Не сказать, что дождь прямо-таки был сильным, но гадко чувствовать себя точно заставлял.

 Но куда больше Чуе не нравилось укрываться под зонтом на весьма открытой местности, и он несколько раз подумывал о том, чтобы плюнуть на все и убраться, но он стоял здесь: недалеко от дома на пересечении Невского и Лиговской, глядя на вход кондитерской, где также подавали крепкие напитки, от коего Чуя бы точно не отказался. 

 Этот момент, когда он оказался именно в этом месте, все еще сомневаясь, а стоит ли оно того, определился вчера в зале ресторана Лейнера. Едва вернувшись в Петербург, Валентин не мог не отвлечься от своих забот музыкой, а потому, немного разобрав дела и проводив Лу Сунлина, сразу поторопился повидать старых знакомых по сему ремеслу, отправившись с компанией оных по приглашению на ужин. Приглашение получил и Чуя, который уже бывал в таких кругах, ранее посещая концерты и спектакли, а также музыкальные гостиные с Валентином. Чуя находил подобное времяпрепровождение крайне приятным для своей натуры, что не чуралась эстетики, ему нравилась исполняемая музыка, хотя сам он едва бы рискнул отозваться на просьбу что-нибудь сыграть на закрытом вечере, видя, как блистают разные виртуозы, достойные бурного восхищения. Зато Валентин никогда не чурался приглашений за инструмент: к нему многие относились с искренней симпатией, и это каждый раз помогало разбивать его стеснительность; истинный приверженец давно признанных шедевров – никогда не чурался постичь что-нибудь новое, охотно брался за материал молодых композиторов, с советами не лез, просто наслаждался музыкой, любил говорить о ней и щедро вкладывался в нее. Пока был в Китае, скучал по сим дням, хотя и там умудрялся найти себе развлечения, но Петербург в этом плане был ему, без сомнения, роднее.

 Ужин в ресторане был просто сборищем старых знакомых, ничего особенного не представлял, шумная культурная попойка, куда навязался еще и господин Дотошнов, последний год особо агрессивно штурмующий петербургские культурные круги. Музыкальный салон на Невском с неповторимым китайским антуражем, конечно, стал с момента своего открытия местом весьма завлекательным, прежде всего привлек новизной и экзотикой; Дотошнов из кожи вон лез, способствуя росту его популярности, отчасти, наверное, все же сознавая, что популярность эта нарабатывалась не всеми его силами, а именем Савина на фасаде дома, это имя уже давно работало на себя, Валентина хорошо знали, а потому и шли, порой больше даже за тем, чтобы узнать: а что же, Валентин Алексеевич так и пропадает в этом своем Китае? Скучно же ему там, наверное! Когда будет уж в родных землях-то?

 Дотошнов, естественно, внешне никак не являл подозрений насчет того, что не все его стараниями пришло, человек он был сдержанный в этом плане и уперто старался добиться расположения и к себе, завоевать внимание, авторитет. Просто управляющий популярного чайного салона – разве это интересно кому? Бросить это дело – Дотошнов все же его любил и душу вкладывал, бросить – нет. Значит, надо что-то еще! Вот если о нем будут говорить не как об управляющем, а о человеке, который собирает в своей музыкальной гостиной именитых людей, а те так и рвутся туда – вот это иное совсем! В общем, не мог он не напроситься в ресторан, хотя никому и не мешал, да и все же знакомства он уже определенные завел, зацепив важных персон своим каким-никаким обаянием, общался с особым оживлением и все тараторил о предстоящей поездке, о которой Чуя думал с тяжелым сердцем и дело было даже не в Дотошнове.

 Он как раз был мыслями о ней: в путь предстояло отправиться буквально через три дня, в Вену, а оттуда до Венеции, а там уже Рим, Флоренция – первые места, что после долгих метаний пожелал посетить Дотошнов в рамках своих кондитерских исканий, и представлялось это очаровательным путешествием, но Чуя хмурился внутренне, и вот, когда он пытался представить себе Венецию, которую прежде еще не довелось повидать, официант принес Валентину записку, содержание которой Чуя не мог не увидеть, таким образом узнав, когда именно Достоевский предложил Валентину встретиться в той самой кондитерской, напротив которой Чуя сейчас караулил.

 Валентин, тогда в ресторане, лишь попросил дать ему чернил и кратко нацарапал ответ на оставшемся на бумаге месте – ответ ждали, и официант тотчас же ушел, после чего Валентин с нескрываемым чувством воодушевления и в то же время нервозности прошептал в удивлении, как Фёдор вычислил, где он сейчас находится, следит, мол, что ли… 

 Естественно, Валентин ответил согласием. Последние несколько дней, после внезапной встречи с Фёдором, после этого мерзкого разговора, Валентин находился в удушающем его смятении. Вроде бы увидел его, убедился, что руки-ноги целы и даже голова не отвалилась, но радость его по столь важному поводу была темной, при этом он как-то молча все это сносил, в то время как Чуя негодовал из-за Фёдора. Или из-за Дазая. Словно и не уезжал, словно бы и легче ему не стало.

