Санкт-Петербург, октябрь 1893 года.

 – Фукудзава-сан, значит, в театр собирается, – как бы уточнил Фёдор, поглядывая отрешенно сквозь собеседника. 

 – Да, седьмого, в этом театре, как там его…

 – Мариинский, – все в той же полузадумчивости подсказал Фёдор.

 – Вроде бы. Французскую оперу дают. «Фауста».

 – Я смотрю, он любит посещать театр, – Фёдор это просто произнес без всякой мысли, а Шибусава вдруг решил уточнить:

 – Оперы он не особо жалует, но балеты ваши здесь всем нравятся, правда с началом сезона пока еще мало их в афише; очень просил достать на тринадцатое на «Спящую красавицу», но вместо этого в оперу пригласили.

 – Пригласили?

 – Да, он сдружился с этим профессором, – Шибусава оглянулся на валявшегося на кровати Дазая. – Твоего знакомого, а тот любитель оперы наоборот. Позвал вот. Только к чему ты спрашиваешь? – Шибусава снова обратился к Фёдору. – Куда важнее весть о том, что я узнал, что Эдогава Рампо через несколько дней отправится в обратный путь из Америки. Я уверен, что при нем будут хризантемы! Что еще может называться «важной посылкой»? Это наше доказательство! Полагается, что он будет в Петербурге недели через две с учетом путешествия через океан и остановки в Мюнхене. Вдруг там он перепрячет хризантемы? У меня не было возможности вчитаться внимательно, но я так понял то, что успел уловить. 

 Фёдор кивнул. Сведения были важными, но не в том ключе, в котором думал Шибусава. Фёдор еще раз кивнул, но уже своим мыслям о том, что надо со всем покончить до возвращения Эдогавы.

 – Не могу лишь понять, в чем смысл хранить их и прятать столько времени? Перепрятывать. Сбыть? Слишком приметная и дорогая вещь. Или же Фукудзава их просто бережет как улику против себя. 

 Фёдор опять кивнул. Хризантемы. Интересно, могут ли они быть ему как-то выгодны? Слишком много с ними возиться придется. Слишком приметная вещь, как заметил сейчас Шибусава, нежели бы это были обычные деньги. Хотя, Фёдор тоже думал, что это странно, но все же был сосредоточен на одном. Из всего важного, что он тут услышал было то, что вечером седьмого числа Фукудзава отправится в Мариинский театр. В мыслях у него уже быстро развернулась примерная карта города и местность, где находился театр. Смешно ли, но куда ярче сделался образ не театра, а Литовского замка неподалеку, тюрьмы, где оказываются люди за свои деяния. Фёдор запомнил это место еще в тот момент, когда Валентин повел его впервые в Мариинский в одно из пребываний в Петербурге после возвращения из Японии.

 – Пока мы не узнаем, что с ними и где они, не сможем ничего предъявить Фукудзаве, – отстраненно произнес Фёдор, глянув наконец-то на Шибусаву, который не это вовсе желал услышать.

 – Ты предлагаешь ждать его возвращения? Это ж сколько еще времени понадобится!

 – Сколько надо, столько и понадобится. Вопрос терпения. А будем дергаться – только спугнем. Что тебя волнует? Фукудзава как-то не так себя ведет в твоем отношении? Что-то подозревает?

 – Не знаю. Он не глупец. Может, просто скрывает, может, специально держит меня при себе, ему ведь явно Рампо что-то нашептывал. И остальные… При нем постоянно эта девушка, Ёсано-сан, она прежде не проявляла ко мне никакого интереса, а сейчас я ощущаю от нее подозрительность. А еще… Мне кажется, у них связь!

 – В смысле? Они любовники? – Фёдор это просто так спросил, при этом не мог не заметить, что Дазай сел на этих словах.

 – С Ёсано-сан? – переспросил он. – Странное предположение.

 – Я думаю, что он использует ее в качестве своей содержанки, – более точно решил прояснить свои подозрения Шибусава, хотя видно было, что эти подозрения скребутся в рамках лишь его субъективного видения и не несут в себе никаких подтверждений. – Мне с самого начала всегда казалось странным ее постоянное нахождение рядом.

 – Так он еще и старый сладострастник, – Фёдор чуть сжал зубы; сколько подобных он видел? Сколько подобных делали всякие гадкие намеки его сестре еще в Японии? Она не жаловалась, но он знал, что, бывало, ей приходилось пугаться таких вот грязных проходимцев. Фёдор не мог точно знать, насколько Шибусава прав, но внезапно ощутил, как упала весомая капля на ту чашу весов, которая клонилась в сторону от сомнений относительно задуманного предприятия. Фёдор ощутил почти что удовлетворение от этой капли, нужной, словно капля воды жаждущему, а здесь была жажда уверенности, ибо он опасался, что к нему может снова вернуться колебание, что прежде несколько раз уже одолевало его. Но и без этой капли – теперь уж решил, теперь уж он доведет все до конца!

 – Как-то это сомнительно, – однако заметил Дазай; он с утра лежал с жуткой головной болью, но ничего не принимал по какой-то причине, что Фёдора настораживало. – Хотя я знал ее лишь в детстве. Судить не могу.

