где задержался на непродолжительное время, а затем отправился в Европу, намереваясь снова вернуться в Россию, но не это даже было важно, а то, что он несколько раз выступал по делу Мори, где заявлял о смерти Оды Сакуноскэ, когда отвечал на вопросы о том, что он думает о слухах относительно того, что этот человек был вроде как недавно пойман под чужим именем, но затем пропал. А вот подробностей он то ли не сообщал, то ли их нигде не разглашали намеренно; в общем, Анго с сожалением уже был готов признать, что Одасаку в самом деле погиб по неизвестным причинам после его задержания в Париже.

 Чуя тогда еще подумывал все же съездить в Японию, но тогда к ним в Шанхай прибыл Мишель вместе с подобранным где-то по пути мсье Верном; Мишель же и рассказал, что еще весной виделся в Петербурге с Дазаем, и тот по-прежнему продолжал жить с Достоевским, при этом никаких посланий Чуе или кому-то еще он пожелать не передал, сообщив, что они вдвоем собираются куда-то уехать, и более сведений не было. Чую это все очень разозлило, расстроило, он напридумывал себе, что Осаму собрался в Японию с Достоевским, что снова вернуло в него всю силу ревности, и он послал Дазая к черту с его Одой. Хватит! Сил нет!

 Уехал с Мишелем и Жюлем заниматься делами в Индию, где и пробыл до момента скорого возвращения в Петербург: еще будучи в Индии он получил послание от Валентина, сообщавшего, что до него добралось краткое письмецо от Достоевского, которого он все это время продолжал снабжать деньгами. Так Чуя узнал, что Дазай уезжал с ним в Швейцарию, где Достоевский вроде как провел несколько недель на лечении, а затем они еще некоторое время оставались в Мюнхене, откуда торопились вернуться. Может, если бы не это сообщение, Валентин бы не извел себя желанием возвратиться поскорее в Россию, а Чуя… Он не знал, чего хотел. К своей беде, слишком прозрачно ощущал, что все его чувства к Дазаю так и не вытравились, никто из любовников и даже внезапной по пьяни любовницы не смог вытеснить его фантом из постели и что еще хуже – из сердца, поразив Чую тем, насколько закрепились в нем эти чувства, к тому же… Дазай ведь не сказал ему, что разлюбил. Он просто сдурел, а Чуя не знал, как заставить его одуматься.

 Жалел, что не доехал до Японии, и в то же время… Вздохнул спокойно, когда они отчалили окончательно в сторону дома. Почему Чуя так боялся туда вернуться один, без него?

 Потому что прежде они думали однажды приехать вместе? Как отбыли – так и прибыли?

 Да, страшно было возвращаться в Петербург. Они добирались через Марсель, но Чуя в этот раз не испытал счастья от пребывания во Франции. Последняя поездка слишком сильно его задела, и он даже попросил Валентина и Мишеля объехать Париж, куда мсье Верн был вынужден отправиться в тоскливом одиночестве, но вроде как не в лапы кредиторов, как он обычно любил.

 Никто не стал выражать Чуе несогласия. Но в Петербурге, Чуя боялся, что ему сделается хуже. Этот город полусвета хранил слишком много смешанных в ярчайший калейдоскоп событий. Счастливые дни детства, момент его принятия чувств Дазая, тот день, когда он сам пришел со своим вымученным разрешением любить его, еще толком даже не сознавая, что и свое сердце распахнул настежь. А потом… Этот последний год… Был не лучше предыдущего, и Чуя так хотел надеяться на просвет.

 Петербург встретил его суетой и престранным настроением, будто сейчас было самое время вернуться. Он мельком знал, что Дазай вроде бы тоже вернулся сюда, они какое-то время с Фёдором были в Москве, так писала Юстя, которой единственной Осаму позволил пусть не увидится с собой, но хотя бы писать, но пока что Чуя еще не успел погрузиться в эту свою главную проблему. Они прибыли вечером и, уставшие, едва добравшись до квартиры на Фонтанке, повалились спать. Лу Сунлин, отправившийся также с ними, в пути подцепил еще и простуду, вылившуюся в страшный насморк; неспециально, но кто знает, – заразил Мишеля, что в итоге вылилось в тему противостояния микробами и спорами о всякой невидимой гадости, из-за чего Чуе полночи снились шприцы, склянки, врачи и лекарства. Он проснулся рано с больной головой, но Арсений быстро его чем-то отпоил, и сейчас в салоне Чуя ощущал себя вполне себе бодро, а поданный им здесь чай нанятой в услужение важных гостей бойкой старушкой, Александрой Ипполитовной, бывшей прежде учительницей где-то в губернской гимназии, оказался важным дополнительным топливом для того, чтобы пережить хотя бы день спокойно. 

 Чуя не стал более караулить, когда там Дотошнов освободится, вернулся в новый салон, где пили чай Валентин, Мишель и Лу Сунлин, изучая облагороженное пространство и, видимо, двое из этой компании точно прикидывали, сколько же средств пустил господин Дотошнов на все это с их легкого позволения творить здесь искусство и антураж для еще более великого искусства.

 Пресловутый рояль, с ненавистью к которому уезжал Чуя, стоял на весьма почетном месте. Вчера тут проходил какой-то вечер и потому стулья перед ним еще не были убраны. Чуя даже нашел отпечатанные программки: судя по именам артистов, Дотошнов умудрился созвать сюда цвет культурного Петербурга, впрочем, о том он исправно писал Валентину в своих отчетах. Стоило признать, что деньги с этих мероприятий тоже получал недурные и по распоряжению Валентина часть отдавал на благотворительность.

 – Ну, я рад, что Пашка не подвел, – констатировал Мишель. – Жаль, мы не побывали здесь вчера.

