Он к тому моменту не то чтобы немного отпустил свою злобу. Скорее хотел еще раз испытать себя, проверить и будто бы дать Осаму еще шанс. Потому что… С приближением отъезда, когда высчитывались уже чуть ли не часы, Чуя стал ощущать внутреннюю тревогу. Он ни разу не забыл вида Дазая, не мог не держать в голове тот факт, что тот похоже подсел на морфий, и слишком уж хорошо мог сознавать его переживания, которые, судя по всему, нисколько не стали легче, лишь усугубляли все дело, и Чуя был уверен, что виной тому Фёдор, да только понятия не имел, чем же он на него так влияет, и чего Дазай! Дазай! – поддается. И собственная обида не давала так просто удрать. И его передергивало от мысли, что вот он собирается в Европу, будет все это время с Дотошновым, и сей факт только сейчас развернулся к нему всей своей нерадостной стороной, а Дазай… Чуя уже пережил одно большое путешествие без Дазая, но с ним был Валентин, вокруг были все свои, а тут… Еще и подпортил опять отношения с Павлом Павловичем, а тот и не был виноват-то в его срывах, хотя Чуя так косился на него недобро: Дотошнова в его отсутствие еще больше стало распирать от чувства собственной значимости, что он все эти дни ходил и восклицал:

 – Как же ты, дорогой мой Валентин Алексеевич, без меня тут справляться будешь? А музыкальные вечера? Я-то тут поднахватался опыта!

 Валентин лишь улыбался ему немного равнодушно, замечая:

 – Михаил Дмитриевич за твоими делами внимательно проследит, а Анечка Урусова, вот увидишь, уж точно сможет показать себя чудесной хозяйкой салона.

 Павел Павлович насчет последнего как-то скептически поджимал губы. Annette мало вызывала в нем восторга, и он как-то все меньше пытался скрывать, что считал ее обычной барской дочуркой, весьма бесполезного толка, на что Мишель сдержанно молчал, ибо полагал, что пусть его невеста делом докажет, что девица она неглупая, а та в самом деле, освоившись в делах жениха за это время, стала частой гостьей вечеров, куда являлись и ее родственники, подначивая девушку учиться быть хозяйкой положения. 

 Чуе же не было дела до этого музыкального салона. Особенно в этот крайний день. С утра был занят некоторыми поручениями, съездил в пару филиалов по просьбе Мишеля, закончил приготовления к отъезду, что еще сильнее охладило его желание уезжать. Чуя собирался сказать Валентину, что надумал увидеться с Дазаем, но тот буквально перед его носом умчался с криками «опаздываю!» на какую-то встречу товарищества чайных торговцев, так что Чуя даже решил, что так оно и надо, и, чтобы не терять время, отправился попытать счастья на Садовую в адресный стол, чтобы иметь возможность наверняка узнать место проживания Достоевского. Забавно, что все это время местом проживания Дазая так и значилась квартира на Фонтанке.

 Повезло. Чуя в прошлый раз не ошибся, выслеживая Достоевского. Он в самом деле пристроился честно скрываться в доме на 6-й линии, причем, когда Чуя туда завалился, обнаружил, что тот жил не совсем в свинарнике – куда лучше, чем можно было навооброжать, при этом сам дом и местные его обитатели не вызывали восторгов, так что утешения Накахара особого не испытал. 

 Чуя не брезговал простым людом, но был на всякий случай настороже: тут и обчистить могут.

 Фёдор, обнаруженный внезапно в подсчете кредиток, явно заработанных не своим трудом, судя по количеству, откровенно оторопел, когда к нему через Лукерью прорвался Чуя. Даже онемел сначала, но потом состроил снисходительно-равнодушную мину.

 – Вот так гости, – негромко произнес он.

 – Фёдор Михайлович! Я его не пускала! Таких не знаем! А он! Что за наглость! Каргой меня обозвал!

 – Чуя-кун, что же ты совсем не уважаешь старость! – обратился к нему с насмешкой по-японски Фёдор.

 – Эта женщина начинает грубить еще до твоего первого слова. Не уважай я старость, просто пришиб бы ее и все, – Чуя оглядывал тем временем комнату, быстро убедившись, что Дазай тут в самом деле обитает, ибо заметно делалось, что имелись здесь вещи не одного человека. Место под стать нынешнему виду Дазая. – Выпроводи ее, будь добр! – процедил Чуя сквозь зубы.

 – Лукерья Макаровна, иди-ка ты подальше, у меня тоже уже в голове трещит, не ворчи! Лучше вон, приготовь гостю чаю, что ли…

 – Не надо мне ничего! – тут же зыркнул на нее Чуя, да она и сама не собиралась!

 – Раз ваш гость это будут-с, – проворчала она и, злобно оглядываясь, удалилась.

 – Присаживайся, что стоишь? – Фёдор тем временем убрал все свои капиталы с глаз, точнее перед этим он шустро прикрыл их газеткой, а теперь вот завернул пока что в ткань, явно намереваясь потом перепрятать. Чуя помнил, что он просил деньги на отъезд. У него даже мелькнула мысль о том, что они могли бы случайно где-то пересечься в дороге, но от этого только покоробило.

 – Я задерживаться тут не собираюсь у тебя. И не к тебе пришел. Где Дазай?

 – Ох, Чуя-сама, как же я не догадался, чего ради вы пожаловали! Уж простите, не сообразил…

 – Заткнись!

 Фёдор наморщил нос и встал с места, приблизившись. На лице у него все еще красовались следы ранней встречи с Чуей. Фёдор был выше, но Накахару в этот миг это нисколько не трогало.

 – Где Дазай? Если надо, я еще раз повторю вопрос. Если ты все еще не хочешь вдуматься: я пришел не к тебе.

 – Скучаешь, да? – Достоевский это вдруг спросил без какого-либо оттенка издевки, что Чую тут же сбило и озадачило. – Я, между прочим, могу тебя понять. Я тоже скучал с момента, когда вы уехали из Хакодатэ. Пока была рядом Дуня, то как-то оно сглаживалось, а потом – в общем, ты так-то знаешь всю историю, вполне можешь представить.

 – Я почти тебе сочувствую, но с некоторых пор мне до тебя дела нет, – Чуя еще больше насторожился. Он ожидал, что сейчас начнется поток издевательств и оскорблений, и, может, в чем-то был близок к истине, только Фёдор пошел с другой стороны:

 – А Дазаю есть ли до тебя дело? Нет, ты не подумай чего. Я просто задаюсь вопросом. Знаешь, когда он со мной ушел, я полагал, что он долго не продержится. Помчится к тебе. Любовь и все такое. Черт, он ведь и правда был в тебя влюблен, но вопрос, осталось ли это в нем? Ты знаешь, эти его переживания из-за Оды Сакуноскэ, тоска по нему, почти что полная уверенность в его смерти – оно сильнее всяких таких слащавых чувств. Вот они и тухнут, Чуя. Этого бы не случилось, может, если бы ты сам не напортачил! – он предусмотрительно шарахнулся в сторону, полагая, что его сейчас зашибут.