 Нельзя было не заметить, как не понравилось Дазаю заявление Шибусавы.

 – Если есть подозрения, то ты единственный, кто может собирать доказательства, а в остальном положись на меня, – Фёдор вдруг подошел к двери комнаты с намеком, чтобы Шибусава выпроваживался.

 – На тебя? Но ты только говоришь, а действие? А ты, Дазай-сан? Ты больше всего заинтересован в том, чтобы разоблачить Фукудзаву!

 – Я согласен с Фёдором, что нельзя с наскока это делать. Если будут хризантемы, будет доказательство причастности. Пока мы о них лишь знаем, а наши слова – ничто, – Дазай сознавал, что и его слова – ничто, лишь бы отвязался Шибусава. Подозревал ли тот, что что-то не так? Явно. Но не было никого другого, у кого он бы мог искать защиты в случае серьезных проблем. 

 – Я дам знать, если получу еще какие-то сведения о Рампо, – пробормотал он, уходя.

 – Так и сговоримся, – закивал Фёдор. 

 Он выпроводил его на лестничную площадку и спешно вернулся, увидев Дазая, стоящего у окна. Он держался за стенку, пытаясь при этом выпрямиться.

 – Тебе лучше? Может, тебе принять небольшую дозу?

 – Ха? Ты хочешь, чтобы я снова накачался морфием? Не ты ли ходил по аптекам и подговаривал, чтобы мне ничего не продавали? Из-за тебя, между прочим, аптекарь Бауманн едва не грохнул свою жену. Меня-то он грозится убить – черт с ним, а она – не виновата. На кой черт ты все рассказал?

 – Мне плевать на остальных. Хотел, чтобы ты немного пришел в себя.

 – Так зачем же сейчас предлагаешь мне снова?

 – Вопрос у меня больше в другом: почему ты вдруг перестал принимать?

 Противоречия повисли между ними, застыли и вызывали какую-то глупейшей глубины неловкость, но на самом деле суть была проста и примитивна. Почему Дазай не принимал? Потому что после последней встречи с Чуей он дошел до того состояния, когда желал собрать на себя все последствия своей уже серьезно начавшейся зависимости, а еще в таком состоянии он внезапно обнаруживал всю критичность мышления и пытался сообразить, что же он творит, но боль при этом все равно была плохой спутницей, и все путалось, и Дазай… Просто изводил себя. И не знал, сколько еще пройдет времени, прежде чем он опять сорвется, чтобы заглушить голоса разума и голоса желания забыться. Фёдор же, прежде миллион раз пожалевший о том, что рискнул подцепить Дазая на столь глубоко впивающийся крючок зависимости, не полагал развивать ее в таком ключе и не думал, что не сможет это контролировать. Дазай под морфием первое время был податлив, внушаем, плевал на все, слушал все его слова, поддавался, если хотелось близости, но затем его стало срывать, и он стал невыносимым в моменты, когда действие морфия подходило к концу, однако сейчас, когда Достоевский уже собирался начать действовать, ему нужен был Дазай, у которого будет энергия, а сию получить он мог из краткого действия гадкого препарата. Тогда у него бурлил энтузиазм, и он снова соглашался со всем, был готов на все, а дальше – пусть уже как будет.

 Никто из них не сказал друг другу ни слова о том, о чем думали. Фёдор сел за стол и достал из ящика коробку, закрытую на ключ, что висел у него на шее вместе с крестом, который теперь болтался на цепочке – это тот самый крест, что много лет хранился у Дазая и был возвращен, когда тот еще зимой стал жить с ним. Внутри коробочки хранились два заряженных пистолета, добытых в тех же местах, где Фёдор добывал на всякий случай поддельные паспорта, а Дазай проводил время в праздном разврате.

 – Надо со всем покончить до возвращения этого Эдогавы. Проблема в том, что, как назло, не так много мест, куда Фукудзава удаляется: университет да обеды в ресторане отеля «Европейский» и более никуда не ходит, совершенно никакой возможности его выследить. Из газетных объявлений о разных мероприятиях я знаю, что он часто посещает благотворительные научные вечера у профессора Шемякова, но тот всегда сам провожает его домой, привозит на извозчике прямо к парадной; больно неудобно там среди постоянных ряженных толп его караулить. Можно так долго выжидать. Надоело. Все сделаем седьмого. Слышишь, Дазай?

 Тот угрюмо посмотрел на него.

 – У нас прежде не шло речи о том, чтобы палить в него в толпе. Да еще и недалеко от тюрьмы, смешно.

 – И не надо в толпе. Я не хочу случайных невинных жертв, ты знаешь! – Фёдор вдруг крикнул это яростно, словно его задело то, что Дазай мог о нем такое подумать.

 Достоевский задумался. Дазай был прав. Выстрелить на расстоянии – можно в кого-нибудь попасть, легко представить, какая толпа людей будет выходить после представления, да и там могут оказаться личности какие особо важные. В таком случае надо будет отвлечь Фукудзаву, чем-то выманить его до финала представления. Кем-то? Фёдор глянул на Дазая, а тот, словно прочтя его мысли, произнес: 

 – Ты ведь подумал о том, что Шибусава может оказаться тем человеком, который нас легко сдаст.

