Кто бы стал спорить с красотой Женевского озера – вот уж идиот, кто поспорит, но порой становится совершенно не до красоты.

 У Чуи вся эта поездка была под лозунгом «не до красоты», и дело было не только в мыслях, что стали со всей мощью одолевать его, когда он сел вместе с Дотошновым в вагон поезда на Варшавском вокзале, при этом даже не попрощавшись с Валентином, не извинившись перед ним, даже ни слова ему не сказав, лишь являя свое раздражение и желание если увидеться, то никогда более здесь, не в этом городе и подальше от него желательно и ничего более не вспоминая.

 Чтобы заглушить совесть, которая весьма откровенно пинала его с намеком, что Валентин не заслужил такого прощания, Чуя, соглашающийся так или иначе со своим внутренним голосом, решил заняться работой. Наказать себя. К тому же – ведь так и было. Они ехали работать, и поездка предполагала множество встреч, дел, посещений разных мест – Павел Павлович составлял свой план кропотливо и четко, и Чуя отвечал именно за организаторскую часть. И можно было сказать, что поначалу многое шло неплохо. В Варшаве у них не было особых дел, они даже там не останавливались, лишь дождались поезда на Вену, где все же провели полтора дня. Чуя не первый раз был в городе, так что ему пришлось поводить Дотошнова, но они неплохо прогулялись за разговорами о работе и о том, как Чуя проводил время в Китае, что особо интересовало Дотошнова. Вечер прошел в ресторане, где Чуя выпил немного больше, чем полагалось, вина, но, к счастью, утром чувствовал себя даже лучше, чем дни ранее, и они двинулись в Венецию. 

 Венеция произвела на Чую нехорошее впечатление. Он и подумать не мог о том, что это место внезапно пробудит в нем воспоминания о давней поездке в Тифлис, однако двухдневное пребывание там – новое место, тепло, которого ему не хватало после пасмурного Петербурга, сделали свое дело, и, силой воли задвинув все свои переживания подальше, Чуя решил, что имеет право на то, чтобы наслаждаться жизнью, и не его вина, если кто-то этого не хочет; и устремились они далее с Дотошновым в Рим, где планировали пробыть неделю, и Павел Павлович расписал несколько встреч и посещений с чайными дельцами, а также интересующими его кондитерами. 

 Рим встретил гостей чудесной погодой, заворожил с самого начала, и Чуе показалось, что наконец-то что-то внутри него стало выстраиваться на нужный лад, он уже мысленно проектировал свое свободное время в соответствии с рабочим графиком, уже предвкушал разные развлечения, да только радость длилась до момента, когда они прибыли в Hotel de Rome, а там выяснилось, что ничего для них подготовлено не было, и в отеле даже не знали о приезде данных гостей, и да, они работали с той конторкой, с которой вел переписку Чуя по поводу организации проживания, но запросов никаких не поступало, и в отеле понятия не имели, в чем же дело. Дотошнов, тут же решивший, что Чуя что-то сделал неверно, весь как-то подобрался, выказал всем своим видом это его «я так и знал, что ты ни черта не можешь нормально сделать», и как-то лишь покривился, когда Чуя сунул ему под нос телеграммы на французском, что взял с собой, где были подтверждения, что все будет организовано.

 – Но, как видишь, ничего не было сделано. Иди теперь и выясняй, кто из вас не выполнил свою работу.

 – Уж я точно выполнил!

 – Оно и видно.