 И правильно полагал!

 – Да ты ж ублюдочная тварь такая!

 – Но это правда, Чуя! Ты сам виноват. Дазай с самого начала это сознавал и хуже тем делал, что не высказал тебе все сразу.

 – И тут явился ты и объяснил ему все! Прибью! – Чуя в самом деле едва не огрел его зонтом – Достоевский легко, однако, увернулся в этот раз.

 – Ты все с одной руки одинаково пытаешься ударить. Дазай как-то обмолвился, что в этом тебя легко просчитать!

 Чуя просто со всей дури пнул его в колено – это уже было неожиданно. Точнее Фёдор как бы успел проанализировать удар, но Чуя оказался просто быстрее, и тут еще боль сбила с толку. Достоевский непривычно истерически вскрикнул, что могло говорить о том, что ему неслабо повредили ногу, и схватился за нее, зашипев что-то неразборчиво, растянувшись на полу, а тут Чуя опасно еще завис над ним.

 – Не верещи! Мне плевать на тебя. Где Дазая носит? Мне надо сказать ему пару ласковых. Возможно, тем же способом, что и тебе, и чудо, если не прибью.

 – И после такого ты хочешь что-то узнать? Ай, черт, Накахара… Ты хоть понимаешь, сколько теперь колено заживать будет!

 – На тебе все легко заживает. Ты столько дерьма с языка сливаешь на людей, а язвы явно быстро сходят!

 Достоевский сверкнул на него глазами в обиде и за сказанную гадость, и за ногу. Тварь! Но Чуя был доволен! Да, ему говорили, что плохо решать дела кулаками, но что поделать, если иначе он плохо умел, а до людей и не доходило!

 – Ну? Второе колено тоже ждет!

 – Да уйди ты от меня!

 – Где Дазай? Или мне остаться ждать его здесь? Боюсь, только твой вид сильно подпортится и не скоро ты свалишь, куда там собрался!

 Достоевский отодвинулся от него, а затем задрал голову. Ему было больно, но страдать он тут перед ним не собирался.

 – Вот зачем ты так… Могли бы и подружиться…

 – Не неси бред.

 – Да, бред. Верно. Бред, что мы с тобой его тут делим. Не унизительно ли? Тебе? Мне всегда было унизительно с момента, как я вернулся в Россию. Лучше бы никогда не возвращался!

 – И правда!

 Достоевский странно глянул на него. Помолчал.

 – Не хочу в самом деле тебя осуждать, Чуя. Даже могу понять. И дело не в том, что там у вас с Дазаем что-то было. Я… Обидно приехать туда, где ты веришь, что тебя ждут, а оно… не совсем так. И Дазай если и не виноват, все равно обидно. И столько надежд было. Ты думаешь, что я сволочь такая, что так обращаюсь с Валентином. Ну думай, что ж теперь. Ты не знаешь. Ты ничего не знаешь. Если бы ты только знал, почувствовал! Неужели ты никогда не вникал, что чувствует Дазай из-за Оды? Хоть раз? По-настоящему? Ты не понимаешь!

 – Да с чего ты взял? – Чуя ощущал какую-то растерянность от тона, с которым с ним вдруг заговорили. Достоевский будто бы… В самом деле сейчас предстал перед ним каким-то совершенно несчастным. 

 – С того… Забудь. И без разницы, что ты думаешь. Я и сам понимаю, где не прав, только нужно быть таковым, потому что иначе ничего не изменится. Мир так и будет в собственном дерьме тонуть, а хочу по-другому! Хотя бы для себя, хоть каплю для себя чего-то чистого и прозрачного! Без этих воспоминаний об одиночестве без родных в чужой стране, без воспоминаний о больной сестре, которая ради меня и старалась, да ничего не получила, мы же не заслужили… Никто дурного, Чуя, не заслуживает. Дазай это тоже знает.

 – Мне не нужны твои откровения, – Чуя это произнес сбившись; мало сказать, как он оторопел от такого перевоплощения, и Фёдор тут еще больно-грустно глянул на него с пола. 

 – И не слушай. В том-то и дело, что люди ни черта друг друга не слушают, хотя и мне, наверное, до тебя дела нет.

 Он резко замолчал, но затем вдруг будто бы очухался. Вгляделся в Чую.

 – Если хочешь его увидеть, то и пожалуйста. В районе Забалканского недалеко от Фонтанки, если решишься туда сунуться, найди местечко «Три ястреба», спроси местных, если не прибьют раньше, то скажут. А найдешь, спроси Стефанию, немка. Дазаю она не нравится, но говорит, все лучше, чем со мной лизаться.

 Фёдор улыбнулся как будто несчастно, а потом пробормотал что-то вроде того, чтобы Чуя уже проваливал, и, если нетрудно, пусть кликнет Лукерью.

 Чуя и рад был мчаться прочь, Лукерью звать он не собирался, да она сама пригнала свои бодрые мощи, засуетившись над пострадавшим, но Чуя уже этого не видел. Поймал первого попавшегося ваньку, крикнув ему, что поболе заплатит, если тот поторопится, и в полном смятении, тревоге и странном чувстве из-за сцены Фёдора отправился в место весьма сомнительного характера.

 Воспитанный в приличной среде, Чуя, однако, не был так уж слеп относительно всех этих темных сторон жизни. В Японии он правда мало чего подобного мог припомнить, так что не стал бы зря напраслину возводить, хотя, может, где-то в душе намеренно берег образ родной страны без капли этой черноты, почти гордясь им, но судить истинно не имел возможности, ибо знал, что низшая и тем самым несчастная прослойка везде своя имеется. В деревенской банде Петши встречались такие вот несчастные забитые мальчишки, которые могли и домой-то под вечер не возвращаться, потому что порой даже не просто некуда было, а боялись: как бы не прибил отец или того хуже – мать. Чуя как-то сразу уяснил, что и такое на свете бывает, всякие оборванцы порой попадались на пути, он дрался с ними, но больше за интерес и мальчишескую гордость, а после, побывав в Москве и Петербурге, увидел, что те, деревенские мальчишки порой и близко не могли сравниться с грязными городскими нищими и всякими сильно нуждающимися, которые были несчастны и в силу того превращали еще чью-то жизнь в сплошную боль. Они с Дазаем тогда смотрели на детей своего же возраста, хмурились и каждый про себя лишь думал о том, что им все же повезло не оказаться на их месте. 

 Не испытывая пренебрежения, Чуя, когда у него стали водиться деньги, что им давала Мария Алексеевна, подкидывал просящим Христа ради копейки, хотя потом с какой-то неприязнью узнал, что среди них встречаются и такие, кто и малый капитальчик на таких вещах сколачивает, делая попрошайничество почти что своей работой; тогда Чуя с грустью осознал, что нищие в его голове носили несколько романтизированный характер благодаря книгам на французском, что он проглатывал, или переведенным на русский романам. Реальность скалилась куда зловеще, но даже так: когда перед ним на улице вырастала какая-нибудь кроха, Чуя все равно что-то да протягивал, однако были места, где и подобных малявок стоило иногда опасаться.