 – Прибью Дазая! Клянусь, прибью! Сволочь! Пусть и правда сдохнет!

 – Чуя, нельзя так говорить!

 – Да по хуй мне! Они… Тебя совсем не задело… Дазай и с этой тварью! – Чуе даже произносить не хотелось, даже нецензурно не хотелось, потому что прежде он только догадывался, а теперь знал, был уверен, пускай Валентин порой и пытался уверить их обоих, что Фёдор это просто из вредности ляпнул. А тут он заметил:

 – Я и раньше испытывал некоторую ревность относительно распределения внимания Фёдора, а сейчас… Не то чтобы я был готов к тому, что у него будет что-то с Осаму, но я всегда знал, что мне придется его к кому-то ревновать и иного пути не будет. Бесит, что уж тут, но у меня сил нет просто злиться. Да и имею ли я право? Пустое и глупое!

 Похоже было на то. Но отчасти. Чуя стоял у него за спиной, когда они вели этот разговор в гостиной дома на Фонтанке, курил, слегка высунувшись в окно, смотрел на него и понимал: отчасти. Чуе сложно было понять чувства Валентина в том смысле, что он иначе выплескивал свои: он только и думал о том, как бы навредить Дазаю, сделать гадость в отместку, понимая, конечно, прекрасно, что до крайностей не дойдет; хотел вдолбить ему в голову, какой он гад, и как не прав, а Валентин… Он просто не желал сделать все еще хуже и готов был лишь потакать чужим желаниям, не находя в себе мотивов думать о том, чтобы как-то наказать в отместку. Чую это раздражало, о чем он постоянно пытался спорить. Валентину это не нравилось, но он оставался при своем, и не из-за упертости, а просто не понимал, как может же быть иначе. Чуя и за это ненавидел и Достоевского, и Дазая.

 Валентин не взял его с собой в кондитерскую. Но что мешало Чуе тихонько прийти самому, к тому же он, как и Валентин, с утра торчал в салоне, а до Лиговской тут было всего-ничего пешком. Дотошнов был недоволен, что он решил отпроситься внезапно, когда они решали последние приготовительные моменты относительно их поездки, и Чуе еще предстояло побывать в банке, а еще отправить телеграмму одному человеку в римской конторке, где им обещали организовать проживание, но пока так и не ответили, и Дотошнов все переживал, что не сможет поселиться в желаемой гостинице, где планировал встретиться с очень важными, по его словам, людьми. Чую это мало заботило, но не хотелось опять, чтобы Дотошнов думал, что Чуя ни черта не выполняет свои обязанности, но Чуя не мог не прийти к этой чертовой кондитерской и не пойти следом за Достоевским незаметно, когда тот вышел спустя десять минут после Валентина, который спешно двинулся куда-то, но, судя по всему, не в салон, так как поймал извозчика. Может, в банк или еще куда. Достоевский ведь выпрашивал у него деньги, и Чую, который за последнее время особо ощутил смысл их добычи, это особо задевало, хотя никогда не считал Достоевского ленивым гадом, это больше относилось к Дазаю. Достоевский просто использовал людей ради своих удобств. Что, наверное, даже хуже.

 Фёдор вышел на Невский, зачем-то остановившись у витрины магазина, где продавали золото, серебро и дорогие часы; смотрел некоторое время, но будто бы и не интересуясь товаром; наблюдавший за ним с расстояния Чуя с чего-то взял, что тот мог его видеть и теперь пытается поймать на противоположной стороне улицы его отражение, но Чуя не был так глуп, чтобы легко попасться, а Достоевский бросил вот уж свое странное занятие и поймал первого попавшегося ваньку, погнав куда-то к центру от Знаменской площади. Чуя тоже поспешил запрыгнуть в быстро подвернувшуюся свободную пролетку, сразу сунув деньги извозчику и лишь пока что попросив следовать по проспекту. Он натянул шляпу поглубже, впрочем, зря пенял на дождь – пока ходил, зонтом хорошо можно было укрыться, ибо все же его внешность была приметной, а теперь спасал задранный верх пролетки.

 Чуя нисколько не удивился, когда они оказались уже на Васильевском острове. Он невольно так оглянулся с Николаевской набережной на заставленную баржами Неву – прибыли в огромном количестве дрова, которые работяги бросились разгружать – это копошение вызвало какое-то нехорошее суматошное чувство внутри, хотя Чуя часто видал, как развозились доставленные по реке самые различные грузы: чугун в слитках, железо, песок, лес, зерно, даже сельдь в бочках и бесконечные дрова. Все привычное, все давно врезалось в радужку глаза, но и тревога эта внутри явно не от этих простых видов. В чем-то она ином. Чуя глянул на торчащий вдалеке купол Исаакиевского собора на фоне неба цвета застывшей стали, дома вдоль набережной на том берегу – почему-то все это стало таким мрачным, и дело было не в погоде. Он перестал смотреть по сторонам.