 И Чуе пришлось начать свою экскурсию по незнакомому городу с того, что он отправился на разборки, оставив их вещи и Дотошнова в отеле, где тот устроился в ресторане перекусить. Чуя пробегал почти добрых два часа, пока разобрался адресами, уже и забыв, что он в Риме, что будто бы понравился ему с первых минут; нашел нужный адрес и ворвался тайфуном учинить разборки, где еще и пришлось кое-как объясняться, потому что тут плохо понимали французский, но в итоге выяснилось, что человек, который должен был всем заниматься, заболел и что-то там еще приключилось, свои дела не передал и вот такой казус, и они виноваты, а вся еще соль заключалась в том, что свободных мест на момент их прибытия в Hotel de Rome не имелось, что особо также неприятно подействовало на Дотошнова. В конторке якобы очень расстроились такому положению вещей и пообещали тут же все исправить, подобрав другое место; представитель лично поехал с Чуей, но такое положение вещей и, по сути, подтверждение того, что Чуя со своей стороны сделал все возможное, не показались Павлу Павловичу достаточными, чтобы перестать кривиться. Было ощущение, что он просто будто бы ждал момента, чтобы убедиться в том, что его сложившееся о Чуе предвзятое мнение изначально было верным. Он был спокоен, скандалов не устраивал, лишь с правильным и кислым видом пенял Чуе на то, что надо было лучше все проверять (надо было, Чуя тут мог в чем-то согласиться, хотя проверял до последнего); рассмотрев другие отели, Дотошнов снова выразил всем своим видом расстройство, что планы могут быть нарушены, и вообще завтра должны были здесь появиться люди, с которыми у них намечен обед, и как он будет выглядеть, перебегая из отеля в отель. Чуя только чудом не ляпнул ему, что если хочет, то может остаться жить здесь, возле стены, но в итоге, Дотошнов, сознавая, что иных вариантов нет, выбрал некий Hotel Costanzi, который Чуя приметил еще в момент, когда носился по городу и поинтересовался, не будет ли там мест, и они перебрались туда.

 Устроились хорошо, но день уже был испорчен, да и Чуе никуда не хотелось идти после такого забега, учитывая еще и утомивший переезд.

 Далее дни потекли вроде бы мирно, все шло согласно графику, но Павел Павлович не забывал ворчать о том, что теперь все жутко неудобно, а еще он разочаровался в возможностях местных поставок сладостей и захотел поскорее перебраться во Флоренцию, на что Чуя с какой-то даже радостью согласился, пока не услышал:

 – Я вот подумал, чтобы более не получилось подобных неприятностей с отелями, поступим иначе, – на слове «неприятности» был сделан особый акцент-намек, что: ничего не знаю, Чуя, это все равно ты виноват! – Поступим более продуманным образом. Я еще побуду в Риме пару дней, а ты езжай во Флоренцию и подготовь там все.

 – В смысле? – Чуя немного смутился, не поняв, о чем он. – Я уже отсюда списался с отелем: нас там ждут, и подтверждение ты видел.

 – Да, и что? Да и я вдруг подумал… Встретил тут одних знакомых еще по Москве, они снимают виллу на дороге Viale dei Colli, там множество самых разных вилл, красивое место. Хочу поселиться в какой-нибудь вилле, к чему эти гостиницы!

 – Это явно влетит в копейку, мы не предполагали такие расходы.

 – Расходы – моя забота. Если что-то тебя волнует в этом случае, запроси еще деньги через банковский перевод, напиши Мишелю, пусть организует, скажи, что я затребовал, это необходимо. Я с людьми важными общаюсь, не только с возможными будущими партнерами, но тут и знакомых часто встречаю и всяких других важных лиц, с ними тоже надо дружбу водить, это потом же нам в Петербурге будет выгодно. Отели – это слишком примитивно, не наш уровень. Собирайся так что в дорогу, подыщи приличное место, но по деньгам, конечно, тоже рассчитай все верно.

 На том и кончен был разговор. Чуя тогда посчитал так: почему бы и нет? Ладно, с деньгами, пусть Дотошнов разбирается. А он будет даже рад побыть некоторое время вдали от него, заодно и Флоренцию посмотрит, пока будет искать место, а там – пожить на вилле, разве плохо? Роскошь, выполненная со вкусом и мерой, ему очень нравилась.

 Чуя быстро организовал себе переезд во Флоренцию, остановившись в отеле, по счастью, где планировали, и совместил приятное с полезным: нагулялся по городу, по этой самой Viale dei Colli, насмотревшись оттуда с холмов на город и на шикарные виллы, и найдя несколько вариантов, которые они вполне могли бы потянуть, тем более жить тут собирались недели две всего лишь.

 Прибывший вскоре следом Дотошнов, придирчиво осмотрел выбранные Чуей варианты и… Все отклонил. Накахара в тот момент ощутил снова этот неприятный щипок внутри. Ладно бы просто отклонил, но еще и по каждому дал свое заключение. Здесь не так, здесь не то, Чуя, у тебя что, совсем вкус отсутствует, что это за ужасное место? А приличнее нельзя?