 – Конечно, я думал о том. И решается эта проблема просто. Быть может, это самый момент ее решить, – Фёдор вытаращился на потолок. Над ними были какие-то жильцы, но он не знал точно, кто же, потому что одну ночь могла стоять тишина, а в другую характерные женские и мужские стоны, и так дня три, а потом снова тишина. А сегодня с утра женщина периодически на кого-то кричала, но ответов не было слышно. И сейчас на кого-то прикрикнула. Кажется, пьяна. Фёдор ощутил едкое раздражение, подумав о том, чего ради он заставляет себя жить в таких дырах, а ведь мог бы забыть обо всем, поселиться в приличном месте, жить в уюте… Но нет! Ни за что он не откажется от своей идеи! Слишком много в нее вложил, слишком много она в нем сломала, и куда теперь уж отступать? – Шибусава его к нам и приведет. На спектакль его не приглашали, но я договорюсь с ним, чтобы он был вечером седьмого возле театра и отозвал к нам Фукудзаву. Он будет свидетелем, и это его повяжет с нами.

 – А нервы у него не сдадут? Ты его бесишь, если ты не заметил.

 – Он сам себе на уме, если ты не заметил. Если бы боялся чего-то по-настоящему, не держался бы рядом с Фукудзавой, к тому же можно снова предположить, что Эдогава Рампо не зря за него взялся. Так что… Используем старый прием полного вовлечения общим темным секретом. Я еще знаешь, о чем думаю… Эта тюрьма рядом. Это символично. Хочу, чтобы Фукудзава увидел нас перед смертью.

 Дазай издал какой-то странный смешок. 

 – Я бы хотел, чтобы Одасаку был жив и здоров. А все остальное… Хочешь, честно? Я вообще сомневаюсь, что Одасаку одобрил бы то, что я собираюсь сделать.

 Фёдор аж подскочил и вмиг оказался на кровати Дазая, пихнув его на подушки, что тот снова рассмеялся, но как-то и смешался, однако не пытался отбиться – сил не было, его по-прежнему мутило из-за нежелания принимать более морфий.

 – Ты что, передумал? Дазай! – Фёдор склонился над ним, вид у него при этом был крайне взволнованный, и Дазай был уверен в тот момент, что так невольно вызвал у него настоящие эмоции. Напугал.

 – Да я… Я просто все думал, отойди, – он чуть спихнул его с себя к стене. – Одасаку за все время ни разу по-настоящему даже не проклял того, из-за кого вынужден был удариться в бега, вообще не роптал на то, что с ним случилось. Конечно, можно сказать, что он легко отделался, ему повезло, что нам тогда встретились Савины, вообще это все удивительно, но я не о том. Мы всегда с ним говорили… И я правда не помню в нем ни злости, ни желания мести. Кто бы то ни был. И даже что касалось Мори. Он не любил, когда я плохо о нем говорил. Я последнее время все чаще его вспоминаю, жалею о том, что упустил время, что также мог провести с ним, и не говори мне сейчас, что все это из-за Фукудзавы, да нет… Я лишь все думаю о том, что он точно бы не одобрил того, о чем я постоянно думаю.

 – Что за мысли, Дазай?! А ты подумал о том, что это все не ради мертвых, не ради их памяти, а ради нас самих? Они-то умирает, а нам как жить? Тяжело так вот держаться дальше! Ты знаешь, как тяжело! Убиться хочется, как тяжело. И здесь дело не только в тебе, а во мне тоже. Не смей меня теперь бросать! Куда отступать уже, Дазай? Вернуться хочешь домой? Уже поздно. Эти сомнения твои! Мне казалось, что все, они прекратились! Это все из-за Чуи, верно?

 – Из-за Чуи? Между прочим, ты сам сдал ему, где я нахожусь! – рявкнул Дазай, злясь, что Фёдор это вспомнил, а тот и сам уже был не рад: не рад, что указал тогда на местонахождение Дазая, и еще хуже – сделал это от слабости, показав свое нутро, словно он сам не избавился от сомнений, но он ведь избавился! Сейчас, к этому моменту – точно избавился!

 – Может, я надеялся, что его грохнут еще до того, как он до тебя доберется, – сдуру ляпнул Фёдор, приметив, как Дазай сверкнул за то на него глазами, а затем еще и соскочил с постели, его повело, но он все равно пожелал убраться подальше.

 – Спасибо за откровенность!

 – Да не за что! У меня до сих пор из-за него нога плохо гнется, Лукерья, ведьма старая, какую-то мазь дала ужасную, весь провонял из-за нее!

 – Это в самом деле беда, я тоже задыхаюсь, вот Чуя гад все же!

 – Хватит ржать! Если хочешь знать, Накахара дурно на тебя влияет! Как и все остальные! Как и Валентин! Сбивают! Потому тебе до сих пор плохо. К тому же, о чем теперь жалеть? Чуя свалил в Европу, насколько я знаю из письма Валентина, и возвращаться не собирается. Вот и все, Дазай. Я думал, ты вообще давно это принял, ваш разрыв.