 Достоевский доехал до 14-й линии, а дальше, расплатившись, отправился пешком. Боясь попасться на глаза, Чуя вынужден был проехать чуть дальше, почти бегом бросившись вперед по параллельной улице, но, добежав до проспекта, не обнаружил Фёдора, решив, что все же упустил его, пока чисто случайно не заметил, что тот вышел из аптеки на углу, при этом за ним следом выбежал мужчина, похожий на самого аптекаря и крикнул что-то весьма грубое, на что Фёдор расхохотался и отмахнулся, раскрыв над собой зонт, при этом зачем-то покачав его из стороны в сторону, а потом вообще подставив лицо под капли воды. Чуя не стал придавать значения его странностям, пошел следом, но, к своему сожалению, вынужден был держаться на почтительном расстоянии, из-за чего упустил, в каком именно доме скрылся Фёдор в районе пересечения Малого проспекта и 6-й линии.

 Что хотел здесь Чуя? Выследить Дазая? Да. Тем самым он тут и занимался. Он весь извелся все эти дни в Петербурге, ужасно хотел уехать в Песно, ужасно хотел увидеть там всех, но боялся покинуть город, а тут еще эта командировка, на которую он подвязался сам, сам себя заставил отправиться в нее и не смел отказываться, но уехать так просто… 

 Дотошнов, наверное, злится, и Чуя, спустя час бесполезного гуляния, понял, что таким образом предвещает себе времяпрепровождение в постели с лекарствами, и забрел в небольшой трактирчик на втором этаже деревянного дома, первый попавшийся, но с виду приличный, по крайней мере, в дневное время. Немец, судя по всему, держал его. 

 Чуя не то чтобы уже распрощался с надеждой увидеть Дазая, просто вернулись к нему обида и здравый смысл; он решил, что перекусит и двинется назад; была при нем, конечно, идея – дать еще раз по морде Достоевскому, а то жалел, что плохо съездил тогда – надо было ему нос сломать и зубы выбить, тогда уж точно Дазая не так легко получалось бы ублажать, но о таком Чуе особо неприятно было думать, и он, чувствуя себя идиотом, который потратил зря время; собрался ехать назад и выдерживать возмущения Дотошнова, и то ли оттянуть хотел этот момент, то ли еще на что-то надеялся, но так и бродил в округе, в итоге решившись уже поймать себе извозчика, как не мог не среагировать на ругань где-то в стороне, просто глянул краем глаза, сообразив, что находился возле аптеки, куда ранее заходил Фёдор, а сейчас, к полнейшему изумлению Накахары, там он разглядел фигуру Дазая, закутанную в темный плащ: он как раз в этот момент поднял упавшую на землю шляпу, совсем какую-то несуразную, старую и подранную (совершенно немодную! – не мог не подумать Чуя!) и при этом с полнейшим равнодушием посматривал на аптекаря, который крыл его, на чем свет стоит, обвиняя ни много ни мало в совращении его жены. Чуя в тот момент не смог бы точно сказать, что конкретно его поразило: вид самого Дазая или же слова, что выкрикивали в его адрес. Странная реакция, но прежде пробрал смех от такого, но смеяться было некогда, и Чуя уже оказался рядом, когда в Дазая полетела еще какая-то коробочка, которую он неуклюже перехватил уже у самой земли, но было похоже, что она все же успела слегка удариться.

 – Появишься еще раз, подонок, я пришибу тебя! Клянусь! А потом в суд подам! Убирайся!

 Дазай на угрозу лишь хмыкнул, получив еще порцию ругательств, но тут аптекарь сам скрылся, при этом продолжив на кого-то кричать уже внутри.

 Чуя прекрасно мог видеть, что Дазай его заметил, но какого-то черта игнорировал, и Накахара, не сдержавшись, огрел его зонтом по голове, чтобы привлечь внимание, и тут же пожалел: надо было еще сильнее ударить! Тяжелой рукоятью!

 – Какая же ты зараза, Чуя-кун! – проныл Дазай, все же удостоив его своим вниманием. – Зачем пакости творишь? Моя персона и так привлекла уже внимание городового, вон идет к нам! Сейчас пристанет с расспросами!

 – Это тебя волнует?! – Чуя был поражен его реакцией. Захотелось еще раз треснуть, но к ним в самом деле всей своей темной глыбой, завернутой в шинель, шел городовой, который излучал дикое подозрение к двум юношам.

 – Господа, что за беспорядки?! Кто такие будете?

 – Мы ничего не нарушили и беспорядков не устраивали, – процедил сквозь зубы Чуя.

 – Как же! Видел-с, как вы замахнулись на него. Это нарушение порядка!

 – Вот если бы он череп мне разбил, тогда да! – со смехом протянул Дазай, и Чуя зыркнул на него, находя какой-то странной его манеру говорить. – А так, почтенный сударь, этот господин просто очень обижен на меня. Как и тот, аптекарь, но разве стоит полицию озадачивать такими делами? А вас? Отнюдь! Лучше мы сейчас все втроем разойдемся в разные стороны и забудем друг друга.

 Чуя опешил от таких слов с явным намеком на то, чтобы он проваливал, и через силу сдержал свой очередной порыв, а городовой уже сделался услащен речами этой сволочи и как-то смягчился.