 Приличнее это за сколько? Чуя тактично промолчал, хотя чего скрывать – нога дать в зубы была наготове. В итоге Дотошнов сам нашел нужный ему вариант: Villa Azahar, принадлежавшая какому-то богатому испанцу, бывшему сейчас у себя на родине. Место было красивое, правда, росли тут вокруг одни оливки, и ни одного этого самого флёрдоранжа, в честь которого была названа вилла, но, видимо, это были какие-то личные ассоциации хозяина. Вблизи были виллы еще более шикарного вида, но особо не бросались в глаза, ибо тут рядом находилась густо засаженная деревьями аллея со множеством цветников.

 Цена Чую неприятно кольнула. Даже с учетом того, что в нее уже входило обслуживание, он посчитал это бессмысленной тратой денег, даже мелькнула мысль написать Валентину с таким вопросом, но затем он ощутил себя каким-то сопляком, который сам не умеет контролировать дела, чему учился все это время, пока бывал в Китае и Индии, а второе – не хотел он писать Валентину, зная, что обидел его, и полагал, что не может в таком случае просто так вот его теперь беспокоить, не извинившись. Лучше только потом, при встрече какой-нибудь, когда Валентин сам будет в Европе, извинится, правда, такое решение Чую мало утешало, потому что слишком уже это все его кололо, но на фоне Флоренции слегка отпускало, и он запрещал себе думать о Петербурге и всех, кто там остался.

 Во Флоренции вроде бы снова дни потекли мирно и в работе. Дотошнов был доволен, Чуя – почти. Но тут у него были свои думы. Он должен был сообразить, что будет делать дальше. Они проторчат в этой командировке скорее всего до декабря, а после ему надо будет решить, куда податься. Деньги личные некоторые он при себе имел, все-таки работал все это время. Но что делать? Возможно, если сейчас Дотошнов наладит пути поставок, ему понадобится представитель в Европе для ведения дел, а Чуя вполне имел наглость на такое напроситься. Он ужасно не хотел возвращаться и дал себе на то слово. И теперь вот предстояло сообразить, где же он обоснуется? Здесь, в Италии? Пока что слабо себе это представлял. Бегло так рассчитал, что мог бы для того даже заняться изучением итальянского, язык ему нравился и благодаря знанию французского он неплохо так ухватывал общий смысл на слух, а если подучить, то будет еще лучше, уже даже осваиваться начал за это короткое время. Страна сама ему нравилась, климат был приятен, и хотелось вернуться в Рим, где все так не сложилось с первого раза.

 Он стал присматриваться к Флоренции. Мысли текли приятно и ровно, но только видимо ровно… Не мог же он совсем запихать и скрыть от себя подальше воспоминания о Дазае и последние события, что так сильно задели его. Сильнее, чем тогда, когда они расстались зимой. Он тогда еще надеялся, что возлюбленный успокоится, перебесится, опомнится, но увидел его, поговорил с ним, услышал его – и потерял буквально все. О Дазае было думать фатально, и Чуя старался этим не заниматься. Потому и сносил даже как-то почти легко капризы Дотошнова, хотя… С каждым разом начинал настораживаться.

 Дотошнов тратил безумно много денег. И не то чтобы на себя, а на то, чтобы порисоваться перед другими. Вилла – ладно, уже было уплачено. Рестораны – куда деваться. Внешний вид для посещения важных и не очень людей, переговоры, приемы… Устроил даже вечер на вилле для итальянцев, с которыми задумал иметь дела, и Чуя поколебался, но пообщался с этими людьми, которые вели отличный бизнес в области шоколада и кофе, и нашел их весьма полезными, так что, может, все это было не зря. Но все равно. Денег уходило прилично. Чуя составлял отчеты, которые должен был готовить для Мишеля и Валентина, и хмурился. Но что касалось сделки с итальянцами, то Мишель вроде бы изъявил добро, и можно было не переживать, и все равно! Они съездили на несколько дней по приглашению в Неаполь, где также было потрачено много денег, а едва вернулись обратно во Флоренцию, Дотошнов заявил, что хочет теперь ехать в Женеву!