 Дазай минуту назад смеялся, а теперь выть хотелось: что за перепады! И вдобавок ощущал одновременно головокружение и тошноту, ему бы снова лечь, и он опустился на пол. Хотел было крикнуть Фёдору, что разрыв этот, что не думал он о нем, а лишь хотел дать себе возможность усмирить эту дурацкую обиду в отношении Чуи из-за Одасаку, но это вылилось лишь в то, что они окончательно возненавидели друг друга. Как было все же обидно знать, что Чуя удрал в Китай из Петербурга с Валентином, Дазай злился на него за то, что тот посмел так поступить, хотя и сознавал, что дал сам на то повод, но мириться с ним! Очень сложно после такого мириться, и лучше было бы в самом деле более никогда его не видеть, тем более он так и не закончил с тем, с чем ушел, и теперь, когда окончательно провалился в сомнения, сознавая, как все сильно испортил и чего ради, хотел по-настоящему сгинуть, и почему бы в таком случае не очернить свою душу окончательно? Показать, до чего он может дойти, потому что все вокруг невыносимо, нет ни одного ответа, а жизнь, дав какой-то краткий миг радости и счастья, в остальном ничем не отличается от того дерьма, что он видел там, между Фонтанкой и Сенной?

 Дазай вконец окутал себя сетями. С одной стороны, его не отпускала мысль о том, что Одасаку никогда не принял бы того, на что он готов пойти во имя какого-то там возмездия и успокоения болящей души, с другой – он хотел этого саморазрушения, но не для того, чтобы показать всем свои страдания, а просто не зная, как самого себя наказать за то, что оказался на таком пути и вообще сам по себе человек конченый, бесполезный, неполноценный, а ведь прежде считал себя чем-то, да как ошибся-то… Что? Где дорога, где путь? Что делать? Что он умеет? Что знает, чтобы поделиться знаниями, чем кончит в итоге? В гордом одиночестве, распугав всех вокруг, обидев, и… Бросить Фёдора? Он уже бросил его. Променял на Чую. Это он тоже чувствовал всегда, не мог иначе, но зная, как старый друг верил ему, ощущал, что не может выдерживать еще и эту обиду, и это было еще одной сетью, в которой он трепыхался. Все так просто разрешимо, брось просто, приди домой – там примут, но – страшно.

 В их комнату кто-то вошел, но Дазай даже не шевельнулся. Явился мелкий Панька, который стал время от времени ходить к Фёдору, чьи разумения насчет учебы его все же задели, но из-за постоянных поручений бабки своей он в самом деле не мог отлучаться в школу, а ту сия беда мало волновало, и Фёдор, решив, что раз уж внушил мысль, то должен взяться за ум мальчика, вот и учил его, да только сейчас он явился слегка не вовремя. Надо было сначала устранить нервное состояние другого жителя этой комнаты.

 – Панкрат, зайди через полчаса, будь добр, – серьезным, но спокойным тоном произнес Фёдор, и мальчишка тут же скрылся, хотя недовольно все же скривился. – Дазай, давай я вколю тебе еще, – Фёдор схватил его со спины, придерживая, – не стоит намеренно заставлять себя мучиться, к тому же под морфием ты куда более уравновешенный, а мне ты сейчас таким и нужен. Слышишь? Я все устрою, я дам тебе выстрелить в Фукудзаву, и ты успокоишься. Потерпи всего чуть-чуть, а потом – уедем просто, здесь больше делать нечего.

 Дазай слушал его слова. Ему вкрадчиво обещали, что все исправится, что все будет хорошо, и Дазай, не выносивший даже капли дум о том дне, когда перед ним возник Чуя, там, в гадкой ему комнате Стефании, захотел слышать именно слова Фёдора, а не забрасываться себя причиняющими острые боли мгновениями из прошлого, особенно совсем недавнего. Лучше так, лучше все это, чем вспоминать свое поведение, и Чую, который разыскал его там. Лучше вообще никогда не думать о Чуе, потому что некогда пережитые радость и счастье губительны порой в моменты полного отчаяния.

 – Тебе надо будет отоспаться хорошо в эти дни. Я прослежу за тобой.

 Дазай рассмеялся, подумав о чем-то пошлом, сам и не понял, зачем подумал, но позволил вести себя: в темноте хоть за чью руку жадно схватишься.

 Удивительно, как крепко все эти всего несколько дней до ожидаемого вечера рука его держала. Дазай, однако, сам никак не мог вразумиться в реальность вокруг, потому отпустил самого себя, потому просто следовал, внезапно вдруг будто бы очутившись в осеннем мраке вблизи Мариинского театра, куда уже давно стеклась публика, и там, в недрах здания, зазвучала музыка. 