 – Это верно-с будет-с. Однако все же, кто вы такие будете? Чинов каких, местные или нет? – городовому на вид было немного за сорок, не особо приятной, но и не мерзкой наружности, он пытливо всматривался то в одного, то в другого, подозревая, что перед ним иностранцы какие-то, а потому, может, и не желая особо связываться.

 – Здесь, в Петербурге проживаем, чинов не имеем, ибо не по статусу, как японским подданным, – тут же раскланялся Дазай на этот самый японский манер, сбив городового совсем с толку, – документов при себе лично не имею, но разве ж честный человек может вызывать подозрение? Зовут меня, Цусима Сюдзи, знаете, это такое японское имя? Точнее, имя – это Сюдзи, а фамилия – это вот первое, – тараторил Дазай, – у нас на родине все по-другому, и вообще ранее не было никаких фамилий, впрочем, у вас тоже не все их сразу имели, да и сейчас непонятно. Порой встретишь какого-нибудь Долгорукого, думаешь – князь! Ваше Сиятельство! А там и близко не сиятельство, бывшая дворня! И путаница! И у нас также! Назовется какой крестьянин Токугава, это были у нас такие важные люди, сёгунами звавшиеся, а его засмеют, ишь, чего захотел! Примазаться вздумал! Пинок под зад и гуляй себе! Я вот не додумался бы Токугавой назваться! Вас-то как величать?

 – Осип Степанович Иванов, – городовой и сам не понял, как стал жертвой болтовни Дазая.

 – Мило и просто! – воскликнул тот. – Вот что, Осип Степанович! Мы с вами оба – честные люди, что нам друг у друга время понапрасну занимать? И за вот этого мелкого, что тут торчит и не уходит, я тоже ручаюсь, а вы не переживайте! Если б что дурное и случилось, так не сомневаюсь, вы бы это пресекли, но пресекать нечего, так что и лучше нам расстаться будет!

 – Верно рассуждаете-с, – Осип Степанович колебался, но в самом деле не хотел связываться с ними и далее, так что сделал вид, что пустые доводы его убедили. – Вы только тут граждан вокруг не смущайте более. А вы! – он вдруг обратился к Чуе. – Знайте! Зонт тоже опасное оружие. Нужен он лишь для того, чтобы скрыться от дождя! Там вон туча новая с Финского залива ползет, снова скоро польет! Лучше домой поспешите-c! – решил он напутствовать перед уходом и с неким чувством выполненного долга уже скрыться от них подальше.

 Чуя хоть и понимал, что этот человек как бы вообще ни при чем, но и его хотелось прибить, а еще он в тот момент был уверен, что Дазай с ним не заговорит, а тот вдруг выдал:

 – У меня мелькала смутная мысль все эти месяцы: а вдруг Чуя-кун подрос? А нет, ни черта.

 – Сволочь, ты что несешь? – тут же среагировал Накахара, наконец-то прямо глянув на Дазая, теперь уже убедившись, что его изнеможенный при напускной бодрости вид не примерещился ему.

 – Да так. Удивлен и в то же время нет тебе. Знал, что ты вернулся в Петербург. Вот, захотел даже со мной свидеться, как я понимаю, да я спешу, – он вдруг глянул на коробочку в своих руках. – Если этот кретин что разбил, засуну ему в глотку все разом!

 – Что это у тебя? – у Чуи мелькнула смутная догадка, но он не мог взять в толк, что вообще происходит. Он видел перед собой Дазая, видел, что с ним как будто что-то не то, а еще был обижен и почти что оскорблен тем, как тот вел себя с ним, как реагировал. Словно не прошло нескольких месяцев, словно Дазаю откровенно плевать! – Чем ты вообще здесь занят? Я знаю, что ты так и возишься с этим уродом, но какого черта, Дазай? Тебя что, так и не отпустило? До каких пор ты будешь изображать из себя страдальца, вести себя так?

 – Чуя, давай не будем это здесь обсуждать, – Дазай куда-то намеревался идти и явно не в сторону, где прежде в доме скрылся Достоевский. – Я вообще не намерен с тобой что-либо обсуждать, и шел бы ты себе, не тратя более времени! Додумался, как найти меня, я не удивлен, и идиот бы додумался, не то что ты…

 – Тебе мало, сволочь, что ли? Еще раз по башке заехать? – ощетинился Чуя от таких слов. Он не представлял их встречу с Дазаем радостной и сопливой, но очень хотел надеяться, что если получится того выловить, то хотя бы удастся разглядеть, что того отпустило это тупое чувство обиды из-за Оды, но то, что он говорил, как говорил – звучало куда хуже, словно Дазай испытывал ныне отвращение, словно как в те дни в детстве, да даже хуже, потому что в детстве Чуя такое легче сносил.

 – Делай, что хочешь, – отозвался Дазай, ловя извозчика. – Мне откровенно плевать, Чуя-кун.