 Швейцария входила в их планы, но несколько позже, и Чуя как бы не удивился и даже обрадовался, полагая уже, что там, может, цены будут не такие кусачие. Во время поездки в Неаполь Дотошнов познакомился с одним дельцом из Веве и взял его себе на вооружение, намереваясь посмотреть, как он там у себя организовал производство шоколада. Чуя уже слышал об этом господине Леммеле, который сам был родом из гессенских земель, но уже много лет проживал в Швейцарии, и воодушевился искренне таким знакомством, ибо оно действительно сулило нечто полезное, и теперь они не впустую могли мчаться в Швейцарию, не проводя ненужных встреч, а Дотошнов и сам это быстро все смекнул, довольный, так что Чуя даже рад был снова мчатся вперед Дотошнова для начала в Женеву и устраивать все там, где они просто хотели бы осмотреться и отдохнуть, а потом уже закрепиться в Веве, учитывая удобное расположение близ Женевского озера, не повидать которое было бы грехом.

 И вроде бы наступил миг, когда все идет хорошо, Чуя, казалось бы, удачно в этот раз согласовал вопрос с отелями, но Дотошнов внезапно приехал раздраженный, потому что получил одно не очень доброе письмо от Мишеля, требовавшего с него какие-то бухгалтерские цифры по работе салона с его музыкальным придатком в Петербурге, и Павел Павлович, имея при себе все записи, подготовил большое письмо на сей счет, оно было отправлено еще из Рима, но по загадочной причине до сих пор не дошло, и снова сделался виноват Чуя, которого немедленно отправили, раз он виноват, виноват, мать его! – обратно в Рим искать чертово письмо, отправлять депешу Мишелю, бывшему то ли в Москве, то ли в Петербурге, объяснять все и просить еще подождать. Чуя был уверен, что письмо было отправлено в правильном порядке, и его такое зло взяло, из-за того что его гнали обратно в Рим, при этом требовали не задерживаться, что он не мог не взбеситься и не поругаться с Дотошновым; в итоге рванул обратно в Рим, пользуясь тем, что хотя бы окажется подальше от этого истеричного человека.

 За пару дней, проведенных в Швейцарии, Чуя слегка осмотрелся, даже взял ее себе серьезно на заметку как новый вариант, где бы приткнуться. Но какой там! К нему стали возвращаться все его грустные мысли на фоне постоянных расстройств нервов и ссор, и он не мог не переместиться мысленно к Дазаю.

 Чего не хотел категорически, но… Как не думать о нем? Не думать о том, что мог бы быть с ним рядом, что он по-прежнему до ломоты в теле скучал, что весь этот его отъезд – из-за этого гада. Чуя никогда еще так не обижался на него! Подобное предательство было вне его понимания, а ведь он давно уже уверил себя в то, что может ему доверять, что между ними все честно, все взаимно, и, наверное, так и было, но Дазай возвел свои проблемы, обиды и эгоизм выше всего остального, и в итоге оттолкнул – пнул под зад, гуляй, Чуя, видеть тебя не хочу, я вон лучше буду с Фёдором и проститутками ебаться, чего мне! Тут вообще становилось тошно.

 Но был момент и хуже. Чуя не мог не питать искреннего волнения за то, в каком состоянии увидел Дазая. Он сначала все говорил себе, что просто это принимает близко к сердцу, что это ему все видится из-за его тупых чувств, но Чуя давно мог видеть и сквозь эти чувства, ему далеко уже не шестнадцать и не семнадцать. У него был повод повзрослеть, научиться, пусть и сейчас ему всего двадцать один, но ощущал он себя будто бы старше. Менее двух лет на то хватило. Господи, да неужели Дазай, носящийся со своим Одой, думает, что у Фёдора он больше найдет из-за того утешения, чем с ним, с Чуей? Может, Чуя и правда где-то был столь виноват? Помимо того, что умолчал тогда о слежке за Одой? Чуя не мог дать ответ. 

 В тот день, когда он вернулся из злачного места, где оставил Дазая, он попытался нажраться аки свинья, не размышляя там о достоинстве, да кто его видит, но в итоге на втором бокале дорого вина, название которого даже не разглядел, стащив из коллекции Мишеля, он внезапно подавился так, что чуть ли не высморкался этой дороговизной, и, пережив эту в иной ситуации мелкую неприятность, впервые, наверное, с детских лет, истерично разрыдался, ощущая, какая боль, все это время хранимая, в нем колотилась с дрожью от слез. 