 – Боюсь, если бы мы все же вырвались сюда прямиком с поезда, прекрасные звуки музыки были бы заглушены неприличным храпом, и все бы знали, какие трели носом и горлом умеет выдавать Михаил Дмитриевич Савин, – Лу Сунлин не упустил возможности поязвить.

 – Вот потому-то я и воздержался. Оцени, пожалуйста, мое благоразумие. А насчет моих трелей носом! Так это с вашей подачи, милостивый государь, я вынужден был временно овладеть сим искусством, хотя вполне бы мог избежать этой незавидной участи! Лу Сунлин! – Мишель внезапно оживился, и Лу Сунлин тут же приготовился, что сейчас грянет атака: – А помнишь, мы с тобой спорили о преимуществах китайской медицины! Ну? Где она? Где ее чудесное свойство? Что же она не явит себя, не явит свое превосходство над западной?

 – Чем явит, Мишель? Я и сам, как видишь, пока был в дороге, лечился, чем придется, ты неудачно выбрал момент для нападения, мне нечем крыть просто потому, что и не на что! Я же не таскаю с собой кучу трав, но если тебе интересно, то хорошо снимает воспаление в дыхательных путях Jiégěng[1], также помогает отхождению мокроты. Чудное растение, даже в «Каноне чая» упоминается. На территории России в Сибири тоже, говорят, растет.

 Мишель с вызовом глянул на него, а потом потянулся к Валентину:

 – Что это еще такое?

 – Не знаю, колокольчик какой-то. В смысле растение.

 – Колокольчик? Как-то слишком просто.

 – В простоте и мудрость жизни, – с ученым видом произнес Лу Сунлин и тут же украдкой захихикал.

 – Хотелось бы больше практичности в этой жизни.

 – Изучи Травник Шэнь-нуна. Будет тебе счастье.

 – Опять что-то заумное!

 – Где там уже Павел Павлович? – Валентин, которому не было дела сейчас до тонкостей и мудростей врачевания, задал вопрос слегка нервно, не понимая, почему приходится ждать, а тот как раз явился собственной персоной, довольный и бодрый, и последовала очередная порция приветствий и дежурных извинений от того, кто заставил слегка подождать.

 – Не ожидал вас всех так рано здесь принимать, – честно признался Павел Павлович, самостоятельно наливая себе чашку чая. – Но так даже хорошо, а то после открытия занятость вырастает.

 – Я вижу, салон стал теперь модным местом. Даже в Москве нет такого ажиотажа, – заметил Валентин уже с оттенком явного довольства работой Дотошнова. – Мне писали многие питерские знакомые; очень хвалят они тебя, Павел Павлович.

 – В таком случае, мы тут скоро в самое настоящее кафе превратимся. Может, так и сделать? – хмыкнул Мишель.

 – Нет, кафе – мещански и просто! – заявил Дотошнов, развернувшись к нему: сам он был одет в явно новое платье, идеально подчеркивающее его стройность, но при этом всем своим видом нисколько не выставлялся. Лишь обозначал свой статус здесь. Все было продумано. Чуя подивился и даже устыдился того, что уезжал отсюда с дурными мыслями о Дотошнове. – У нас здесь действует система записи. Предварительно всеми желающими прийти посылаются прошения о резервировании места и времени, и, если тебе интересно, Мишель, то все расписано уже до Рождества; Саша лишь следит за верностью записей и их изменений. Он молодец, очень умело работает с графиками. Учит китайский.

 – Полагаю, моя помощь уже тебе здесь более будет не нужна, – тут же вставил слово Чуя, который в самом деле много думал о своих делах, полагая, что Саша теперь совсем займет его место. Павел Павлович как-то странно глянул на него.

 – В сущности, ты прав. Валентин Алексеевич, возможно, думает тебя к себе поближе переманить.

 – Пока что не знаю, – в свою очередь произнес Валентин. – Но вообще-то я, признаюсь, вижу возможности Чуи куда шире. Мы кое о чем говорили с ним в дороге, – они в этот момент переглянулись. – Я переживал слегка, что ты, Павел Павлович, все еще можешь нуждаться в его услугах.

 – Никак нет-с! – слишком поспешно выпалил тот, из-за чего Чуя нахмурился, внезапно ощутив прежнюю враждебность к этому человеку, но тут заговорил снова Валентин:

 – Я предполагал, что Чуе будет полезно уехать поучиться в Европу всяким там экономическим тонкостям. Он, как я еще знаю, раздумывает относительно времени и выбора места, – Валентин оглянулся на него, и Чуя слегка подался вперед с кивком, – все зависит от него, но и он пока не торопится. Просто, Павел Павлович, ты мне столько писал о том, что хочешь поработать в новом направлении и даже уже начал прорабатывать его. И для того ты хочешь устроить себе командировку в Европу, но ты сам признавался, что не имеешь опыта путешествий и тебе нужен будет опытный секретарь. В общем, я думал совместить эти два дела. Отправить тебя в командировку, как ты того желаешь, и отправить с тобой Чую, который сможет присмотреться заодно, где он захочет остаться учиться. А до того времени еще и подумает хорошо, чего именно хочет.