 Он уже в который раз без всякого понимания пробегал глазами по слову «Фауст», словно силился его с чем-то связать, но не получалось, и при этом не сказать, что Дазай так уж дурно ощущал себя. Наоборот! Горел какой-то деятельностью, был взбудоражен, и плевать, что все это выливалось из той дозы, что всадил он себе сам, при этом все сомнения были подпалены пристальным взглядом Фёдора. Ну да, они оба сознавали, что иначе от Дазая Осаму толка не будет, а так… Да кого угодно он мог прибить в таком состоянии! Вот уже точно! Сам себя убедил и пришел сюда, и стоял в тонком пальто, которое было вовсе не его, а взято где-то в недрах Вяземки по ошибке спьяну. Свое – не помнил, куда дел, да и оно было уже так себе, не лучше, в общем, стоял он в чьем-то пальто, мерз, так как с наступлением темноты стало особо колюче пронизывать, и держался при этом крепко за пистолет, что жутко холодил руку, будто прирастая к ней.

 – Что ты делаешь? – обратился к нему Фёдор, который не мог не видеть, как он зачем-то периодически касается свободной рукой места возле виска.

 Дазай лишь глянул на него с видом, словно не понял, к чему задан вопрос, а вообще сам вдруг осекся: что он делает? Ищет место, где его случайно царапнула пуля, пущенная Чуей, та пуля, под которую он хотел сам подставиться по совершенной тупой глупости? Зачем он тогда это сделал? Привлечь его внимание к себе? Дазай только сейчас задумался. Зачем в самом деле сейчас вспомнил? Потому что в подсознании уже проникла какая-то совсем уж гаденькая мысль прицелится теперь поточнее только уже самому? Четко в то же место?

 О, Дазай ведь так часто думал о самоубийствах. Из пустой романтики, совершенно идиотской, а вот сейчас – позорно было творить свою собственную смерть, лучше бы уж кто-нибудь.

 – Пойдем отсюда пока подальше. Не будем здесь лишний раз мелькать.

 Дазай не стал сопротивляться. Они обогнули здание театра, перейдя через Крюков канал, двинувшись мимо видавших и лучшие времена торговых рядов Литовского рынка. Именно здесь, подальше от тюрьмы, чьи стены, пронизанные будто бы огоньками-глазами, мрачнели буквально рядом через Офицерскую улицу, словно бы намекая им двоим, что ожидает их, если они попадутся, и что будет ждать всех тех, кто встает на преступный путь, да только сколько в этой тюрьме было тех, кто и не должен там находиться, и Фёдор в данном случае мнил, что если случится несчастье, и он попадется, то будет именно таким, тем, кто невинно пострадал, как и его отец, как вся его семья. Так что не пугали его эти стены позади, а Дазай… Он всматривался в темноту, невзначай вспоминая, как их сюда водил Валентин в театр, и крепче сжимал пистолет, не зная, то ли для себя, то ли желая уже покончить со всем поскорее: но все же с собой или Фукудзавой?

 Они должны были затаиться здесь, в районе Торговой улицы. Фёдор, как и рассчитывал, условился с Шибусавой, что за полчаса до окончания спектакля тот должен будет выманить своего начальника срочным посланием с вызовом в миссию по чрезвычайной ситуации, случившейся дома, о чем якобы была депеша: все было написано без конкретики, но так, чтобы позволило не задуматься, а поспешить, и под предлогом, что пролетка, на которой прибыл Шибусава, остановилась в другом месте из-за заставы из экипажей богатых слушателей оперы; вместе они должны будут дойти до торговых рядов, где в это время уже стихла жизнь. Тут всё Фёдор и предполагал довести до конца, а там уже… Позавчера они спешно выселились из квартиры к расстройству Лукерьи, пристроившись временно в Серапинской гостинице на Забалканском проспекте, использовав поддельные имена. Фёдор изначально предполагал найти местечко совсем уединенное и скромное, но затем сообразил, что прятаться лучше там, где побольше народу, долго задерживаться не собирались, внеся плату пока что за пару дней, а там, возможно, снова сменят место пребывания или же поторопятся покинуть Петербург.

 Мысленно Фёдор уже покидал его. В темноте, прорезаемой лишь светом фонарей, ему казалось, будто он видит, как искрится его волнение, смешанное с предвкушением того, как близко он оказался у цели! И он смотрел постоянно на Дазая, словно намекал ему и говорил: «Видишь! Это и для тебя! Ради нас обоих! После – точно! – после станет легче!».

 Фёдор в этот час безумно верил в свою идею, видел ее ясно, видел ее решением, видел и своим облегчением, облегчением и совести. Прорезались правда крупицы сомнений, но их он считал чем-то таким естественным и нормальным, в конце концов, он сознавал, от какой жизни здесь отказался, сознавал, что и виноват перед Валентином, но вот этот момент совершенно не стоило терять в подобного рода сомнениях. Валентин и сам не представлял, как измучил его, а сам он мучился тем, что приходилось себя так с ним вести, но и этому пора положить конец.