 И легче ведь стать ему не грозило! Он в злости только больше уверился в своем решении: навсегда, навсегда оставить все, забыть Дазая, уехать и не вспоминать. Отомстить сволочи, отомстить забвением, потому что все равно больше его ничего не заденет, таков уж Дазай, да, таков! 

 Чуе мерзко было вспоминать все это, но сложно думать о чем-то постороннем, о чем-то хорошем, когда и в командировке он не мог найти себе покоя, а погружаться в работу было неприятно, ибо под боком был истинный балбес и самодур, который при иных обстоятельствах хороший и приятный себе человек, но в этих – достоин лишь презрения за свой вздернутый нос. О, Чуя вдарил бы ему, вправил бы, куда надо, но о Дотошнове думать – только стены бить со злости!

 Ситуация с письмом не разрешилась, на почте попросили подождать, и Чуя согласился остаться в Риме на сутки, написал Мишелю все, как есть, написал Валентину, при этом полагая, что письмо тот прочтет нескоро, ибо знал из писем Мишеля, что он собирался уехать к родным в Екатеринбург, а заодно разобраться с делами магазинчика там.

 Была надежда, что ночь в Риме немного успокоит его, однако, словно злой рок какой, на него буквально накинулись мысли о Дазае, мучая его полночи, и утром Чуя встал с ужасной головной болью, но каким-то осознанием, которое все это время будто бы являлось ему, но он боролся и не подпускал близко.

 Его эмоции плохо еще улеглись после той ужасной сцены в комнате Стефании, но Чуя за ночь в несколько попыток возвращался к ним, и не мог теперь отделаться. Он видел перед собой Дазая, совершенно замученного и хуже: замученного веществом, что он вздумал вдруг принимать, а то вызывало у него какие-то бредовые идеи, но тут Чуя впервые в волнении, которое стало разбухать, внезапно начал задумываться: то, что Дазай нес тогда про Фукудзаву, а Чуя это не упустил, несмотря на нарастающее бешенство и иносказательные фразы, оно что, правда? Или что это было? Он попытался все всплывшие в памяти обрывки того потока фраз собрать воедино. Дазай говорил истинный бред про убийство, про то, что это все решит, одна жертва, и что это все от Фёдора.

 Чуя не мог никак найти что-то, что подсказало бы ему, что это все было сказано именно разумно, но в какой-то момент представил, что – все правда, и… он расхохотался такому, решил, что это уже его сознание пытается найти что-то, за что он бы мог пожалеть и даже простить Дазая, найти что-то такое критичное, но как же это ненормально, и нельзя же до такого в самом деле дойти! А потом снова все перебрал в голове. Дазай ведь четко обвинил Фукудзаву в смерти Одасаку. Чуя тогда решил, что это морфий и просто слова конченой скотины, но… Зная всю ситуацию… А что, если правда?!

 Чуя ужаснулся, но далее последовала мысль: а что он-то теперь может сделать? А хочет ли он? О нет! Его обида была все еще слишком сильна, и ему откровенно плевать, что там с Дазаем, что будет с Фукудзавой, а Дазай… У него теперь есть, кто поддержит его: Достоевский и морфий! Пусть наслаждается!

 В Риме проторчал зря, город снова не увидел, с почтой не разобрался, поругался с сотрудником отеля из-за его медлительности, хотя тут Чуя, признаться, сам накалил обстановку, и ему лишь казалось, что все делается медленно, а он просто хотел поскорее убраться и более не задерживаться. Черт с ним с Римом, с письмом.