 Дотошнов не все понял из его слов, да и не собирался, ведь главное для себя услышал, а Чуя… Они в самом деле говорили обо всем этом с Валентином, но одно важное условие в речи не прозвучало, потому что его не следовало знать всем подряд. Чуя очень хотел бы поехать учиться. Он бы мог учиться и здесь, но… Захочет ли он в самом деле уехать – зависело от Дазая. Кто бы знал, как Чуя скучал по нему и как боялся даже представить, что этот их непонятный разрыв, что это – всё! Что более – ничего! Чуя хотел увидеть его, понять, насколько все запущено и дальше уже определять всю глубину страданий, а чтобы их совсем не усугублять, он и подумывал уехать учиться подальше. Нынешнее пребывание в Петербурге и эта небольшая командировка с Дотошновым, на которую Валентин без желания на самом деле согласился лишь из-за Чуи, дадут ему время понять, все ли кончено и что делать дальше. Чуя не желал страдать в бесполезной пустоте. Он знал, что его и дальше будет ломать от обиды, ломать от желания тела Дазая, от желания просто видеть его, но также он сознавал, что если замрет на этих думах, то окончательно спятит. Нужно что-то и нужно попытаться не испортить себе жизнь. У Чуи был момент отчаяния, с которым он примчался к Валентину в поисках помощи. После того и возникло это решение.

 Обрадовавшийся сначала Дотошнов не сразу вник в то, что ему обязательно придется взять с собой Чую, но, кажется, его это не прям уж сильно расстроило, он, наоборот, вдруг оживился:

 – Чуя, не знаю, в курсе ли ты моих планов, но, уверен, дело это тебе покажется интересным.

 – Валентин мне мельком что-то говорил о твоих намерениях расширить ассортимент за счет кондитерских изделий, но не местного производства.

 – О да! Речь о чем-то более редком! И я знаю в Европе, в частности, в Германии и Швейцарии, и даже в Испании! несколько мест, где мы бы могли наладить поставки весьма интересных сладостей. Дорого, но как это сразу сделает нас привлекательнее и оригинальнее многих торговцев чаев. Русские же любят пить чай с чем-то сладким! На том и надо держать развитие! Я очень тщательно изучал эту тему и пришел к выводу, что нам непременно следует ею заняться. И раз Валентин Алексеевич согласен, то я очень рад.

 Валентин Алексеевич же пока согласия не дал, но предположил, что может попробовать посмотреть на перспективы, хотя Чуя знал больше: Валентин вообще не был заинтересован в подобных расширениях, ему достаточно было договоров о поставках с местными производителями сладостей вроде товарищества Абрикосова или Жорж Борман, но тут на него еще насел Мишель, уговаривая дать возможность Дотошнову проявить себя, к тому же за время управления того выручка, несмотря на траты в связи с устройством музыкального салона, в самом деле показала себя с выгодной стороны, и Валентин, как раз вот придумав себе личную выгоду в лице Чуи, согласился.

 – Тогда не тратьте время зря, а начинайте готовиться к поездке. В твое отсутствие Мишель займется салоном, да и салон не пропадет, – Валентин вдруг подмигнул Мишелю, – уверен вы справитесь.

 – А ты сам? – вдруг спросил Павел Павлович.

 – Разберусь с делами здесь и в Москве, пока Лу Сунлин не отбудет в Лондон шпионить за нашими чайными партнерами, – и Валентин особо заговорчески глянул на того – Лу Сунлин сначала сдержался, а потом хмыкнул, мол, не шпионить, а набираться полезного опыта, ибо англичане всегда знали толк в торговле чаем, особенно в Индии, на которую они теперь так жадно смотрели; Валентин продолжал же: – Может, немного отдохну в Песно у сестры, хочется атмосферы глухой деревни, не знаю еще, точных планов на свой досуг помимо работы нет. А потом… Вернусь в Китай.

 Едва ли Павел Павлович мог понимать, почему Валентин хочет вернуться туда, но и едва ли он в самом деле задумывался о том и переживал. Валентин же и сам толком не знал, потому что вернуться в Китай значило убежать от всех проблем разом, а он не мог успокоиться, и мысли о Фёдоре, словно старый, но крепкий и тяжелый якорь держали его в одном месте, не давая покоя, но он также сознавал, что однажды силы его иссякнут и все это кончится дурно, и потому – в Китае ему было пусть и одиноко, но куда спокойнее, здоровее, что ли. Чуя также знал, что Валентин и за Дазая переживает и лелеет надежду увидеть его, поговорить с ним и… Увезти с собой, а там, возможно, даже отправить в Японию, что казалось ему почти что лечебным для того эликсиром. Только вот ни Чуя, ни Валентин не могли точно знать, что там сейчас думает Дазай… А Чуя… Он бы последовал за ним, куда угодно, если бы он позвал. Но эта скотина даже не писала ему, и Чуя ощущал: он просто однажды заболеет от этих мыслей, и нет – этого он не хотел.

 – Валентин Алексеевич, давай-ка пройдем в кабинет, хочу отчитаться перед тобой, а тут уже сейчас и работа начнется. С появлением салона мне куда больше требуется тратить времени на работу здесь, ибо гостям нужна компания.

 – Я присоединюсь? – Лу Сунлин глянул на Валентина и тот утвердительно кивнул, и они все втроем отправились за закрытую дверь, а Мишель тем временем решил выпросить бумагу и чернил у Саши, чтобы накатать записку для Annette Урусовой, желая пригласить ее сюда повидаться. 

 – Я ошибался насчет этой девушки, – хмыкнул Чуя, устроившись в кресле возле столика, где пристроился Мишель. – Она так терпеливо все эти месяцы ждала твоего возвращения. Я видел утром пачку писем, что она уже отправила сюда, чтобы ты их нашел по приезде. Скучала, очевидно. 