 – Ты… Ты совсем одурел, что ли? Дазай! – Чуя дернулся было к повозке, но Дазай кликнул извозчику, чтобы тот гнал, и тот лихо пустил лошадей, что Чуе пришлось шарахнуться в сторону. Его бы не зацепило, но он просто ощущал, что мог сам не устоять на ногах: его трясло от негодования, от такого отношения, от злости на самого себя, что унижался тут, притащился сюда, выказал надежду и явил ее этой скотине бездушной! Дазай…

 О нет, Чуя не собирался мчаться за ним следом. Мысленно посылая ему вслед самого жуткого рода проклятия, он сам поспешил скорее вернуться в салон, при этом даже не заметил всего пути – так был зол и погружен в себя, что город стерся вокруг. Всё чернота. Чуя давно не проваливался в такую тьму. И вот, снова, блядь, снова!

 Дазай просто сволочь конченая!

 – Чуя, если тебе надо было на столько времени отлучиться… – начал было Дотошнов, едва Чуя промчался через торговый зал салона, оказавшись в задних помещениях, но далее Дотошнову, который на самом деле-то и не успел особо недовольство выказать, пришлось оторопеть.

 – Да по хуй мне!

 Чуя никогда прежде не позволял столь резких слов в адрес несчастного Павла Павловича, а он, в общем-то, был прав, но, будучи все же человеком сообразительным и разумно посудив о том, что у Накахары в самом деле что-то приключилось, решил пока не выяснять отношения, хотя внутренне был возмущен, тем более еще не все было готово относительно их отъезда, а тут он даже с сожалением подумал о том, что другого попутчика у него не будет и придется терпеть этого вздорного мальчишку.

 – Чуя, – из дальней небольшой комнатки, которая раньше была складом, а стараниями Павла Павловича стала комнатой отдыха сотрудников, с чашкой чая появился Валентин. – Зайди, пожалуйста.

 Чуя замер, мрачно стрельнув в его сторону взглядом. Он прошел через узкий коридор, по пути бросив взгляд на развешенные тут картины европейской пасторали, покривился и вошел в комнатку. Только лишь потому вошел, что просто не знал, куда же дальше бежать. Дальше был тупик, и вообще он пожалел, что вернулся сюда, надо было домой мчаться, и нет, даже не домой, не в квартиру на Фонтанке, а к старшим Савиным! Там был Даниил, там была выпивка – они бы точно разбавили Чуе настроение, Даниил отлично знал всякие шумные места Петербурга, Чуя легко бы его уломал взять его с собой, а еще лучше бы… Уехать в Песно. И пусть там все так напоминает о днях безмятежности, но там все равно дом, и там сейчас Мария Алексеевна, Устинья была при ней – с ней уж точно скучно не бывает; переживающая до сих пор даже не разрыв со своим женихом, а то, какими порой мерзкими существами оказываются люди, девушка убралась подальше от света, точно так же найдя в деревне себе временный покой, но не скучала, судя по ее письмам, и Чуе казалось, что и он там себе найдет занятие, того же Петшу разыщет, и они вместе напьются, и… Поедут убивать Дазая.

 Да, именно! Он в жизни так не хотел прибить Дазая, как сейчас!

 – Чуя, сядь, прошу тебя, – Валентин, оказавшийся за его спиной внезапно надавил ему на плечи, усаживая на диван и присаживаясь рядом, от него сильно пахло папиросами, и Чую будто бы озарило, что и самому надо закурить; он стал шарить руками по одежде, но ему тут же подали сигару, и он вцепился в нее, чуть и не вгрызся зубами, и затем уставился на Валентина, слегка отшатнувшись: как-то уж беспокойно хмуро смотрел он на него.

 – Что? – Чуя сразу приготовился обороняться, но Валентин лишь покачал головой, дав ему некоторое время на то, чтобы самому начать говорить, но Чуя все еще был дико зол, все еще хотел кого-нибудь прибить, а Дазая – убить мучительно, а потом самолично спустить в Неву и более не вспоминать об этой суке никогда!

 – Дай догадаюсь, – Валентин чуть отсел от него. – Ты помчался следить за Фёдором?

 – Больно много чести ему.

 – Я серьезно.

 – И, блядь, что? Покатался по городу. Лучше бы… Зря ты не дал мне надрать ему зад, когда он посмел сюда завалиться! Я бы ему все кости переломал.

 Валентин тяжело выдохнул, а потом поднялся с места. В комнате имелся самовар, судя по всему, недавно нагретый. По запаху, Валентин предавался вкусовому разврату с чашкой очень дорогого китайского чая, звавшийся «драконовой водой», чашечку такого же Валентин и собирался предложить разбушевавшемуся Чуе.