 Возвращался в Веве готовый ругаться с Дотошновым, даже намеренно на день больше задержался в Милане, чтобы глянуть город и позлить своим долгим отсутствием без новостей, а заодно еще раз в одиночестве обдумать все, что случилось до этого в Петербурге, потому что мысли о Дазае не отпускали. В каком-то порыве волнения хотел было отправить телеграмму Мишелю, узнать, вдруг что слышно о Дазае (из криминальных сводок, ага), но тут гордость зацарапалась, и в то же время пожалел, что Валентин не в Петербурге. Чуя еще и осознал, что ужасно скучал по нему, расстроился сильнее из-за того, что вспылил на него, из-за того, что даже не попрощался нормально и даже обнять себя не позволил, словно это Валентин во всем был виноват, но ему – ему бы он отправил послание, спросил бы про Дазая. Эта мысль о том, что с Дазаем все предельно нехорошо, внезапно стала такой очевидной. И дело было не только в его странных словах о Фукудзаве, в это Чуя все еще не осмеливался поверить, он вдруг стал бояться за него, бояться из-за того, до чего он катился. Может, его вообще в тот же день грохнули там в этих «Трех ястребах», или он сам, чего доброго и предсказуемого, убился! А ведь с его дурной головой, еще и забитой дрянью, впрыснутой под кожу…

 Чуя добрался до Веве со всем этим багажом дум, и тут обнаружил, что Дотошнов оставил ему послание о том, что он переехал из отеля на очередную виллу, что ему посоветовал господин Леммель, грохнув при этом немалую сумму денег, и более того! Укатил со своим новым знакомым в Ниццу! Оставив при этом Чуе кучу поручений, не забыв описать снова свои возмущения по поводу письма, которое Чуя должен был все же отыскать и вообще отчитаться, почему он не прибыл раньше, а еще запросить снова денег, приехать к нему в Ниццу, а потом организовать какую-то там еще встречу в Женеве, для чего Чуе надо будет повидаться с непонятного сорта людьми, а заодно побывать в антикварной лавке, где Дотошнов оформил заказ на приличную сумму для того, чтобы привезти потом это барахло и красиво расставить в музыкальном салоне. 

 Чуя в полном негодовании пялился на въевшиеся в бумагу слова, не зная, как это воспринимать. Он уже давно смекнул, что вся эта поездка была больше развлечением и показухой. Все эти деловые договоренности едва ли имели далеко идущие цели, не говоря уже о том, что не принесут им никакой прибыли, если только убытки, и в действительности иметь дело серьезно представлялось только с господином Леммелем, но и для того еще требовалось все же согласование Валентина, не говоря уже о том, что и сам Леммель пока никакого четкого подтверждения не дал, а все остальное… Чуя желал быть здесь честным, и он был как-то нехорошо совсем поражен таким поведением Дотошнова. И раньше замечал за ним эту браваду власти, когда тот своими указами, порой странными и не имеющими серьезности, лишь на показ, демонстрировал якобы свой авторитет, но тогда это было простительно, да и детище это его бесполезное, музыкальный салон, никого в самом деле не стесняло, Валентин даже говорил, что это мило и забавляет, а его личная любовь к музыке и радость милой ему невесты племянника позволяли Дотошнову и дальше развлекаться и купаться в своей значимости, но сейчас! Он ведь хотел проявить себя! А пока что проявлял лишь тратой денег, праздностью и глупыми поручениями и капризами, лишь изображая из себя того, кем он не был. А он точно не был руководителем. У него был ум, во многом проницательный, были способности, Мишель много о нем хорошего рассказывал, но как-то и сам признал, что руководить его друг слабо умеет и теряет в таком случае способность нормально общаться с людьми, обращаться с ними. Самая настоящая жертва власти.

 Чуя сидел со всеми этими его посланиями, счетами и прочими бумагами в ресторане отеля, цедил кофе, желая глотать на самом деле что покрепче, и понимал, что все меньше думает обо всем этом насущном. Он был зол и расстроен, увидев, как вляпался, как бессмысленно вляпался, и додумался далее до того, что этого ради бросил Дазая в Петербурге.