 Мишель довольно закивал, прихлебнув из чашки новую порцию чая; он много пил горячего, боясь совсем разболеться, а еще и заразить свою невесту. С Анной Урусовой Мишель обручился перед самым отъездом в Китай, и кто бы мог подумать, что удар по голове, принесет ему столько радости. Перепуганная Annette тогда прям как-то иначе раскрылась, более искренно себя повела, и надо было тоже понять юную девушку, которая не умела еще себя выразить и не понимала, может ли она доверять очередному кандидату на ее небедную ручку, но сердце ее все же екало от встреч с Михаилом Савиным, а тут, когда он стал жертвой ужасных людей, она вся прям затрепетала, распереживалась и сама себя выдала, чего до ужаса смутилась, загордилась и заявила, что теперь: «вы, Михаил Дмитриевич, просто обязаны мне предложить свою руку», ужаснулась своей смелости, а потом уперлась, когда родители ее выразили некоторое сомнение, решив, что все это спонтанно и поспешно, да и кандидат… С одной стороны, перспективный наследник, с другой – не барскими делами занят: носится, словно купчишка какой, по темной варварской земле со своим чаем, разве это дворянин? Но Мишель и сам решил проявить настойчивость, а там еще и отец его нанес визиты Урусовым, в общем, как-то и сладилось, разве что надо было подождать, когда Мишель снова осядет в России. Annette в отсутствие жениха уже несколько раз успела побывать здесь, и на вечере музыки вчера тоже была, и только и писала Мишелю о том, на что Валентин все шутил, что как был она потом не сместила Дотошнова с его места повелителя салона.

 – Не знаю, будет ли сегодня удобно, – Мишель вынул карманные часы, – я должен быть через час на заседании суда, а потом не знаю, когда снова сюда забегу.

 – Думаю, лучше, если ты нанесешь визит к Урусовым домой. И папеньку ее повидаешь, подольстишься к нему лишний раз, да и обсудить вам надо будет многое. – Чуя хлопнул его по плечу. 

 – В самом деле. Я думал об этом, но до вечера еще ждать, впрочем, день – тоже неудобный вариант. Она и сама желала меня у себя дома. Так и поступим. Отправлю сам по пути городской почтой. После суда зайду своего папашу повидать, а то уже чувствую, как он на нас ворчит. Да и расстроен, что я опять в этих плохих делах замешан.

 Расстройство Дмитрия Алексеевича было, однако, напрасным. Нападение на Мишеля спровоцировало куда более быстрый ход расследования по делу контрафакта, которое он замутил, за что едва не поплатился; его обидчика поймали, но дело было не только в нем, а в Поповых-Старостиных, которые и послужили искрой к тому, как сыр-бор полыхнул; Мишель пропустил часть слушаний, в которых участвовал юрист Вершинин в качестве доверенного лица, уже много лет оказывавшего Савиным юридические услуги, но сегодня Мишель собирался увидеться с ним и заодно посетить очередное слушание, ведущее к тому, что Поповых-Старостиных все же признают виновными уже не только в нападении, но и в том, из-за чего они его и совершили. Стоило отметить, что на семейство Урусовых все эти опасные разбирательства произвели также должное впечатление.

 – Расскажешь потом все от и до! – потребовал Чуя, провожая его к выходу. Салон только-только открылся, но уже вошло несколько посетителей. – Хочу знать, вдруг полезно будет.

 – Полезно! Я знаю, что ты все это слушаешь просто как авантюрный роман!

 – Да и что с того! – Чуя нисколько не смутился. – Вот если бы тебе черепушку проломили, то да, эта история была бы менее завлекательной, а так: и череп твой цел, и занимательный деловой опыт.

 – У тебя деловой опыт, счастливая ты сволочь, будет еще! Намылился он в командировку! Я б тебя не отпустил! Ты же ужрешься там в первые дни!

 – Давай уже, шагай! – Чуя со смехом и правда почти выставил его прочь. – Завидуй молча! – крикнул вслед, не став добавлять, что Мишелю в общем-то и завидовать нет в этой жизни смысла.

 Чуя, все еще улыбаясь, нырнул с промозглой улицы обратно в уютное помещение, пропитанное ароматами благородных листьев, и остолбенел, увидев, что одним из вошедших ранее посетителей оказался Фёдор Достоевский.

 Он стоял у прилавка, где угол весь был заставлен корзинками с разноцветными жестяными коробочками чая, и отдельно там стояла целая пирамида из маленьких жестяночек, выстроенных по цветовой градации, и именно опасно близко к ней возился Достоевский. Он глянул на Чую с видом «наконец-то заметил» и снова обратил весь свой взор на баночки, постучав пальцем по одной. Николай Федорович, вышедший в главный зал, приметил, как он подумал, покупателя.

 – Попрошу вас аккуратнее! – он тут же подскочил к Фёдору, ожидая, что тот сейчас разрушит не настолько уж хрупкую конструкцию. – Сударь, если желаете, я могу ознакомить вас с товаром. У нас превосходный чай, – Николай Федорович уже было хотел куда-то его направить, но Фёдор отстранился.

 – Прошу прощения, – он чуть поклонился даже. – Но чай меня совсем не интересует. – Я буду признателен вам, если вы мне позволите увидеться с Валентином Савиным.

 Бедный приказчик заметно вдруг растерялся, еще раз внимательно оглядев посетителя, но Достоевского он если и видел, то мельком: тот редко являлся сюда, не говоря уже о том, что внешний вид его был куда уж грустным. На бродягу, конечно, не тянул, что-то из облика нищего студента; только вот Чуя, который едва сдерживал себя, прекрасно знал, что нищим Достоевский быть никак не мог, учитывая, что Валентин регулярно снабжал его деньгами, да и сам он всегда умел заработать, чтобы обеспечить себе хотя бы крышу и тепло с недурным обедом.

 – А что еще тебе здесь понадобилось? Может, в зубы от меня захотел, а, Фёдор-кун! – обратился к нему Чуя по-японски, надвигаясь на него с явной угрозой, чем еще больше взволновал бедного Николая Федоровича. – Денег явился просить?

 – Что ж ты сразу так… И без приветствий, Чуя-кун!

 – Приветствий ты не стоишь, а вот выставить тебя отсюда – это я могу тебе обеспечить и без всяких встреч!