 Он бывал уже на улицах в районе Сенной. В детстве порой просто недалеко проезжал и лишь знал это место со слов Дмитрия Савина, который неплохо так знавал Петербург своей молодости и рассказывал, что раньше тут пострашнее даже было, Даниил поддакивал ему, при этом на вопросы того же Константина, какого черта они забывали в злачных местах сего района, оба старших брата заявляли, что пересказывают всякие городские слухи, хотя Даниил как-то все же проболтался, что в годы весьма тяжелые для семейства не раз наведывался в том месте к одному весьма ушлому ростовщику. Все эти истории, однако, в меньшей степени производили впечатление, пока они с Дазаем сами не побаловали свое любопытство в компании некоторых знакомых. Валентин тогда, как им хотелось надеяться, поверил, что Дазаю в глаз дал Чуя, хотя получил он от какого-то местного важного мазурика за свой длинный язык. Чуе пришлось пустить в ход силу, потому что Дазай дал сдачи, и мазурик совсем обалдел от такой наглости, но точно бы убил этого наглого японца, но второй наглый японец, холеный вид которого изначально не внушал опасений, расквасил ему морду и отбил все между ног. Чуя торжествовал, мог бы сделаться там патриархом, почти карьеру построил, был бы важнее Петши, но их тогда быстро утащили оттуда, а то мало ли…

 Дазаю место то тогда не понравилось. Грязно, видите ли, шумно, еще и в рожу больно бьют. Чуя тоже не был в восторге от антуража, но будто бы только там и видел достойных себе врагов, но здравый смысл и некоторая жалость к окружающим людям не потащили бы более его в подобную дыру, как и Дазая.

 И вот Осаму внезапно снова в этих краях. Чуя, признаться, и не знал, имело ли смысл удивляться. Его неприятно кольнуло и то, что Дазай шлялся по проституткам. Чую вообще крайне разозлила как будто необходимость ревновать еще и к ним, просто он не мог отделаться от мысли, что Дазай бросил его и при этом не брезгует продажной любовью. Можно было бы воскликнуть, что Чуя и сам хорош, но все же: он чужих жен не соблазнял в личных целях и никому денег не платил за услуги. Мог бы себе это на верхушку его горки гордости запихнуть, да тоже не радовало, потому что не получалось до конца сыпать упреками. Но куда все же больше его волновало то, что Дазай дошел до такого состояния, и вот тут уже он и выдавал себя, все свои еще не исчезнувшие чувства. Потому и тащился в злачное место, разве что страха оттого не испытывал.

 Найти заведеньице «Три ястреба» он смог быстрее, чем ожидал. Поспрашивал местных, которые косились на него с подозрением или усмешкой, но за вынутую в нужный момент из кармана блестяшку – почему бы не кивнуть в нужном направлении. В итоге, оказавшись где-то на задворках места, зовущегося еще где-то с середины века Вяземской лаврой, Чуя предстал перед еще не самого захудалого вида заведеньицем, кое на первом этаже было трактирчиком «Три ястреба», о чем, видимо, также сообщал криво исполненный схематичных рисунок трех перьев неизвестной птицы, далее у дома имелось еще два этажа, где буро-желтая штукатурка куда сильнее облупилась, обнажив старую кирпичную кладку. Домику на вид было так уже лет пятьдесят, наверное. В вечернее время тут явно пооживлённее будет, и контингент повесомее, так что Чуя мысленно даже порадовался, что сейчас вряд ли проблем каких огребет, так как волновал его исключительно Дазай, но ошибся.

 Особо не смущаясь, Чуя дернул на себя довольно тяжелую дверь – ему как раз навстречу выходили два мужичка, одетые чистенько, но явно какие-то мутные типы, но Чуя их проигнорировал и просочился в слишком уж темное помещение, закрытое от всего солнечного, хотя о солнечном особо и говорить не приходилось, и пришлось отчасти на ощупь двигаться, пока все же не прошел в большую комнату, где располагался непосредственно трактир, при этом по пути приметив несколько лестничных ходов. Что-то подсказывало, что изначально в трактирчик вел иной вход, ближе, а теперь вот приходилось пробираться. Кота серого пушистого спугнул, правда далеко тот не удрал: у него добыча тут водилась, жирные крысы, а кот сам был похож на то еще чудовище. Чуя хмыкнул про себя: живет у них в Песно во дворе подобная зверюга. Прибился еще года четыре назад. Еды при этом почти не просил, лишь безопасного места для сна. А там выяснилось, что эта тварь была еще и самым настоящим крысоловом. Огромных таких ловил, Чуя лично пару раз видел, как он с ними дрался, а потом душил. Не каждая кошка свяжется с крысой. Вот и тут, судя по всему, был такой бандит. Но что кот – Накахара на миг ощутил себя тут крысой в логове таких вот бандитских котов, потому что видел, как на него уже таращатся. Не приметив никого полезного, Чуя перехватил полового, обалдевшего от такой, как он видимо посчитал, наглости.

 – Где здесь у вас Стефанию найти?

 – Кого-с?

 – Ха! Слыхали! – вдруг крикнул сидевший тут рядом парень годами так пятью старше Чуи, хотя, может и меньше, сложно сказать, что истинно скрывается за его заросшей мордой. – Эй, ты кто такой, что Стефанию ищешь? 

 – Кому попало, докладывать не собираюсь, – хмуро отозвался Чуя, но тут смекнул, выпустив свою первую жертву, которая с недовольной миной от него отшатнулась. – А ты? Раз голос подал, значит, имя тебе знакомо? Может, подскажешь?

 – Тебе подсказать? Ишь-ка! А мож, тебе еще чего подсказать? Мож, мы все вместе чего тебе подскажем? Время скучное сейчас, пока петь не начали – посмеемся хоть! – этот бородатый переглянулся со своими знакомыми, которые, видимо, все были ему знакомыми из сидевших тут семерых мужчин, хотя за столом рядом с ним сидели только двое. – Чего застыл? Ты чего, так вырядился и пришел? По носу тебя щелкнуть? – он расхохотался и в самом деле потянул свою лапу к лицу Чуи.

 Видит небо, видят все боги – Чуя не желал греть о кого-то кулаки, но, честно говоря, очень по тому соскучился!

 Не собираясь долго позволять насмехаться над собой, он просто вывернул гаду руку, едва не оглохнув от крика, но при этом не помедлил швырнуть его на пол и прихлопнуть еще по голове зонтом, что еще сильнее бородатого сбило с толку! Чуя вообще-то всегда бился кулаками, но не так давно открыл для себя, что оружие для мужчины, воина, а воином он был по рождению, – это важная его составляющая. Ему не довелось в своей жизни носить самурайский меч, но, когда он жил в Китае, Валентин вручил ему один в качестве подарка. Настоящий, из Японии, только вот с собой он не мог его таскать, и это было обидно, учитывая, что он оценил все возможности подручных средств для самозащиты, и потому некоторой заменой ему, приличному с виду господину, служили то зонт, то трость. Главное, чтобы крепкие были. А зонт у него был хороший. И бил хорошо. Не просто бил, а так удивительно бил, что удивлял до темноты сознания. Вот и бородатый испуганно и крайне удивленно таращился на него, во многом все же не ожидав в этом стройном и хрупком на вид человеке силы, что уложила его на раз. О да, Чуя тем и пользовался. В нем тоже была капелька коварства.