 – Ты ему еще потакаешь! Встречался с ним, да? Деньги готов выдать! О да, Валя, всучи их ему! Засунь в задницу, пусть торжественно несет и передаст Дазаю, этой твари! Я его видел! На кусок дерьма стал похож, позорище! Аптекарь его чуть ли не за шиворот выставил и орал на всю улицу, что он зависимый развратник! Ты представляешь! Он ебется с женой аптекаря, чтобы у нее выманивать морфий! И эта тряпка, это убожество еще смеет меня посылать! Глядеть свысока, говорить, что ему нет до меня дела, что пошел бы я куда подальше, а он… Просто съебал! Черт знает, куда, да пусть убьется в дороге! Сука! Невыносимая сука! Всегда таким был! Даже слова не сказал, ничего не спросил! Ни про кого не спросил! Торчит там на Васильевском острове с этим твоим недоноском, уж, блядь, пусть уебутся об стену… Да…

 – Прекрати, – Валентин с грохотом возле него на столик поставил чашку заваренного чая. И нервный звук голоса, и этот звон в самом деле заставили Чую задержать почти что дыхание, но он ни за что не желал сознавать, что сейчас сам кричал, то и дело вскакивая и не зная, что бы уничтожить вблизи себя. – Это отвратительно звучит, когда ты ругаешься, знай это, но дело даже не в этом. Просто прекрати и успокойся. Я не хочу с тобой ссориться опять и делать тебе внушения. Успокойся. Будто ты не сознавал, что ничего не изменилось.

 – О чем ты? – Чуя вздрогнул.

 – А о том. Что если Дазай сам за эти дни не появился, значит, его по-прежнему не отпустило. Он, как и ты, не столь гордая птица, ты и сам это говорил, когда рассказывал о том, как он постоянно пытался донести до тебя свои чувства…

 – Не сравнивай эти вещи!

 – Не сравниваю. Но пример все же дает подсказку. 

 Чуя злобно глянул на Валентина, а потом также злобно на чашку чая. Голова закружилась. Он не стал говорить, что вообще-то не подумал обо всем этом. Он не знал, что думать, и… Валентин не прав, что пеняет ему такое, но… 

 – А что мне еще оставалось? Сидеть и ждать, когда он объявится? Если судить по тому, о чем ты говоришь, он бы никогда не появился.

 – Да. Потому ты сам и пошел его искать.

 – Да твою ж мать, ты издеваешься?! Я не понимаю!

 – Я лишь о том, что случилась очевидная ситуация. Все сталось, как и есть, я лишь хотел сказать о том, что ты оказался совсем не готов. Не подумай, что я в вину тебе это говорю. Лишь для того, чтобы ты принял все, как оно складывается.

 – Валя, ты совсем идиот? – Чуя и его готов был стукнуть.

 – Недалек от этого, – невесело отозвался он, хмыкнув. – Если мне не удается справится с Федей, то очевидно, что не умен. Лишь откупаться могу того ради, что он потом снова ко мне обратится. Тошно от этого, но что я сделаю? Мне иногда кажется, что он треснуть меня хочет, как ты сейчас.

 Чуя несколько смутился, а потом вцепился в чашку с чаем и принялся его цедить. Он только сейчас понял, что замерз на улице, стащил перчатки с рук, желая ощутить жар чашки естественным образом. Стало так обидно. Осознание. Чуя уезжал с надеждой, что все разрешится, а теперь – стало в тысячу раз хуже. 

 – Я не такой терпеливый, как ты, я не готов терпеть и прощать.

 – Да не в том дело, Чуя, – Валентин почему-то вдруг стал держаться на расстоянии от него, словно опасался, что зашибет. – Тут все ведь проще. Или ты понимаешь, что все еще готов любить, или же – просто оставляешь. Если хоть капля осталась, она так и будет, пока не найдется то, что окончательно ее иссушит, просто у каждого оно по-своему, не стоит мерить лишь по своим ощущениям. Я не хочу себя оправдать перед тобой, но если уж ты сравниваешь, то мы с тобой точно воспринимаем все по-разному.

 – Это мне давно очевидно, – Чуя стиснул зубы, раздражаясь из-за того, что его поучали, хотя слушал он жадно. – Как и то, что ты и я привязали себя к конченым тварям, которые того не стоят. К черту. Я просто больше не хочу. Господи, да чудно просто, что наконец-то свалю подальше отсюда, чтобы не знать, где там носит Дазая с его дурью, пусть хоть сдохнет где-нибудь в канаве, мне-то что!

 Валентин смотрел куда-то в окно. За окном ничего не было, оно выходило во двор, света было мало, да еще занавесь все скрывала, может, и правильно, что скрывала, ибо там ничего приятного снаружи водиться не могло, но Валентин таращился и не был способен оторваться.