 – О! Что ж! Выставишь меня и даже не спросишь, как возлюбленный твой поживает?

 – У тебя я точно ничего спрашивать не буду! – Чуя, сам не особо понимая, откуда в нем столь стремительно взорвалась настоящая бомба злости, пересек расстояние между ними, схватив Достоевского и отдернув его от прилавка, при этом чуть ли не угрожая размазать о высоченный шкаф из дуба, где хранилось множество упаковок чая.

 – Чуя! Ты что, Чуя, ты знаешь его? – перепугался приказчик, видя, что посетителя и правда готовы очень близко подружить со шкафом. 

 – Какого черта приперся? – Чуя дернул Достоевского, взиравшего на него со спокойной полуулыбкой, для придания своему облику полнейшего смирения он даже вздохнул глубоко.

 – Ну, что ты, Чуя-кун! Во-первых, я назвал причину, а во-вторых, за что ты столь резок со мной? 

 – У тебя слишком много поводов меня бесить! Где Дазай? – Чуя не стал делать вид, что его это не интересует! Пусть уяснит, что Чуя хотя бы знать да имеет право!

 – Со мной, – пожал плечами Достоевский, за что был уже приложен к шкафу куда сильнее, и вот тут шкаф угрожающе загремел всем своим массивным телом. – Чуя, полегче, мертвые не умеют ворочать языком!

 – Зато уж точно не наделают еще больше бед!

 – Валентин Алексеевич! – шумел тем временем Николай Федорович. – Павел Павлович! Убийство-с! Тут сейчас убийство случится!

 Преувеличивал он или нет, вопрос был сложный, но Чуя в самом деле смотрел на Достоевского с желанием пустить из него кровь, а дальше, как уж пойдет, эта тварь за все заслужила!

 – Чуя! – опешил от его грозного вида появившийся здесь Дотошнов. – Что тут ты учинил? Да что же… Николай Федорович, займись покупателями, господа, прошу прощения! – Дотошнов обратился к двум остолбеневшим мужчинам, которые взирали на происходящее, однако, с интересом, ничего не понимая, завлеченные возможной дракой. – Чуя, что происходит? Ты что творишь?

 – Я еще ничего не сотворил, – выдавил он из себя, немного ослабив хватку, но перед этим все же пристукнув Фёдора еще раз о шкаф, краем глаза увидев, что на них смотрит и Валентин.

 Чуя ожидал, что тот сейчас первым делом кинется отдирать его от Достоевского, но Валентин замер и двигаться как будто не собирался. Завороженный, он смотрел на человека, которого давно уже не видел, желал увидеть и до ужаса страшился сего момента. Показалось, даже что ему и дурно сделалось, потому что как-то уж нервно он схватился за косяк, но так и не сказал ни слова, всматриваясь со всей внимательностью в Фёдора, словно даже был рад, что Чуя держит того за шиворот: так он не сразу сбежит, и он сможет им еще капельку полюбоваться.

 – Это хорошо, что ты еще ничего не сотворил, а то, зная тебя, можно было бы предположить, как бы сильно мне досталось, – Достоевский неудачно пытался отшутиться: кажется, его все же взволновала серьезность, с которой вцепился в него Чуя. Или же его тоже задело появление Валентина, и он не совсем был к нему готов, пусть и пришел намеренно увидеться с ним, едва тот объявился в столице.

 – Я не заставлю тебя ждать! – Чуя еще раз тряхнул его, но разнимать их снова бросился Дотошнов, при этом Валентин так и стоял, словно вкопанный, без единого слов, прикованный глазами лишь к одной точке. Лу Сунлин, хмурясь, поглядывал на него, но молчал, при этом тоже ни слова не сказал, чтобы попытаться урезонить Чую, впрочем, здесь, если так по секрету, он был с Чуей солидарен.

 – Чуя, да отпусти ж его, прошу! – Дотошнов уже начал чуть ли не умолять, серьезно взволновавшись и сообразив, что это не просто какой-то случайный всплеск эмоций, он с мольбой глянул на Валентина, но тут решил исправить дело Достоевский:

 – Валентин Алексеевич, если ты не примешь меня сейчас, то, как видишь, Накахара совершит убийство прямо здесь, я нутром чувствую, как его предки самураи желают напиться моей крови!

 – В такой дерьмовой крови и руки замарать-то будет мерзко, не льсти себе! – рявкнул Чуя, и тут Валентин все-таки нашел в себе силы ожить:

 – Принять тебя, Фёдор? Так ты ко мне пришел?

 – Уж точно не к нему! – Достоевский отцепил от себя Чую, зыркнув на того с предупреждением, да только вызвал едкую усмешку: Чую уж точно не запугать, и пусть думает, что смог вывести его, Чуя не считал это опрометчивостью! И кто-то подумает, что он тут поступился своей гордостью, сразу выдав все свои чувства, но отнюдь! Гордость была задета прежде, и Чуя сам был виноват, что позволил так с собой обращаться – это он чувствовал неизменно.

 – Что ж, – Валентин все еще терялся, но все же попытался взять себя в руки. – Павел Павлович, ты не возражаешь, если мы воспользуемся твоим кабинетом, извини за шум, я сам не ожидал подобного визита. Проходи, – Валентин указал в сторону распахнутой двери за его спиной, оттуда же из полумрака выглядывал перепуганный Саша, который уже предвидел, что сейчас ему предъявят, что он не уследил за порядком.

 – Я с вами, – Чуя стремительно бросился следом за Достоевским, на что тот принялся тут же возражать, мол, это личный разговор, но Накахара его одернул. – Да плевал я! Если я не буду присутствовать, я просто выставлю тебя отсюда, и ни одна живая душа мне тут не помешает, да пусть рискнет! И ты в первую очередь! 