 – Если у кого-то тут, идиоты, хватит мозгов нарваться, то, суки, зубы повышибаю, а потом пристрелю! – насчет последнего Чуя откровенно и нагло блефовал, но он предполагал, что не все в таких разборках решается кулаками, а от пули он так легко не спасется – надо подстраховаться. – Я задал лишь один вопрос, а ты! – он пнул бородатого, – ответить не смог! Неужто сложно?

 – Да я ж…

 – Эй, что за наглая паскуда! Да я его уложу! – с места рядышком соскочил еще один крепкий мужичонка, и Чуя, которому, едва не съездили по голове, задев с нее лишь шляпу, был, однако, куда больше оскорблен тем, что какая-то грязная сволочь посмела уронить его купленную в парижском Antoine в районе l'avenue de l'Opéra шляпу! За такое прибить мало! О да, Чую легко было подобным задеть, так что в морду он дал со всей силы и потом в раздражении нагнулся за своей несчастной шляпой, стряхнув с нее брезгливо пыль.

 Его кто-то попытался схватить за ногу, из-за чего Накахара инстинктивно двинул по руке, но это был лишь тот первый несчастный, которые пытался сесть.

 – Эй, да ты чего, брат! – вдруг он обратился к нему. – Мы ж что, со зла? Кто ж знал, что ты такой буйный. Зачем Тихончику по остаткам зубов влупил? Вот точно ж зубам досталось больше всего! Тихончик, ты жив?

 – Шатается! Один прям шатается!

 – Нечего лезть было, – Чуя не стал возвращать шляпу на голову, даже в таком мерзком месте решил, что приличнее будет остаться с непокрытой головой. – Я не виноват, что вы иначе говорить не умеете, – тут надо было добавить, что Чуя тоже иначе говорить не умел, дипломат из него дерьмовый, чего уж тут, зато более ни у кого уже не было желания его тронуть. – Спрошу еще раз. Где Стефания? Знаете такую?

 – Да знаем, – раздался голос из компании бородатого. – Мясистая сладкая баба, только последнее время вредничать стала, вредность наверное то немецкая или что. Тебе она зачем?

 – Ну уж не с тобой делиться, – рявкнул Чуя.

 – Со мной, – фыркнул мужик. – Ты это, кстати… Там у нее один посетитель частый, с одного края вы, что ли?

 Чуя не ответил ему – ощутил волнение. Уверен теперь сделался: Дазай точно тут!

 – Ну? Как найти?

 – А там вон лесенка вторая от входа сюда, – ткнул в сторону пальцем бородатый, при этом отодвинувшись чуть от стучащего об грязный пол кончика зонта, – по ней поднимись до третьего этажа и прямо по коридору в дверь упрешься. Там спроси, кого первого встретишь, куда дальше.

 Чуя оглядел их. Наверное, стоило поблагодарить.

 – Вот, – он положил на стол побитых им мужиков рубль. – Чтоб без обид.

 Те сначала обалдели, а потом Чую чуть ли не в друзья себе записали, но тот уже поспешил убраться, ибо дружбы такой ему не надо было, и не из гордости, вовсе нет – Чуя желал в тот миг лишь одного – Дазаю хорошенько врезать.

 Весь описанный путь он прошел легко, обнаружив на третьем этаже некое подобие грязных, но все же не самых убогих мебелированных комнат, где ему встретился один из подозрительного вида, чем мужики в трактире, жильцов, который занимал здесь даже не комнату, а койку, но он не стал таить Стефанию, лишь презрительно обругал всех женщин разом и сказал топать до самого конца.

 До самого конца – значило выйти из этой части комнат, пройти через некогда черный ход, во всяком случае, другого пути Чуя не обнаружил, еще одна дверь была заколочена; таким образом он выбрался на лестницу, но та была перекрыта, однако от нее в сторону имелся коридорчик, в котором, судя по всему, и располагались, как будто в закутке, подозрительного вида квартира.

 Чуе сразу бросилась в глаза табличка на русском и немецком, о том, что спросить надо некую фрау Шнайдер. Как-то уже несложно было объективно догадаться, что здесь был обычный бордель, но сейчас, еще в дневное время, тут было неприлично тихо. Звонка или его подобия Чуя не нашел, поэтому пнул дверь нисколько раз и даже удивился, когда ему почти сразу открыли. Он слегка смутился, увидев перед собой одетую лишь в нижнее платье девчушку лет тринадцати, немного чумазую, но симпатичную, только вот синяк на лице все портил.

 – Вам кого надо? – тут же спросила она как-то даже грубо, что не вязалось с внешностью.

 – Стефания здесь обитает?

 – Фройляйн Стефания не принимает никого, но, если хотите, приходите, барин, позже. Ведьма и вам кого-нибудь подберет.

 Ведьму Чуя определил как эту самую Шнайдер.

 – Не нуждаюсь. Я по делу к Стефании. А! Погоди! Ты мне лучше уточни, – Чуя протиснулся в некоторое подобие передней, вид которой буквально визжал о пошлости и безвкусице, тот случай, когда какую дешевку бесполезно пытаться превратить в роскошь, не говоря уже о том, что убраться бы тут тоже не мешало. Нет, мало. Вынести дрыхнущее прямо тут рядышком тело какого-то тучного мужика. Чуя обалдел от такого вида, что аж едва девчушку не упустил, а та уж удрать намеревалась. – Куда собралась? Я просто спросить хочу. У Стефании сейчас есть кто-нибудь? Молодой человек?

 – Молодой человек? – она вдруг вся разулыбалась. – Высокий такой, да? Красивый? Я его поцеловать хотела, а он сказал, что я малявка и с малявками он не целуется, паршивец! Я за такое хотела ему всю физиономию расцарапать, но он потом принес мне мармелад. Я никогда его раньше не пробовала. А вы к нему? А я не пущу. Только за плату если уж! – она как-то даже слишком серьезно вытаращилась на него. Чуе было слегка неловко, что перед ним была даже пусть совсем молодая девчушка в неглиже, которая даже не стеснялась этого. Он уже было хотел спросить ее об условиях, как вдруг из затемненной глубины пыльного бархата, уродливо обвивавшего здесь все углы, показалась какая-то худосочная женщина, может, даже немногим старше Чуи, но все же вид у нее был какой-то потасканный, лишь с остатками былой миловидности. Она тоже была в нижней рубашке, но, увидев, постороннего мужчину, попыталась запахнуть на себе свой ободранного вида пеньюар, который когда-то был явно вида дорогого.

 – Кто там притащился, Марька? С кем ты опять болтаешь? Снова по башке схлопотать хочешь А ну, брысь!