 Они с Дазаем запрятались под сводом арочки входа на рынок, чутко прислушиваясь ко всем шорохам, что доносились со стороны театра. Фёдор тоже сжимал в руке пистолет, запрятанный в карман. Не сказать, что его это успокаивало, и он был недоволен тем, что мысленно подгонял время, в то время как хотел насладиться моментом, обдумать все, что ему предшествовало, начиная с приезда в Хакодатэ вместе с сестрой; ее смерть, эта бессмысленная жизнь в Москве, невыполненное обещание, которого ради он теперь здесь. Да, именно так, именно все это вело его, и нет сомнений. Фёдор представлял Дуню, ощущая, как все это время ужасно по ней скучал, как порой злился на нее, что она даже приснится не желает. Этим утром в тайне от Дазая он ходил ставить свечку за упокой души сестры. Он никогда вообще не рассказывал о том, что бывал в церкви, замирая просто без молитв под ее сводами и предаваясь своим самым светлым воспоминаниям; он не ощущал в себе той самой истинной веры, но верил, что не может быть пустым то, во что верила сестра, лишь ради нее, превозмогая свои мысли о несправедливости и виня в том Бога, хранил в себе этот странный и неясный для него свет. О том никому не говорил. Даже Дазаю.

 Достоевский глянул на него, внезапно выступившего из-под арочки.

 – Дазай? Куда ты? Еще рано…

 Тот замер и оглянулся на него. А затем вдруг пошел в сторону канала, не реагируя на глухие оклики, и Фёдору пришлось нестись за ним следом, одернуть за плечо, но Дазай настырно шел к каналу, и на мгновение Достоевскому примерещилось, что тот задумал что-то свое сумасшедшее, и Дазай в самом деле склонился внезапно над темными водами, а затем оглянулся на Фёдора, из-за чего тот отшатнулся…

 – Что ты сказал? Рано? Может, самое время уйти?

 – Ты это о чем?

 – Не знаю… Голова так трещит. Начала болеть, когда еще пошли сюда.

 – Ты просто разволновался, успокойся, – Фёдор перехватил его руку, зажав запястье Дазая и попытавшись сосчитать его пульс, но быстрее сообразил, что и правда он какой-то чересчур возбужденный. Вроде бы с морфием не перестарался. – Дазай, дай вторую руку. Успокойся. Это просто предвкушение. Просто момент, когда все закончится. Это даже нормально. Подумай об Одасаку: еще чуть-чуть и все, ты больше не будешь вспоминать о нем, как о несчастной жертве. Он будет отомщен, тебе станет легче, в разы легче! Такие люди, как Фукудзава, ушедшие от вины, они заслуживают. И кто знает, сколько еще на нем грехов! Я не смог найти тех, кто виновен в гибели всей моей семьи, в том, что мне довелось пережить, и пусть для меня лишь все это символ возмездия, но я уверен, что и мне станет легче. Я это знаю, и то же самое тебе обещаю. Слышишь?

 – Зачем ты говоришь об Одасаку? Зачем? Он бы ужаснулся, узнай, что я тут задумал… Все бы ужаснулись, – Дазай вырвался и побежал вдруг вдоль канала, но быстро был перехвачен Фёдором, который развернул его резко к себе и попытался дать ему затрещину, чтобы очухался, но Дазай покачнулся и удар пришелся просто по голове.

 Дазай вздрогнул, но ничего не сказал.

 – Успокойся! Не шуми и успокойся! Возьми себя в руки! Что ты разнервничался? Ты баба, что ли? Девчонка? Да я в жизни не видел, чтобы ты вел себя, как тряпка! Не позорься! Ты же давно превзошел меня! Ты уже однажды лишил жизни человека! Ты сознаешь свое преимущество и силу в том? Оставь все то, что тебе мешает сейчас, потом, если хочешь, потом переживать будешь, я пойму! Вот-вот Шибусава приведет сюда Фукудзаву, он нас не должен увидеть раньше времени! Замолчи и успокойся.

 – Как ты раскомандовался, смотри-ка! – огрызнулся Дазай в своей обычной вдруг манере. – Ты столько от меня требуешь, столько всего… Как приехал и все что-то требуешь, чего-то ждешь…

 – Давай о том потом поговорим! – Достоевский уже злился на то, что Дазай решил тут паясничать, и уже даже уверился в том, что этот заход с мнимой попыткой утопиться был намеренным. Шут чертов!

 Дазай фыркнул, он оглянулся на темную улицу – вдалеке кто-то прошел, прогремел чей-то экипаж на большой скорости. Где-то еще послышалось движение. Но сюда никто не сворачивал. Дазай на самом деле не был уверен, что звуки, слышимые им, реальны. В голове жутко гудело, и только потому, что ему было непросто ориентироваться, он позволил вернуть себя на место.

 Теперь еще к общему волнению Фёдора добавился страх, что Дазай что-нибудь выкинет, какую-нибудь дурь. Невозможно с ним! А время подходило. Фёдор несколько раз доставал уже карманные часы, кое-как ловя отблески света, чтобы разглядеть время. Шибусава уже должен был выманить Фукудзаву и вести его сюда. Фёдор уверен был, что текст составил с умом; Шибусава даже достал ему бумагу, разлинованную на японский манер, где Дазай написал все в деловой манере, подписавшись секретарем, неким господином Омаэ, имя которого подсказал Шибусава. Еще и Шибусава… Фёдор и из-за него переживал. Вот уж кого ожидал сюрприз, но он надеялся, что Шибусава имеет крепкие нервы; Фёдор уже продумал, что надо будет объяснить ему, как вести себя. Он заранее предупредил его пользоваться случайным ванькой и высадиться на подъезде к театру. Шибусава думал, что Фёдор собирается устроить некую очную ставку Фукудзаве, а потом тащить в полицию. Даже если он в чем-то засомневался, то возражать не стал, ибо уже и сам жаждал разобраться с ним до приезда Эдогавы Рампо. Лишь бы не истерил, лишь бы вернулся спокойно домой, как ему скажет Фёдор. Сложно полагаться на кого-то, но выбора не было.