 – Чуя, дай нам поговорить наедине.

 – Нет! – Чуя редко столь резко перечил Валентину, он повернулся к нему, собираясь спорить до последнего, если потребуется. – Пусть этот гад говорит в моем присутствии. Или его присутствие здесь закончится. 

 – Вот так размечтался, – Фёдор уже утратил свою насмешливость и не скрывал злобы, и был неприятно удивлен, когда Валентин сдался, но не в его пользу.

 – Хорошо. Только не устраивай драку в кабинете, Павел Павлович нам не простит.

 Чуя хотел было ответить, что слал бы он в задницу всякие непрощения Павла Павловича, но решил не ухудшать ситуацию, а лишь что-то нехорошее пробормотал на родном языке, первым войдя в кабинет, он же захлопнул дверь за вошедшими Валентином и Фёдором, и прислонился к ней спиной, скрестив руки на груди.

 – У меня нет никакого желания говорить в его присутствии, – сделал все же попытку Достоевский.

 – Тогда проваливай! Но ты ведь не уйдешь, верно? Раз снизошел до того, чтобы самому сюда спешно приползти, значит, очень надо, – Чуя бы не удивился, если б узнал, что Фёдор караулил их тут: Валентин явно мог ему сказать, когда примерно они будут в Петербурге.

 – Федя, сядь пожалуйста, – Валентин указал ему на стул, а сам схватился за папиросы, словно в трясучке какой-то желая вдохнуть побольше дыма. Чуя и сам захотел закурить.

 Фёдор уселся на предложенное место, обратившись к столу, но Валентин не сел за него, ему легче было стоять, и он ждал, что тот ему хочет сказать, но молчание затягивалось, и Савин сам решился заговорить, и тон его голоса являл смесь какой-то обреченной радости и в то же время полнейшего бессилия:

 – Что-то мне подсказывает, что явился ты не за тем, чтобы именно меня повидать, а что-то у тебя случилось. Помощь какая нужна? Говори, я выслушаю.

 Чуя раздраженно фыркнул, но на него не обратили внимания. Точнее Достоевский каждую секунду обращал на него внимание: раздражался его присутствием, но потом напустил на себя равнодушный к постороннему негодованию вид.

 – Прежде, наверное, поздороваться надо. Давно ведь не виделись, – произнес он, глядя на Валентина, снова проигнорировав насмешку Чуи за спиной. Сложно сказать, что Фёдор ожидал от Валентина на такой фразе, но тот не приблизился к нему, словно боялся то ли спугнуть, то ли что… – Впрочем, это все формальности, бесполезные, да к черту их. Раз так. Пусть сразу к делу. Ты заговорил о помощи, и, в сущности, в каком-то смысле так и есть. Я хочу сказать, что я намереваюсь уехать из России.

 – Куда? – осторожно спросил Валентин, словно ожидал чего-то такого.

 – Пока точно не определился. В Европу. Вероятней всего в Италию, там климат куда приятнее, хотя я пока не уверен, – Фёдор явно не желал выдавать сразу все свои секреты. – И не буду скрывать, что мне нужны на то будут деньги.

 – На какой срок, прости, ты хочешь уехать?

 – Этого я не могу тебе сказать.

 – Я спрашиваю это в расчете на сумму, которую ты хочешь получить от меня, – быстро уточнил Валентин; он все так же не спускал с него глаз, а Чуя смотрел и ощущал все более нарастающую злость. И уже не из-за Дазая. Валентин, однако, держался куда лучше, чем изначально можно было представить, лишь взгляд его выдавал: все желание, вся тоска, участливость эта проклятая, и глубокое чувство, которое Фёдор вовсе не заслужил.

 – Год, для начала.

 – Ты хочешь уехать ради учебы или иные какие-то варианты рассматриваешь?

 Фёдор нахмурился от его вопросов. И вместо ответа произнес совсем другое:

 – Странно. Я не слышу от тебя того, что предполагал. Ни единого слова заставить остаться.

 – Я, знаешь ли, не готов опять выслушивать от тебя упреки в том, что еще что-то заставил тебя сделать. Заставил уехать из Японии, заставил поверить себе и не выполнил обещание, заставил учиться, заставил жить одному в Москве. Много еще. Заставил переживать, что не готов оказался пойти ради тебя против совести. Знаешь ли ты, что со временем не хватает сил бороться с чем-то и лучше так. Лучше меньше упреков. Хотя потом ты скажешь, наверное, что мне плевать на тебя и проще откупиться деньгами. Но оно в самом деле проще. Я не знаю, как тебе угодить, что сделать для тебя. Потому бери, что могу дать, пусть материальное. Я просто хотел бы знать, как ты будешь дальше. Что с тобой будет дальше. Нуждаешься ли ты в лечении. Ты ведь мне не отвечаешь, я ничего не знаю, и даже не знаю, о чем судить можно, глядя на тебя сейчас. Год? Не знаю, много это или мало, но, наверное, удобнее будет высылать деньги частями.

 Фёдор таращился на него: он услышал все, что ему сейчас было сказано, но ответил фактически лишь на последнюю фразу:

 – Я не хочу, чтобы ты знал, где я нахожусь. Даже примерно.

 – А требовать, значит, ты хочешь, – не сдержался Чуя. – Ну-ну. Если так хочешь свалить, то, может, сам для того заработаешь? Чем занимался все эти месяцы, а?

 – Кстати, о сам, – вдруг оживился Фёдор. – Есть еще одна просьба, Валя, – такое было ощущение, что он отвечает на вопросы стены, а Чуи тут и не существовало, Накахару это бесило, но он стискивал зубы, понимал, что иначе разговора не получится. Мельком подумал о Дотошнове там в зале и внутренне ухмыльнулся тому, как он смутил его сегодня. – Я хотел бы поделиться одним важным делом, а также попросить тебя решить его для меня, так как я не особо сведущ в этом. Я не говорил, да и это как-то немного внезапно случилось для меня. Я нашел одну свою родственницу по линии своей бабки со стороны матери. Некая госпожа Мастрюкова.