 – А ты мне не указывай! – вдруг огрызнулась девчонка, даже замахнулась в ее сторону. – Я вон, себе кавалера нашла!

 – Выставлю тебя отсюда и будешь тут по соседству кавалерами одарена, послушаю, как потом завоешь под окнами! Пошла прочь, я сказала, – женщина аж ногой топнула, но Марьку это едва ли пробрало.

 – Я вот должна достопочтенного господина к Стефании проводить, – она схватила Чую вдруг за руку и втянула в квартиру, хлопнув дверью тут же. – Идемте-ка! Все покажу!

 – К Стефании? Да какого черта к этой дуре? Что все к ней? Чем она там себе между ног намазала, что липнут один за другим?! – женщина вдруг вся зазеленела от злости, задергалась. 

 – А ты, Натаха, трави ее, как всем тут пьяная вещаешь и будешь рада! В тюрьме! – расхохоталась Марька и не получила по голове только лишь потому, что рядом был посторонний человек.

 – Вот и убью. Зарежу и все тут. Кто вообще будет беспокоиться, – процедила она сквозь зубы, с презрением глянула на Чую, а затем, приметив тело недалеко от двери с возмущенными криками пошла пинать тушу в попытке выпроводить. Судя по всему, это был один из ее клиентов.

 А Марька тем временем в самом деле протащила Чую через небольшой лабиринт коридоров и ткнула пальчиком в дверь.

 – Вон там. Только заперто верно. Стефания всегда запирается днем, отдыхает. И этот с ней. Кажись, тоже просто спать приходит. Иногда странный такой. Весь сияет, шутит со мной, веселится, а иногда больной совсем. Дурак он наверное. В дурке бывал, да? Да?

 Чуя не ответил ей, но, чтобы уж спокойно отвязаться, сунул в ладошку пару монет, на что девчонка взвизгнула довольная и поторопилась спрятать добычу. Какую бы плату она прежде не собиралась Чуе загадать, эта, видимо, ее полностью удовлетворила. А Чуя тем временем без особой учтивости стучался в очередную дверь.

 Накахара в самую последнюю очередь мог предположить, что ему откроет сам Дазай. Справедливости ради, Дазай тоже никак не мог ожидать появления Чуи у него под носом. За все последнее время он более не ощущал смятения, как в тот момент, когда узрел того, да от растерянности отступил немо назад.

 На самом деле он и не сразу поверил, что это вообще Чуя. Последнее время ему столько всякой дряни мерещилось, переходя из снов в явь, и если там мелькал Чуя, то затем оборачивался чем-нибудь дурным. К примеру, тем человеком из леса близ Ирбита, останки которого уже давно верно сгнили в земле какой-нибудь безымянной могилы. Призрак того человека последнее время был частым явлением, они даже общались, бурная фантазия со склонностью к сочинительству прекрасно давала о себе знать, и там уже была целая история этого персонажа, правда, Дазай смутно ее каждый раз помнил, он просыпался и долго пялился потом в стену, словно этот человек сидел там, напротив и продолжал с ним говорить. Пару раз в самом деле так и было. Только говорил с ним не этот человек, а тот, кто напоминал порой о нем. Дазай в те моменты ощущал некоторое просветление в голове, возникающее от притока ненависти к Валентину за то, что слабовольно проболтался Фёдору.

 Какой-то особо воспаленной извилиной Дазай умудрился додуматься до того, что Чуя пришел вместе с этим человеком. Точнее он привел Чую. Ужаснувшись этой мысли, Дазай пришел к самому неутешительному для себя выводу: этот человек всегда начинал преследовать его в момент, когда его отпускало действие морфия и организм начинал гадко напоминать о том, что надо еще; становилось дурно, дурнота эта захватывала все тело, тогда являлись все любимые упаднические мысли и их производные. Дазай только не понимал, этот-то человек чего к нему является, и лишь он, и более никто его в бреду так не преследует, а ведь он всегда был уверен в том, что повел себя тогда правильно.

 «Почему ты удивляешься? – сказал ему на такой вопрос однажды Фёдор. – Это лишь тебе подсказка о том, что ты поступил тогда правильно и сейчас идешь к тому, чтобы тоже поступить правильно».

 Кажется, да…

 – Дазай! – Чуя если и хотел вмазать ему кулаком в нос, но, слегка ошарашенный его сбитым с толку видом, причем хуже: совершенно потерявшимся за эту минуту, что они взирали друг на друга, Дазай будто бы ушел в ступор и не реагировал. – Ты тут совсем одурел!

 – Ха, Чуя-кун, тот же вопрос! Как тебя еще не обобрали и не использовали самым грязным образом с твоим-то видом? – Дазай на миг пришел в себя, а потом чуть осмысленнее глянул ему за плечо: – Лишь ты явился? Черт, когда уже принесут…

 – Wer ist das? – раздался вдруг голос из полумрака комнаты, этакого будуара, лоснящегося от такой же пошлой роскоши, что витала в передней этой квартиры. Комнатка была небольшая сама по себе, но здесь имелась ниша, может, ранее смежная комната, где за ширмой, занавешенной целой кучей нижних дамских юбок и плаща, стояла кровать. Оттуда-то и раздавался голос.

 Дазай оглянулся на него, а голос что-то еще произнес по-немецки с примесью французского, что и не разберешь сразу, но Чуя ухватил суть о том, что дама спрашивала Дазая, принесли ли ему лекарство. Легко догадаться, что за лекарство.

 – Мне надо лечь, – вдруг бормочет Дазай, но идет не к постели, а падает на небольшой диван, явно мало подходящий ему по росту, но, кажется, ему действительно дурно, что он перестает просто реагировать на Чую и как-то бессильно сосредотачивается на своих малоприятных ощущениях, которые отражались то жаром, бегущим по плечам, то холодом, что одновременно сковывал ноги. И в то же время хотелось подскочить, что-то сделать, что-то очень такое необходимое, но самое необходимое – пойти и достать это необходимое, но он слегка как будто задыхался и боялся идти. Ждал. И снова начинал суетиться. Или все эти движения ему уже казались? С каждым разом все хаотичнее. Слишком много часов прошло…

 Не понимая, чем именно стоит оправдывать такое пренебрежение, Чуя в тот миг, следя за Дазаем, хочет уйти и хлопнуть дверью так, чтобы та отвалилась, но не может… Еще не сдался.

 – Федька сдал меня, да? Ты пытал его? – вдруг скалится в довольстве Дазай, играя поясом халата, такого пошлого красного цвета, явно из местного гардероба – вырядился, идиот. Ржет. Или даже стонет – ни черта не поймешь.

 – Ты во что тут превратился? – Чуя косится за ширму, откуда выглядывает закутавшаяся в измятое покрывало женщина. Ее присутствие раздражает, но Чуе совесть не позволяет заставить ее покинуть эту комнату, где он незваный гость.

 – Пока что не в труп, – тем временем отозвался Дазай. – Ты расстроен?