 – Знаешь, я чего больше всего боюсь? – вдруг заговорил он. – Что однажды окончательно сорвусь. Совершится что-нибудь, и я не выдержу и, как ты выражаешься, пошлю все. Мне так хочется порой этого. Я даже представляю, мечтаю. Скорее в усладу себе. Представляю, как я заявляю Фёдору, что ни черта он больше, ни гроша ломаного, от меня не получит, и хочется мне представлять его расстройство, унижение, когда он поймет, что и внимания более моего не стоит, но я прекрасно сознаю его реакцию. Он лишь усмехнется и даже если расстроится, виду не подаст. Еще и наговорит чего. Но куда важнее то, что у меня язык не повернется. Как я могу его бросить? Я же знаю, что в нем есть и иное. Не эта дурь, что мучает его, и я понятия не имею, к чему он сейчас стремится, что хочет, лишь знаю, что он по-прежнему мечется оттого, что не может себя никуда приткнуть со всем своим грузом. Я это о чем… Чуя. Я прекрасно могу понять, как тебя задевает поведение Осаму. Я и сам на него зол. Уж я в чем перед ним виноват – вообще не могу взять в толк, видно, тоже что-то не доиграл по его правилам, или же это какие-то застарелые вещи, Ирбит – когда я не доглядел, пусть и не был рядом, но не должно было так случиться; не знаю причин, не могу думать еще и об этом, но сам ты, ты сам подумай: неужели ты без единого сомнения готов его бросить? Взгляни на все без своей злобы и обиды. Я говорил тебе об этом еще зимой, молчал об этом, пока мы были в разъездах, потому что сознавал, что у тебя есть повод обижаться и тебе надо время, но был того же мнения. Меня очень расстроило, каким ты его описал, и… Особенно про аптеку. Если это морфий, после того, что выкинул Фёдор, я и не знаю, что думать, я до сих пор не могу толком понять, правда ли он все это изображал, в том смысле, что я верю в это, но мне очень обидно сознавать, что он так обманывал меня, а я ведь не сомневался. И Осаму потом подтверждал и не говорил мне ничего, потому что знал, что я не поверю, да как поверишь, и вот ты про него самого говоришь… Неужто правда? Ужасно, – Валентин принялся бродить по комнате в волнении. – После этих твоих слов еще больше хочется тебя умолять не злиться. Я бы сам… Да я не знаю, смогу ли я воздействовать на него. Пытался, да провалом все завершилось. Если хочешь знать, когда я сегодня виделся с Фёдором, я пытался выспросить у него, как там Осаму, но тот лишь отделывался общими фразами, но больше: мне показалось, что ему вообще неприятно было о нем говорить, что он расстроен, и ты знаешь… Я же себе столько надумать успел. О них двоих. Конечно, я об этом думал. Что ты так смотришь на меня, за кого принимаешь? Это больше, чем просто сказать «приятного мало», но куда от мыслей убежишь? Никто еще не смог. И тут я вижу его реакцию, и вижу, что много напускного и нежелания выдать истинные эмоции, и… Радуюсь, как идиот. Вот уж человек, как устроен! Ревную и радуюсь тому, что все что между ними есть, наверное, – взращенная детством дружба, и эта пустая физическая близость, от которой голова идет кругом от ревности, но я бы точно захотел с ума сойти, если бы узнал, что все это есть чувства самые настоящие. И мне теперь так хочется верить, что я не ошибся! И как-то легче стало. Пусть я это себе придумал, но за что-то ж надо хвататься. 

 – Ты мне что, хочешь сказать, что я тоже должен порадоваться, что они просто ебутся от того, что защемило в одном месте, а рукой себе помочь – уже не то? – плевав на грубость, спросил Чуя. – Избавь меня от такого.

 – Ну, нет, я просто… О том, как примитивны до низости наши чувства. Я хотел еще добавить, что на фоне этой своей радости и не сообразил, что радуюсь тому, что дорогой мне человек переживает.

 – О, Валя, оставь! Мне мерзко слушать о страданиях Достоевского! Особенно после всех его сцен. 

 Валентин вздохнул, прекрасно сознавая свою проигрышную позицию перед Чуей, при этом не заметив, что все же задел его. Чуя все слушал его, и жадно слушал, что там Достоевский говорил о Дазае, и если оно так, если Валентин правильно понял… Конечно, в самом деле легче думать, что эти два придурка просто ублажают там друг друга, в конце концов, Чуя, как и Дазай, в этом плане не отличался какой-то скромностью, чего уж тут, сам оказался не лучше; даже стыдно стало вспоминать все свои любовные игры с мсье Верленом, и особенно когда к ним добавился этот дерзкий мсье Рембо. Чуя и удрал от них, когда стал ощущать, что переступает опасный край развращенности, что ему совсем неприятно потом это вспоминать, что до мерзости стыдно, и что все, что было между ним и Дазаем, несло совсем иные ощущения, и он готов был с ним на что угодно, все еще любил… И… И сейчас он мог бы понадеяться на то, что Дазай в запале от касания дна своего тоже просто балансирует на всех гранях, над всеми безднами, желая погрязнуть в чем-то совершенно оскверненном, ибо душа только того и требует, раз ей так плохо. Может, все это как раз истекает из желания забыться, вся эта грубость…

 Чуя злился, и попытки оправдать Дазая его только раздражали, но он в самом деле задумался, а тут еще Валентин к нему подсел.