 Фёдор примолк, словно давая Валентину сообразить что-то насчет услышанного, но он выглядел полностью озадаченным: никого с такой фамилией он не знал и не слышал. 

 – Она не многим ближе мне, чем Устинья Аменицкая, – пояснил Фёдор, – да и нашел я случайно. По одному из писем, что остались от малочисленных вещей родителей.

 – Откуда они у тебя? – вдруг со слишком явной настороженностью спросил Валентин.

 – Ну, я оказался более настойчив в том, чтобы получить возможность на поиски в грязных чуланах больницы, где некогда служил отец, – вещей, которые могли сохраниться после родителей. Помнишь, я просил тебя о том? В сущности, ты был прав: ничего не осталось, но я отыскал один старый ящик, что завалялся в старом флигеле, что сейчас служит складом хлама, а некогда был домом. Это было в апреле. Снег как раз стаял, воды там было… Ящичек этот явно не раз страдал, и многое там не сохранилось, но кое-что осталось уцелевшим. Почти все было бесполезным. Лишь непонятная мне сентиментальная переписка с какими-то знакомыми, письма о взыскании долгов с отца, кхм, да, судя по всему, у него их было прилично, но кто сказал, что жизнь его была легка? И вот нашлось одно письмо от госпожи Мастрюковой. Она писала моей матери, письмо было довольно теплым по тону, значит, как я решил, у них были хорошие с ней отношения. Она приглашала ее к себе погостить. Письмо было направлено за год до суда над моим отцом. Я решил узнать, кто такая эта женщина. На конверте сохранился адрес, указывающий на то, что жила она где-то под Сергиевским посадом, и я отправился туда. Старушка была так рада видеть меня. Только вот беда… Совсем одряхлела, и оставалось ей недолго. И все же это была очень важная встреча. Она смогла немного рассказать мне о матери, правда помнила она ее лишь маленькую, а про отца вот мало что могла сказать, мне даже показалось сначала, что он был ей не по нраву, но затем ее слуга мне подсказал, что, скорее всего она просто путает его с кем-то, на старости лет у нее совсем стали мысли путаться. Я рассказал ей о себе, о сестре, и она, оказалось, даже помнила Дуню! – Фёдор произнес это вдруг с таким восторгом, что и Валентин, и Чуя вздрогнули, словно пораженные этим живым всплеском эмоций, Чуя на миг даже ощутил внутри что-то острое, вспомнив ласковую сестру этого подлеца. Образ ее всплыл и исчез, но осадок от тех старых известий о ее смерти вновь затронул сердце. – К сожалению, много о ней она тоже не смогла поведать. Я опущу вообще все наши с ней разговоры, так как не уверен даже, что в них было истинно, мне кажется, она много путала и придумывала, а про Петра Аменицкого вообще будто бы никогда не слышала. Не важно. Наше общение с ней вылилось в то, что она внезапно решила завещать мне все свое имущество.

 – Она решила? – не мог не поддеть Чуя.

 – За кого ты меня принимаешь? – не сдержался Фёдор. 

 – Ты только что тут просил денег. Делай выводы.

 – Чуя, пожалуйста, – Валентин покосился на него. – Не веди себя, как Осаму.

 Лучше бы он не упоминал его сейчас. Но Чуя смолчал.

 – Все законно. Можно тысячу раз проверить. Иные придерутся к ее умственному состоянию, но ей лишь память в старых воспоминаниях отказывала. Так или иначе… В июле она скончалась уже. Важно сказать, чтобы Накахара-сан чего еще не надумал: наследство мое хилое. У нее почти ничего не было, кроме небольшого участка земли с домом и леском. По подсчетам, все это дело можно реализовать в пределах десяти тысяч рублей серебром, хотя мне подсказали, что десять выручить будет сложно. Но я бы хотел хоть что-то получить, продав эту землю, но не имею совершенно опыта в подобных делах. Я бы хотел, Валя, тебе это доверить, если это не сильно обременит.

 Валентин как-то вдруг смутился, кивнул, хотя кивок его явно был бездумным, просто из желания что-то сделать для Фёдора, но видно было, что он был задет неслабым беспокойством из-за всего услышанного, и Чуе показалось тут что-то подозрительным.

 – Я прослушал или ты не сказал о сроках: когда ты хочешь отбыть?

 – Думаю, уже в октябре. Середина октября – крайний вариант.

 – Так скоро? – Валентин дернулся, и пепел с его папиросы проспался прямо на дорогой ковер, что сюда притащил Дотошнов. Чуя этот ковер не помнил. Явно новый. И на взгляд – да, в самом деле не дешевый. Чуя знал цены таким вещам. – Боюсь, с твоим наследством я так быстро на разберусь, во всяком случае, чтобы поиметь выгоду с него.

 – Но я потому к тебе и обращаюсь!

 – Вырученные деньги я могу тебе направить потом по месту пребывания.

 – Я же сказал, Валя! Я не собираюсь тебя извещать о том, где я буду! 

 – А Дазай? – вмешался Чуя. – О нем ты известить не хочешь? Где он?

 – Тебя интересует, отправится ли он со мной, верно? – тут же сообразил Фёдор, обернувшись к нему. – Ну… Не здесь же ему оставаться.

 – А с чего с тобой-то? – у Чуи сердце задребезжало, и он был уверен, что выдал это свое ощущение, но вот честно – он не собирался того смущаться, откровенно плевать!