 – Смотреть на тебя такого тошно, – не стал скрывать Чуя. – Можно было свалить с Достоевским вместе, но к чему опускаться до подобного? Торчать целыми днями в злачном месте с проституткой и травить себя морфием? Дазай!

 Тот попытался усесться и стеклянно глянул на Чую. О нет, он прекрасно все услышал, просто таким образом выражал свое неудовольствие тем, что его тут потревожили.

 – Зачем ты пришел?

 Чуя поджал губы. Хотел было ему в лицо крикнуть, будто он и сам не знает, зачем пришел, что все еще вело его сюда.

 – Я собираюсь за границу. Я хотел увидеть тебя. Пусть ты и ведешь себя, как большой кусок дерьмища, но я хотел увидеть тебя. И не только из-за себя, а потому что дома все хотят тебя увидеть, если тебе интересно вообще, – это у Чуи от какого-то вдруг отчаяния вырвалось, потому что дома и правда хотели видеть Дазая, и Валентин очень переживал, что ничего не смог верно сделать, хотя о том меньше всего говорил с Чуей, слишком уж это обоих задевало. Но сам Чуя… Честно признаться, он и слова перед этим не хотел сказать. Вырвалось. Честно вырвалось.

 – Увидел. Судя по всему, повозиться пришлось, – Дазай прилег набок, как-то вяло глянув в сторону кровати, откуда из-за ширмы с нарастающим нетерпением выглядывала Стефания, пытаясь сделать вид, что ее здесь нет, но для Чуи будто бы и правда ее здесь не было, она все равно не понимала ни слова из их речи. – Но, Чуя, ну к чему? 

 – А к чему ты здесь?

 Дазай издал какой-то странный смешок, а потом склонил голову, сдавив ее ладонями, упавшие рукава халата в этот момент зримо оголили его запястья, но Чуе не хотелось верить. Но дальше хуже – до него вдруг дошло, что Дазаю сейчас не просто дурно, а плохо, и он резко приблизился к нему, попытавшись его схватить за руку, но был грубо отстранен. Дазай дернулся от него, будто только сейчас понял, что Чуя в самом деле явился перед ним, и забормотал:

 – Уходи, уходи, уходи отсюда! Я тебя не звал, я дал тебе понять, что невозможно, что так невозможно, пока все так, пока так, прости, но невозможно!

 – Да ты что! – Чуя перепугался и снова попытался схватить его, но его теперь уже куда грубее отпихнули, и он сам захотел прихлопнуть Дазая в который раз, а тот вдруг сорвался:

 – Ты не слышишь? Иди к черту, Чуя! Тебе мало быть рядом и изводить? Фёдор прав! Это просто издевательство, что все так вышло, что именно из-за тебя так вышло! И раз ты все испортил, то прекрасно, я и сам исправлю, а там… Да плевать, что там, может, отпустит, может…

 – Ты сбрендил, что ли? – Чуя с размаху ударил его наотмашь, Дазай под резкий вскрик Стефании упал лицом в потрепанную бархатную подушку, и что-то недовольно в нее зашипел. Стефания принялась верещать, из-за чего Чуя рявкнул ей сначала на русском заткнуться, а потом добавил по-французски, надеясь, что хоть что-то она поймет, потому что верещала она исключительно на немецком, только показаться с кровати не решалась. – Дазай! – Чуя дернул его на себя, а тот вдруг попытался отмахнуться, но лишь задел Чую по носу, а Накахара все не мог понять, это он просто разума лишился или его от недостатка морфия так всего трясет?

 В комнату вдруг громко постучали, и Дазай вскинул голову, но не дернулся с места, может, потому, что Чуя крепко в него вцепился, а отпустить не желал: ведь столько времени уже не прикасался, и даже сейчас, когда хотелось прибить, хотелось еще крепче держать; Стефания зато вырвалась из своего убежища, сверкнув голыми бедрами, приведя Чую даже не в смущение, а в некоторое даже бешенство вкупе с ревностью, что Дазай тут с ней! Стефания распахнула дверь, представ в таком вот непотребном виде перед мальчишкой лет пятнадцати в грязной одежде, который как будто и предполагал тут нечто подобное увидеть, но она что-то вырвала у него из рук, попытавшись закрыть, а тот вдруг закричал:

 – Эй, а моя плата! Обещали!

 – Приходить потом! – кое-как произнесла она по-русски, захлопнув дверь, а затем подскочила к Дазаю, снова затараторив по-немецки.

 – Да не понимаю, я тебя, дура набитая! – крикнул тот ей по-русски. – И так голова трещит, ты трещишь! Быстрее уже давай!

 Такое поведение Дазая в отношении женщины, пусть и откровенно сомнительной репутации, показалось совсем уж ненормальным: никогда прежде он не позволял себе грубого слова в адрес противоположного пола, независимо от социального статуса.

 – Пойдем отсюда! – вдруг крикнул Чуя, осознав наконец-то до конца все его состояние. – Дазай! Тебе надо в нормальное место, прийти в себя, вылечиться! Да ты тут совсем рехнешься! Это все из-за Оды, что ли? Из-за меня? Да мне что сделать-то, чтобы ты угомонился?!

 Он не ответил, отпихнул его от себя, сорвался с места, выдрал у Стефании из рук принесенную ампулу с морфием и бросился сам заправлять шприц для впрыскивания раствора. Чуя смотрел на все это с ощущением дикости и не веря, что это в самом деле Дазай рядом с ним. Он часто вел себя как конченый придурок, Чуя помнил, как тот буквально подставился в детстве под пулю, в чем Чуя видел и свою глупость, помнил и все их драки и ссоры, помнил и вещи пострашнее, как Дазай хладнокровно, но уверенный в своей правоте застрелил того человека в лесу, заставив потом о многом задуматься, однако сейчас – Чуя с полнейшим отчаянием следил за ним и хуже того: ощущал полное безразличие Дазая к себе, да и тот сам его подтверждал… И вот сейчас… Сейчас он собирается вколоть себе эту дрянь, и Чуя, вскочив с места, ударяет его по руке под очередной вопль Стефании, шприц падает на пол, отскакивая немного в сторону, и Дазай, словно заколдованный, тут же пытается броситься за ним, но получает в очередной раз от Чуи, да только в тот момент и Чуе самому прилетает.

 У этой потасовки был один исход. У Дазая и в здоровом состоянии чаще всего не было шансов его побороть, лишь снизить потери благодаря тому, что он ловко научился просчитывать удары, но сейчас, когда концентрация его внимания была самой что ни на есть дерьмовой, едва ли бы ему что-то помогло. Чуя, конечно, получил неприятный удар по шее, но Дазай все же пострадал куда больше. Он тяжело дышал, сидя на полу и вытирая кровь с губ, а затем не реагируя на Чую, потянулся к так и оставшемуся валяться шприцу.

 – Да ты вообще не соображаешь? Совсем спятил?! – Чуя так надеялся, что хоть каплю его вразумит, но тот лишь усмешкой, что на окровавленных губах сделалась особо жуткой, схватил шприц, завладев им, словно каким великим сокровищем. Он распахнул на себе халат и с ядовитой смесью отвращения и эйфории проткнул кожу иглой на внутренней стороне бедра.