 – Не спеши доводить до крайности и разрушать в себе все, – Валентин взял его за руку, забрав у него почти допитый чай. Чуя и не заметил, как его дергает периодически, это даже не дрожь была. – Я понимаю, это многого тебе стоит, но чего оно будет стоить, если ты все бросишь? Я был предельно благодарен тебе за всю твою искренность, когда ты мне рассказывал о том, что чувствовал, и к нему тоже, и ни за что не поверю, что оно самое за это время иссякло. Больно, конечно. Я знаю, каково это, когда обижают, ох, Чуя, да я по своей дурости вечно в этом положении, и мне отвратно при этом жаловаться, не буду жаловаться, ибо жаловаться на жизнь может лишь тот, кто был лишен всех попыток преодолеть трудности, а со мной такого не было. Фёдор всегда был прав. Все свои невзгоды я сам над собой носил, но я никогда не был лишен возможности их послать прочь, я мог что-то делать, у меня были на то силы, средства, желание, в конце концов, пусть и трудом гигантским удерживаемое. А сидеть и ныть – о, это и правда отвратно. Я такое тоже не могу принять. Сидеть и жалеть себя… Есть те, кого судьба лишила всего, даже рук и ног порой, и есть такие, кто имеют силы и не ноют, надо как-то шевелиться, что ли. Пока уж не долбанет, что голова отвалится, и там уже сложно будет придраться, – Валентин вдруг расхохотался нервно, но вообще он был серьезен. – Ох, я опять про себя… Наверное, так хотел тебе сказать, что не надо проваливаться в хандру или состояние хуже того. И побег – это одна из версий этого состояния, уж я знаю.

 – Ты мне так пытаешься намекнуть, чтобы я пошел и снова пнул Дазая под задницу в направлении дома? – Чуя глянул ему в глаза. – Прямо до Песно?

 – Ну, если получится, можешь и так, только, насколько я знаю, Осаму порой любил меняться с тобой местами, задница в таком случае – место ценное.

 – Какие пошлости ты порой несешь, Валентин Алексеевич, ты хоть соображаешь? – Чуя почти в восхищении это произнес, что Валентин аж зарделся.

 – Забудь последнюю фразу! – выпалил он.

 – Да черта с два!

 Валентин в самом деле ляпнул это, не подумав, как порой с ним бывало, но Чую эта его нелепая оплошность позабавила, пусть и глупость сущая была, но он рассмеялся и как-то спокойнее выдохнул. 

 У Чуи была гордость, однако, он серьезно был готов задуматься над словами Валентина, хотя больше себя убеждал тем, что задуматься решил из-за того, что он хотел увидеть Дазая вновь ради важной цели: дать ему в морду за его поведение. И по яйцам заодно. Может, очухается… Раз Дазай ему зачем-то ляпнул: «Знаешь, я даже не возражаю, что ты меня лупишь периодически». «В смысле, тебе приятно?» - опешил Чуя.

 Дазай тогда коварно улыбнулся на прищуренный взгляд Чуи. Впрочем, потом уже Чуя узнал, что не один Дазай таков, и не такого рода удовольствия порой люди готовы возжелать, а Дазай и сам порой прихлопнуть был не против. Чуя даже схватился непроизвольно за шею от воспоминаний, но как-то тоскливо и кисло стало… Он вспомнил реакцию Дазая на свое появление и снова мысленно взбеленился, через силу, однако, не без указания Валентина, все же вернувшись к Дотошнову, который в недоумении вертелся подальше от комнаты, где они говорили, боясь, что решат, будто он подслушивает; он бы себя к делам пристроил, но слишком его занимал отъезд, и он слегка оживился, когда заметил Чую, который уже оттаял и готовился обсудить еще некоторые моменты их предстоящего отправления, хотя как можно было думать о дальних странах тогда… В непонятном настроении Чуя тем вечером в самом деле заявился в квартиру старших братьев Валентина, которые радостно его приняли, там же был и Мишель со своей невестой и ее родственниками. Чуя не особо желал видеться с посторонними, тем более что к нему цеплялась все одна из старших кузин Annette; цеплялась, к счастью Чуи, не его самого ради, но и не лучше: девушка еще ранее положила глаз на Валентина и все не могла взять в толк, почему тот так мил с ней в общении, но более ничего не выказывает. Бедная, она и представить не могла, что в ней видели лишь приятную собеседницу, и кто бы знал, как эта девушка ошибалась, думая, что Валентин скромничает, не желая рассказывать о своих романах. Он скромничал, но причина носила совершенного иные неведомые ей оттенки.

 В шуме бурного вечера с музицированием (пожаловали еще и Потешкины, которые недавно прибыли из Песно, вдоволь помучив там хозяйку с ее сестрой и дочерью – Устинья потом всем своим дядям строчила письма о том, как бесят ее эти родственницы и надо сотворить с ними какое-нибудь зло, а мама против!), Чуя отволок скучающего Даниила в сторону, выпросив его отправиться куда-нибудь повеселее и покрепче провести время. Он лишь мельком обмолвился, что виделся с Дазаем и ничем хорошим это не кончилось, о чем-то более глубоком сказать не мог, но Даниил Алексеевич и сам был жутко недоволен тем, что творилось с Дазаем, так что и без того мог понять все негодование Чуи, и они вскоре отправились в город слегка развлечься без заметных последствий. Чуя греховным делом даже подумывал в тот вечер потом пуститься во все тяжкие, прошвырнуться через Невский и подцепить себе кого-нибудь, но у него не было этой дурной привычки Валентина – подыскивать себе продажных юношей, так что он, ощутив злость к себе на этой почве, решил, что перебьется, и преспокойно вернулся потом около пяти утра с Даниилом домой. Пьяный, но уже куда более спокойный. 

 А буквально за день до отъезда, Чуя решил – уверился полностью, что должен еще раз увидеть Дазая.