 – Спроси у него сам, Чуя, если, конечно, представится возможность, но это не ко мне, впрочем, думаю, вы, наверное, все же увидитесь еще, Дазай не столь жесток, но я ручаться не могу.

 – Да что ты несешь! – Чуя метнулся к нему, но был перехвачен Валентином, который в этот раз проявил куда больше живости, не желая допустить драку в столь замкнутом пространстве.

 – Ты и меня озадачил этими словами, – Валентин оттащил Чую чуть в сторону и обернулся к Фёдору. – Я тоже бы хотел знать, как Осаму, увидеть его, поговорить с ним. Он мне ни слова не написал с момента своего ухода к тебе, мы даже не поговорили, я боюсь думать, что и перед ним за что-то очень виноват, если он повел себя так.

 – К чему ты мне это говоришь? Задавай эти вопросы ему, если он пожелает увидеться, – Фёдор помолчал и вдруг хмыкнул. – Валя, но мне странно, что ты не видишь. О чем ты? Я полагал, на ошибках, совершенных в мой адрес, ты должен был осознать, но ты порой самых простых вещей не готов замечать. Тут ведь все просто. И вон! Чуя! Чуя ведь понимает, почему Дазай не выдержал. Чуя знает, знает и сознает. А ты знаешь? Сознаешь? Мог ли ты сделать что-то больше? Если хочешь знать, мне очень жаль Оду Сакуноскэ. Гибель этого человека – такая же жертва, принесенная во имя несправедливости, и никто! Никто за то не несет наказания. 

 – Да ты сволочь, ты из-за Оды ему там еще и на Валентина наплел чего?! – Чуя вырвался и в одно мгновение оказался перед Достоевским, снова схватив его за ворот. Не шарахнул об стол лишь потому, что Валентину все же удалось его от него отодрать. – Я прибью тебя, клянусь, однажды, сука ты такая, прибью! Вместе с Дазаем! Он идиот, конченый придурок, если вдруг начал жить твоими мыслями дрянными! Да пусти меня, Валя!

 – Чтобы ты тут нас всех уделал?!

 – Тебе тоже не помешает! – пригрозил вдруг Чуя. – Чтобы перестать смотреть на него, раскрыв рот и выполнять любые пожелания. Этот урод того не стоит!

 Чуя все же вырвался и вмазал Фёдору, попытавшемуся неуклюже увернуться, но он никогда не был особо ловок, в отличие от Дазая, который хотя бы привык просто просчитывать действия Чуи и тем самым спасать себя от побоев.

 – Чуя! – Валентин едва успел придержать его руку от второго замаха.

 – Гадина, быстро сказал мне, где Дазай! Где эта сволочь с тобой прячется? Я и ему вмажу, по яйцам дам, если все мозги туда утекли, пусть знает, скотина такая, что творит! А потом можете валить на все четыре стороны, да хоть ебитесь вместе…

 – Как ты метко насчет этого подметил! – вдруг, несмотря на боль в ушибленной скуле, расхохотался Достоевский, заставив Чую застыть. – Поверь, все так и было!

 – Да ты!..

 Ошарашенный таким сообщением Валентин уже не держал Чую, но и у Чуи вдруг не хватило сил просто даже броситься на него. Он испытывал ревность, считал Дазая исключительно своим, и был невероятно счастлив, когда они – с подачи Осаму, что важно! – решили принадлежать лишь друг другу, заключив тем самым еще что-то более важное между собой. А теперь все, что осталось от их отношений – предательство. О боже, он столько надумал себе, когда Дазай скрылся с Достоевским, но одно дело просто изводить себя, а другое – когда вот так вот в лицо слова швыряют. Но хуже всего, что при этом он будто бы нашел очень нужное оправдание собственным грешкам, словно его злоба и подозрения, которые и привели его самого в чужую постель, обрели под собой праведную основу, и теперь они квиты; только лучше бы его жрала совесть, а не эта горькая правда!

 Чуя в бессилии оглянулся на Валентина, а тот смотрел куда-то в сторону, пораженный, и как будто… Тоже подтвердивший для себя всякого рода подозрения. 

 – Проваливай отсюда, сволочь, – процедил сквозь зубы Чуя. – Не смей сюда приходить, иначе я просто тебя размажу и никуда ты на хуй не уедешь, даже на костылях не доползешь! Что? Не услышал меня? За шиворот выставить?

 – О, не стоит, – Фёдор вскинул руки, а потом потрогал ушибленную скулу. Подпортил ему Чуя фасад. Но, кажется, Фёдор не тем был недоволен. Он хмурился, пытаясь ухватить взгляд Валентина, но не удавалось. Пожелал, что выкрикнул то, что не следовало? Он глубоко вдохнул. – Я хочу еще раз увидеться с тобой. Наедине, а не с этой бешеной шляпной вешалкой, – Фёдор шарахнулся к двери на всякий случай, но Чуя лишь предупреждающе сузил глаза. – Я пришлю тебе записку в ближайшее время. И предоставлю документы касаемо земли, что мне досталась. Валентин?

 Тот повернулся к нему, но в лицо старался не смотреть.

 – Поговорим спокойнее позже, – пробормотал Фёдор и спешно вышел, что-то еще добавив вроде извинения, что потревожил. Дверь осталась за ним приоткрытой.

 – Валя, – позвал Чуя, сам не зная, что хочет ему сказать, а тот вдруг произнес:

 – Чуя, займись, пожалуйста, подготовкой к вашей командировке. Хочу, чтобы ты мне детально все расписал в плане расходов. Поговори с Павлом Павловичем. А мне надо в банк.

 Чуя лишь успел выдать какой-то бессвязный поток звуков и слов, причем на трех языках сразу, что и сам смутился, но Валентин уже промчался мимо него и разговаривать более не желал.