 Сейчас вот додумался. Что именно бросил. Что не Дазай так с ним поступил, а он – оставил его одного. Без помощи. Должен был выдрать оттуда, и плевать, как тот сопротивлялся. Плевать, что прежде, еще зимой попытки оказались провальными, это у него, у Накахары Чуи, было достаточно здравого в голове, чтобы тащить того, у кого не хватало сил вывести себя из душевной болезни, и Чуя теперь ясно так увидел Дазая. О нет, он не простил этой сволочи его поведения, но он внезапно додумался до того, что ему все это время пытался донести Валентин. Невозможно, все же невозможно, в одночасье выдрать столь близкого человека из себя; сложно, очень сложно закрывать глаза на обиды, но порой – порой! Это самое спасительное, что может быть на свете, потому что потом бывает поздно, и гордость – она потом точно не заглушит чувство сожаления, если тому суждено будет явиться во всем ослепительном до боли блеске! У Чуи в тот момент много было патетики в голове, но все это мешалось с его, по сути, еще юношеским горячим нравом, и он не мог уже остановить столь мощную волну цунами, внезапно решив, что не хочет он быть слабее Дазай, ни за что! И уж он-то справится со всем!

 Он никогда бы не подумал, что так спонтанно, что на такой ноте – станет соображать, как бы ему поскорее и срочно вернуться в Петербург. Сначала думал написать Дотошнову и дождаться его возвращения из Ниццы, но затем осознал, что это изведет его, и что ему надо вот уже сейчас мчаться в Петербург и знать, что там с Дазаем, до какой дурости он дошел, увериться, что тот жив хотя бы, и потому Чуя, все же кое-как проведя ночь в Веве, весь следующий день занимался некоторыми делами Дотошнова, что было в его интересах уладить, а заодно и собрать имевшиеся счета; он написал весьма содержательное письмо Дотошнову, точнее два письма: одно краткое, лишь уведомление, что он в Ницце не появится и возвращается в Петербург, отправил по месту пребывания адресата на данный момент, а другое – более обстоятельное, с комментариями и насчет его поездки в Рим ради поисков, и всем, что он думал прежде о Павле Павловиче и о том, что надумал за эту поездку, не особо стесняясь теперь уж в выражениях, и вообще о всех текущих их делах и бессмысленной растрате денег, и о том, что не будет он никаких запросов делать денежных; разгоряченное письмо, которое даже не переписал, оставил доставить на виллу, где поселился Дотошнов. Чуя так туда и не наведался и следующим же днем, почти не спав снова всю ночь, жалея лишь о том, что так и не насладился видом прекрасного озера, которое все время цепляло глаз, да не могло все же задержать на себе, покинул Швейцарию, заткнув кляпом свою совесть относительно того, как он некрасиво поступает с Дотошновым, но ему сейчас откровенно было плевать, он вконец измучился, и этот человек его тоже измучил, сделал все хуже, чем могло бы быть, и пусть один тут возится и страдает, а он – валит домой!

 Взяв курс на Мюнхен, оттуда в Вену, а там уж до Петербурга, куда так клялся не возвращаться в сердцах, примчался в город, где никто не ждал, потому что Валентин еще не вернулся, а Мишель был в Москве, и благо, что Чуя оказался не совсем дурак и сохранил ключи от квартиры на Фонтанке, хотя был у него порыв избавиться от них еще где-нибудь в Венеции, швырнув в мутновато-зеленые воды, но ума хватило так не делать и он просто не успел еще отправить их почтой.

 Раннее хмурое октябрьское утро как бы намекало Накахаре на то, что ему после долгого пути надо хотя бы пару часов подремать, но он вовсе не желал тянуть время. Он всю дорогу помнил слова Валентина о том, как ненавистны становятся поезда, когда ты торопишься и когда одолевают нехорошие мысли, и Чуя ощутил в себе даже мнимый подъем сил, когда осознал, что он снова в Петербурге; дома он лишь наспех сам согрел самовар и приготовил себе чай выпив его с остатками печенья, что смог найти; он мельком просмотрел переданную ему швейцаром корреспонденцию, надеясь, что вдруг там что от Дазая, но зря; распаковал лишь письмо от Дмитрия, который запоздало писал уехавшему в Москву сыну, что будет в Песно, что потом туда прибудут и Даниил и младшие братья, но Чуя особо не вчитывался в подробности, да и неловко ему было, что он вскрыл письмо, предназначенное не ему, но предполагал, что если с Дазаем что-то случилось, в семье могли бы знать… Он также обнаружил извещение о неполученной телеграмме, даже не одной, подозревая, от кого она может быть, но пошел на почту не ради того, чтобы получить, а направить сообщения о том, что он прибыл в Петербург Мишелю в Москву и Валентину в Екатеринбург, о чем не сообщал им, пока был в дороге, словно боялся, что вот напишет, что будет такого-то числа, а что-нибудь собьется в графике поездов, и он застрянет. Те телеграммы он получил, но даже их не глянул, а помчался в известное ему место обитания, где Достоевский снимал жилье.