 Лишь бы не стало еще сложнее.

 Тем более что Шибусава уже жутко опаздывал, а спектакль вот-вот закончится, и кажется, уже кто-то начала заранее покидать театр. Что не так?

 – Останься здесь, мне как-то волнительно, что Шибусава мог все испортить.

 – О да, хочешь чего-то сотворить – сделай это сам. Надо было тебе делать все самому, Фёдор-кун.

 Достоевский с подозрением уставился на Дазая, а тот отвернулся, при этом видно было, что он усмехался. Оставлять его… Фёдор все же поспешил обратно к театру.

 Дазай слышал его удаляющиеся шаги, они для него утонули в зловещей тишине разума даже раньше, чем в самом деле погас звук. Дазай думал о Фукудзаве. О том, в самом ли деле он виновен? Думал ли Дазай о том прежде? Определенно. Он ведь был не дурак, чтобы не понимать, что любая вина требует прежде доказательств. И серьезных. Другое дело, что встреча с Фукудзавой произвела на него дурное впечатление, которое позже улеглось, но то и дело подогревалось тем, что Фукудзава верил в вину Оды, и не просто верил, даже считал, что тот достоин возмездия, хотя суд ничего не доказал. И вот, подтверждал его гибель… Сама эта новость. Дазай не знал, кого в тот момент хотел убить. Себя, наверное. Вспоминая последний раз тогда в Париже, когда виделся со старым другом, с первым своим другом с детства, весь холодел, доводил себя всеми остальными воспоминаниями и сам не замечал, что сидел и ревел, да только потом соображал, что сам себя жалеет и становилось совсем тошно, потому что это будто бы значило, что он всегда был эгоистом и просто хотел Оду рядом, а не заботился о нем. Но разве это так? Разве он не был рад тому, что друг его смог сбежать, смог жить вполне себе приличной жизнью пусть и под чужим именем? Далеко от него, но живой? А Дазай… Ведь и не было ему плохо все то время, он – нашел замену? Но он никогда не предавал его. Или предал потом? Когда не помог? Что же, у него, девятилетнего ребенка, оказалось больше сил на то, чтобы защитить его, чем спустя десять лет, когда он ничего не смог сделать, и даже получив свободу от Савиных, мнимую свободу, не рванул в Японию, потому что его якобы удержал Фёдор, имевший свои интересы? И он злился вместо себя на всех вокруг, но что Дазаю мешало быть таким же, как в детстве? Страх помчаться в неизвестность? Расстаться с той жизнью, что он вел, пока был с Чуей, пока учился, пока имел теплый дом и вкусную еду, заботу окружающих, которой в детстве не увидел достаточно? Дазай совсем в этом потерялся, и на том опять строил все свои слабости, ощущая себя все больше отвратительным и бесполезным человеком, который ничего не смог ни достичь, ни сделать.

 Он сам прикоснулся к своему запястью. Не мог понять, это в самом деле его пульс? Думал, что сердце так колотится лишь от волнения, потому что убийство Фукудзавы – это было то, на что решился, хоть на что-то решился! Только правильность, а точнее неправильность этого все ярче трещала светом ярким перед ним. В груди болело уже который день, и черт пойми, что болело, голова болела, все болело, наверное, это морфий его так изводит, или сам организм уже ополчился, а как хочется все свалить на то, что он якобы переживает, да чего он переживает? Все сам себе это устроил, все сам, везде сам виноват. Обидел Чую? Обидел Валентина, всех, кто его окружал и проявлял о нем заботу. И Ода! Что бы Ода сказал? 

 Дазай со страхом огляделся в темноте, кто-то вдалеке прошел и исчез. Живой или кто? Неживой? Одасаку? Одасаку точно бы пожелал, чтобы он отсюда ушел. И любой, кто его знал – сказал бы бежать прочь, но Дазай стоял и не знал, как может он теперь, уйдя в пучину с головой, убежать. Нет, он уже и без того знал, что поступает неправильно, что он совершает глупость, но Фёдор – он видел, как тот спешит снова к нему! Бросить его? Бросить, как он бросил Одасаку? Они расставались уже близкими друзьями в Хакодатэ, они ими были, и Фёдор ехал в Россию домой, желая видеть его, а Дазай тогда и не ждал вовсе. Дазай всегда ощущал, как это тоже угнетало его, и знал, что и поэтому поддался, пошел за ним, и помнил Дуню, которая изводила его приходами во снах, уверенный, что это из-за того, что он оказался слаб в их дружбе, не был достоин доверия и того подарка, что ему дали от всего сердца.