 Чуя не смотрел. Почему он позволяет ему сейчас это делать вообще?! Чуя не хотел себе отвечать.

 – Мы с тобой вместе по этому пути ни за что не пойдем, Чуя, – глухо произнес Дазай, мельком при этом глянув на притихшую Стефанию, которая забралась обратно на кровать, Чуя тоже посмотрел на нее: она будто бы была довольна, что Дазай добился своего – всадил себе очередную дозу, и присмирела. Чуя по сути-то и не сильно ее пугал. И не таких здесь видала. – Уходи, уходи – еще раз тебе говорю!

 – Ты бред несешь, тупой идиот! – Чуя бросился снова на него, сильно тряхнув, но Дазай уже и не думал как-то сопротивляться, что-то бормотал неразборчиво на японском, мотая головой с силясь будто с чем-то справиться, вскидывая руки и тут же их роняя, и Чуя все не мог понять, почему он не бросит его, не оттолкнет, чего ему очень хотелось, ему хотелось встряхнуть Дазая, да так, чтобы ударить снова об что-нибудь, посильнее, и не для того, чтобы разум вставить на место, а просто свою злость и обиду выпустить, потому что сейчас особо остро осознал, как Дазай его обидел, несмотря на стечение обстоятельств и его надуманную вину в отношении Оды, которую он и так уже признал, не зная, чем еще помочь в таком положении. – Это ты все из-за Оды, да? Из-за него? Да ты сволочь просто! Нельзя так! И сколько я должен уже внушать тебе, что я сожалею, и что ты несправедливо винишь меня! Ты даже поговорить об этом толком не можешь, выказываешь лишь пренебрежение, хотя должен своими мозгами понимать, что я бы в жизни не посмел! Ты мнишь это чуть ли не предательством, но это не так!

 – И все же ты виноват, Чуя… И…

 – Да пошел ты на хуй со своим виноват! – вскричал Чуя, дернув его. – Я устал уже слушать твое нытье о нем, устал ощущать эту вину; думал, отпустит тебя, думал, черт с ним, хочет валить с Достоевским, да пусть! Но дело даже не только в нем, не в том, что он крыса поганая, а в том, что ты сам все это себе вбил в голову, тут и его помощь не нужна! Что еще подумать? Чего ради? От меня избавиться?

 – Почему бы и нет… Рядом с тобой теперь особо невыносимо, – пробормотал Дазай, и Чуя отступил от него, отнял руки, словно мерзко стало. – Не говори про Оду. И ты ничего не знаешь, – Дазай попытался встать, но в итоге будто бы отмахнулся от попытки, устроился поудобнее на полу и чуть ли не блаженно глянул на Чую, расплывшись в какой-то зловещей и в то же время сладкой улыбке, от которой Чуе стало еще более отвратно. – Я знаю, есть кое-что, что могло бы помочь, но не уверен в исходе, и лишь думаю о том, что сверши я это, тогда и легче станет. Тогда и конец, и все. Я прежде думал, это глупость такая, но я вдруг стал понимать, что эта мысль, которой со мной Фёдор поделился, она меня успокаивает, что так в самом деле я все прекращу. Всё, буквально всё, но верно! Оно будет стоить того, потому что такие вещи иначе не стираются, и пусть на то нужны жертвы, и пусть это ты… Я решил. Все решил. Чем я хуже тех, кто на это пошел? Вдруг, правда, как утверждает Фёдор, миру того и надо, чтобы приносить такие сакральные жертвы, чтобы легче становилось, чтобы поплатился хоть кто-то за страдания других. Мне не сложно будет, я знаю, что смогу, уже однажды смог. Это вот Фёдор в сомнениях, хотя этого и не показывает мне, но я! Я читаю его, и вижу, как он колеблется: сможет или нет? Кажется, да… Он так настроен серьезно. Слышишь, Чуя? – Дазай посмотрел на него сквозь пустую ампулу от морфия. – Я решил послушаться его. Пусть хоть в этом смысл будет. Ты обижен на меня за то, что я виню тебя в гибели Одасаку? Не переживай, у меня есть кандидат посерьезнее. Знаешь, кто? Фукудзава Юкити. Представь себе! Это он, он виноват в том, что Одасаку подставили, это он прирезал Мори, за что бы был ему благодарен, но не могу это выразить в полной мере, вообще не могу выразить…

 – Ты что за дичь несешь?! – Чуя в самом деле обомлел, не ожидав ничего подобного услышать. – Где ты этого набрался?

 – Ха, так я тебе и сказал! – Дазай уронил руку с ампулой и глянул на Чую нормально. – Какая разница? Я просто хочу верить в то, что, когда этот человек перестанет дышать, может, и я смогу тоже… Только вряд ли уже с тобой рядом, да? Впрочем, я уже со всем давно смирился, ты явно в курсе всего, а ты не прощаешь, ты всегда ненавидел меня, и даже, наверное, в душе всегда, даже когда мы спали вместе, ждал от меня какого-нибудь подвоха, да? Ждал? Никогда не верил до конца, всегда подозревал в чем-нибудь, потому что с детства уверился в том, что я гадкая тварь! Когда я думаю об этом, меня лишь бесит то, что я оправдал твои думы, да и плевать, потому что было бы из-за чего переживать.

 – Какого черта ты это все собрал у себя в пришибленной башке вообще? – Чуя резко поднялся и сделал несколько шагов назад. Подобное обвинение в том, что он с момента их признаний не проникся к нему доверием, задело его сильнее, чем тот невыносимый по тупости бред, что он тут прежде нес. Чуя… Чуя только тем и жил, что ощутил в себе полное доверие, он правда поверил, он в самом деле влюбился и был уверен, что ему ни разу не соврали, несмотря на все то, что происходило прежде. Он был уверен, что доказал это Дазаю и словом, и действием, во всем, что происходило между ними, даже тем, что он сейчас пришел в это место, рискуя получить по башке где-нибудь в переходах между лабиринтами этих петербургских трущоб, куда никто в здравом уме не сунется, а он сунулся, плевав на опасность, желая его не просто видеть, а увести с собой, и… Чуя хотел его увидеть, чтобы забрать и плюнуть на все, увезти с собой в Песно, или даже дальше в Екатеринбург, затаиться там, но Дазай! Дазай обвинил его открыто в том, что Чуя никогда не доверял ему, таким образом продемонстрировав свое отношение. И тут… – Как у тебя твой язык поворачивается такое нести, мразь ты конченая? Сдохнуть тут решил? Так пожалуйста! Больно мне надо с тобой возиться, выслушивать идиотизм, притянуть сюда Фукудзаву? Совсем рассудок помутился, что такое сочиняешь? Твои обиды тебя окончательно довели уже!

 – О нет, Чуя, ты не понял! У меня есть веские причины! И эти причины… Конец придет этой причине.

 – Что мне понимать? Тебя понять? – Чуя сквозь какой-то туман в самом деле слышал его. Ему было дурно, эта обида была еще хуже прежней, он ощущал себя преданным после всех этих слов, ощущал себя каким-то глупцом, мотыльком, что вспорхнул на огонь, и, приманенный, он шарахнулся в самое пламя, а его там подпалило, и он, опаленный, теперь взирает на всю эту истерию. Дазай нисколько не изменил своего мнения за все это время, и теперь уже не просто отпихивал от себя, а гнал, швыряясь такими словами вслед, и еще нес какую-то ерунду, питаемую морфием:

 – Фёдор прав. Нужна жертва. Убить одного – и одним меньше. Одной тварью меньше, и все уже легче станет. И ему, и мне. Мы с ним в этом похожи. Похожи судьбами, похожи в своих чувствах, куда сильнее похожи, чем с кем-либо другим, куда лучше понимаем друг друга, чем ты даже понимаешь меня, Чуя, о, если б понимал, то свалил бы уже отсюда, а ты, идиот, стоишь тут, даже не знаю, чего ты тут стоишь… А с Фёдором… Боже, я всегда думал, что с такой судьбой – только с ним дальше и идти. И так и будет. Пусть случится. Мы это сделаем, прольем кровь. Он заслужил. Это не личное даже, это больше, это убрать одного человека, дать себе право перестать быть жертвой страданий, ибо невыносимо, ибо мы тоже не заслужили и не виноваты, ибо тоже право имеем стоять, а не дрожать, вершить! А ты… Не мешайся, Чуя. Я не могу на тебя смотреть, зная, как оправдал все твои старые ожидания, но иначе уж никак, я хочу сделать все это, хочу довести до конца, и пусть так будет, я не могу видеть тебя, пока Ода… Сам виноват я, – Дазай это уже прошептал в обессилили от слов, что лились из него от какой-то ненормальной энергии, происхождение которой Чуя видел в морфии и безумии, что всегда жило в Дазае, но сейчас приобрело какую-то совсем спятившую форму, и он чуть ли не с отвращением смотрел на него, в ненависти, что становилась все более очевидной.

 Он не хотел более никогда слышать имя Фёдора, никогда не хотел более знать ничего об Одасаку, потому что все его переживания из-за него, как посчитал Дазай, ничего не стоили; и самое, что режущее – Дазая он не желал знать и видеть, не желал слушать его речи, весь этот бред, что он тут нес, получив свою желаемую дозу; больше – Чуя увидел в этом издевательскую отговорку от того, чтобы взять себя в руки, вернуться! Ох, если бы Осаму в самом деле хотел, он бы переборол себя, Чуя был в этом почему-то уверен, но видел лишь то, что Дазай готов был впасть в безумие, обвинить его в черт-те чем, предать последние остатки любви, доверия, дружбы, всех этих лет, что они прожили рядом, забыть дом, в котором росли. Вот честно, если бы мог, Чуя бы и разрыдался, но у него как-то еще не совсем погасил остатки достоинства, и он мог выразить все свои чувства лишь тем, что в бешенстве от потока слов Дазая, который опять что-то там забормотал про них с Фёдором, шарахнуть зонтом по зеркалу, что висело тут рядом, а затем еще двинуть ногой по первой попавшейся мебели этой гадкой комнаты, стул это был или что! Чуя снес и ширму, желая теперь приложить ногу и к Дазаю, но тут Стефания так громко раскричалась, что Чуя лишь обругал эту тупую шлюху всем набором дрянных русских слов, что выучил, их девушка будто бы и поняла, видимо, зная эту часть лексики куда лучше от своих клиентов.

 – Не зашиби меня, Чуя-кун! Ты, как всегда, забавен, когда бесишься… Наверное, опять предложишь мне мучительно сдохнуть.

 Может, Дазай это фразой нарывался быть убитым, но Чуя не удостоил его даже взглядом, снес просто дверь, открыв ее ногой, и вылетел прочь, готовый убить любого, кто пристанет к нему с претензиями или просто лишним словом, и быстро – быстро! Нужно было очень быстро нестись прочь, потому что иначе он вернется и придушит Дазая, эту суку, которой никогда не должен был доверять! И да! Он сейчас от всего сердца желал ему мучительно сдохнуть, но не сказал того вслух, зная, какую насмешку это вызовет.

 Если бы кто-то в тот момент в самом деле рискнул сунуться к молодому человеку, что несся прочь из порочного чрева Петербурга, то в самом деле бы скорее лишился чувств, более не придя в себя, и Чуя бы даже не вспомнил, как зашиб кого-то. Он едва в себя-то пришел уже в момент, когда вбегал вверх по лестнице дома на Фонтанке и в упор не помнил, то ли он доехал сюда, то ли добежал… Или долетел… Ничего не помнил, и даже не сразу сообразил, как в квартире-то оказался: решил было, что прямо так сквозь дверь прошел, но та просто распахнулась в момент, когда приехавший в гости к Валентину Антон Анисимов собрался выходить.

 – И тебе доброго дня, Чуя, – попытался было он его поприветствовать, но лучше бы радовался, что прямо по нему не прошлись, а Накахара в тот момент мог!

 Увидевший во всей красе его состояние Валентин на миг даже не растерялся, а перепугался, потому шепотом поторопил Антона на выход, нелепо извиняясь за себя и за Чую, да тот, мельком зная, что еще до отъезда в Китай Накахара был не в духе, не особо удивился и не обиделся, когда дверь перед носом почти захлопнулась.

 – Чуя! – Валентин метнулся за ним, да едва сам не попал под горячую руку.

 – Если ты еще раз попытаешься увещевать меня, переубедить относительно Дазая, я, клянусь, Валя, я и тебя прибью, потому что все это – пошло все это на хуй! И главное – Дазай! Достало, вконец достало! Пусть сдохнет, пусть творит теперь, что хочет! Все! Хватит! И… – Чуя сделал болезненно глубокий вдох, ощутив, что если не сделает этого, то упадет в обморок от недостатка воздуха, – я уеду и сюда больше не вернусь! Слышишь, Валя! Все! Я не хочу больше никогда в Россию возвращаться! Ненавижу это место! С самого начала знал, что все это дерьмищем кончится. Пошло он все к черту, не вернусь! Никогда не вернусь!

 – Господи, Чуя, да ты… Остынь!

 – Иди прочь! – Чуя так внезапно это выдал, что Валентин в самом деле поверил во все его слова, остолбенел, но затем, перебрав, видимо, все варианты, которые один другого был хуже, решил, что лучше внять этой грубости; и на улице, еще не успевший поймать извозчика Антон Анатольевич был очень удивлен, когда Валентин нагнал его, попросив взять хоть куда с собой, ибо в квартире оставаться более не рискнет.

 Кто бы знал, с каким волнением он заставил себя уехать, так и глядел на окна дома, пока они совсем не удалились от него, и даже не желал думать о том, что именно там учинит Чуя в попытке унять все те несправедливо вздернутые чувства обиды и боли.