 Он ведь даже вернул этот крест Фёдору. Словно пытался избавиться. Сказал, мол, ты рядом, носи теперь сам, для меня этот символ все равно ничего не значит, но этот крест давно не был символом веры, это было иное, вера детской дружбы. Из-за нее Дазай стоял здесь, но может ли эта вера зайти так далеко, срастись с безумной идеей убийства во имя справедливости и якобы очищения, убийства, которое не требует раскаяния, ведь тот человек, он виноват… Или нет…

 Дазай терялся, не зная, за что ему схватиться, сквозь все тот же гул слышал Фёдора:

 – Шибусава все испортил! Бегает там возле театра! Уже все извозчики, что там толпятся, наверное, его запомнили! Он даже не смог передать записку и теперь все идет к чертям!

 – Да? – тупо отозвался Дазай.

 – Что да?! Он мне поклялся, что все равно притащит его сюда, но свидетели!

 – Может, в другой раз?

 – В другой? В какой, Дазай? Хватит, надо разобраться! А если что… Утром покинем же Петербург. В любом направлении. Хоть на восток, хоть в Сибирь, а что? Какой, по мнению следствия, преступник помчится в том направлении, а?! Я не собираюсь больше ждать! Пальну ему в голову и все! И ты тоже это сделаешь! Слышишь? – Фёдор перехватил его за руку. – Ты должен!

 Дазай дернулся от него, но его снова перехватили, потащив к каналу, где они двинулись вдоль стены торгового ряда рынка.

 – Как только увидишь издалека, стреляй, пока не попадешь. Я совсем плохо стреляю на расстоянии. 

 Дазай кивнул, даже на какой-то миг постарался взять себя в руки, сосредоточиться, Фёдор на краткий миг вернул ему мысли о том, что надо сделать, но сознание не было способно в тот момент долго удерживаться на важном, уплывало; звуки оживления, расходящиеся в разные стороны люди – все это внезапно стало отвлекать, сбивать, изводить. Теней будто бы стало больше. Дазай снова свалился в мысли о том, что все неверно, вспомнил вдруг Оду с ним тогда на корабле, вспомнил, как хотел сделать для него все, но не так… Нет. Ему правда виделся Одасаку, который тогда его, мелкого балбеса, пытался сберечь, научить, а он, глупый, свалился ему на голову, еще и Чую вовлек во все, но Чуя сам был виноват! Боже, Чуя зачем тогда влез! Вот идиот! Как же Дазай его ненавидел, как он бесил! Бесил невыносимо, особенно тем, что потом стал привязывать к себе, и лучше бы его никогда не видеть! Зачем, какого черта он объявился не так давно перед ним? А потом пришел еще туда, в то развратное место, да лучше бы его грохнули по пути, но это же Чуя! Сам кого хочешь грохнет и перешагнет! Они тогда с Фёдором поругались из-за того, что он сдал убежище Дазая, Дазай ни за что не хотел видеть Чую, и чтобы Чуя видел его в нынешнем положении. Он ушел, уверенный, что не имеет права быть с ним, и дело было не только в обиде, было…

 Ничего хуже не может быть, чем еще и мерещащийся помимо Оды Чуя. Голос его легко мог прозвучать в голове, Дазай знал все его интонации, от этих верещащих звуков возмущения, до сладких стонов и шепота, когда они были вместе в постели. Дазай не собирался о нем думать, он категорически запретил себе, но и его образ догнал его здесь, в этом месте, возле воды, куда хочется сигануть. 

 Сознавал ли он, как сильно обидел его? Сейчас – в особенности. Сознавал ли, что делал это намеренно? О боже, Дазай всегда все прекрасно сознавал, только считал, что так оно спасительнее, для него самого, конченого эгоиста! У него мелькает запоздалая мысль о том, что можно еще повернуть назад, но он топчется в смятении возле стены этого осточертевшего всего за короткий вечер рынка, только точно знает, до какого края все довел, и потому уверен, что больше ничего не остается, как теперь провалиться и пустить пулю в Фукудзаву, как в смысл всего, что запустило в нем разрушения, а Фукудзава ли всему виной – уже не имеет значения, просто представить, лишь представить, и все закончится, совсем, а потом и себе в висок! Точно! Идеально! Или же прямо сейчас, так даже смешнее будет, и Чуя же хотел, чтобы он убился, так пожалуйста! Дазай буквально зрит его, и усмехается над своим сознанием, что послало ему его, именно для такого финала. К чему убивать Фукудзаву, даже если он виновен, Дазай слишком хорошо теперь понимал, что ничто в жизни его не исцелит, кроме Чуи, кроме всего, что у него было, и… Хватит.

 – Дазай! – окликнул его голос Фёдора, а что еще он там кричит, Дазай не понял, уж как он его бесит, больше Чуи, идиота, бесит, все на свете невыносимо, под морфием или без, и надо просто уже застрелиться и…

 Как можно было додуматься прийти сюда?

 – Дазай, мать твою!

 Дазай отупело уставился на пистолет, который из его руки сделав сальто, ударился об ограду канала и булькнулся в воду.

 Поразительная ясность звука, словно на поражение.