 Если туда Чуя мчался еще полный сил, то узнав, что жильцы уже умудрились съехать, внезапно ощутил, что не стоило забывать, каково на вкус разочарование. Лукерья, старая гадина, понятия не имела, куда съехали жильцы, где вообще могут быть и почему, и даже предложила ему самому снять комнату, а потом, когда Чуя отказался, обругала его, но он уже не слышал.

 Поразмыслив, Накахара без всякого энтузиазма, но не видя иного выбора, решил вернуться в «Три ястреба», разыскать Стефанию, к счастью, перехватив немку еще на улице, но та, на ужасной смеси немецкого, французского и совершенно невменяемого русского сказала, что не видела Дазая и вообще он более обещал не приходить. 

 Чуя покружил еще в районе Сенной, но ради собственной целой головы и голов чужих все же решил убраться оттуда. Он более понятия не имел, где искать. Мотался еще раз на Васильевский остров, но в итоге вернулся домой, при этом даже не понял толком, как сильно устал, что провалился в глубокий сон прямо в гостиной, едва присел на оттоманку. Проснулся среди ночи с мыслью о том, а где сейчас Фукудзава? А что если?! Он все еще не был до конца уверен в том, что бред, что нес Дазай, мог иметь отношение к действительности, и, едва дождавшись утра, толком снова не поев, помчался сгребать все газеты, чтобы проглядеть сводки новостей, но естественно никаких упоминаний о том, что кто-то вконец спятил и грохнул иностранного подданного не было. Чуя даже толком не знал, вернулся ли Фукудзава в Петербург, просматривать газеты со сведениями о въехавших иностранцах у него времени не было.

 Он перехватил какой-то не особо вкусный завтрак в кухмистерской, только тогда глянув телеграммы из Швейцарии, которые так и таскал с собой. Форма данного послания не позволяла выразить Дотошнову все его негодование его отъездом, но Чуя на то лишь равнодушно хмыкнул, вытер этими листками руки и там же их выбросил.

 Не зная, что еще предпринять, решил вдруг увидеться с Фукудзавой, при этом понятия не имея, где тот мог поселиться, в итоге наугад отправившись в гостиницу «Европейская» и придав себе самый солидный вид и усердно изображая незнакомого с русским языком иностранца, поинтересовался, не примет ли его Фукудзава-сан, тут уже узнав, что Фукудзава-сан съехал от них, а на его сокрушенные вздохи (Чуя не был прирожденным актером, но и тех малых способностей хватило), ему простодушно сказали, что он вроде как поселился тут рядом на Большой Итальянской. Далее было проще через дворников выведать, где же может проживать такая редкая птица, как самый настоящий японец.

 Фукудзавы, однако, дома не оказалось, но Чуя уже сделал вывод о том, что тот жив-здоров. Фукудзава устроился вполне скромно, у него не было в доме лакея, с ним в квартире проживали лишь пара его помощников, все остальная свита жила отдельно, а домой днем приходила специально приставленная к иностранцам горничная, русская девушка, немного выученная французскому; она-то и встретилась Чуе, растерянно сказав, что господина нет, что вроде бы он должен быть с выступлением в университете, но она могла не верно понять его распорядок дня, а когда будет, тоже не в курсе, лишь то, что слышала, будто профессор его знакомый, который тут бывает, в Мариинский театр должен будет его повести. Дома сейчас никого нет, когда будут – неизвестно, и вообще – приятно познакомиться! Чуя не сразу понял, что к нему стали проявлять симпатию, но даже если бы юные девы привлекали бы его столь сильно, сколь порой мужчины, ему бы все равно было сейчас не до скромной ее красоты.

 Чуя теперь лишь знал, что Дазай не совершил какую глупость, но где он сам – понятия все равно не имел.

 Он, решив в этот раз обед не пропускать, ибо силы не возникают из ничего, пристроился в одной таверне, где, пораздумав, собрался снова обратится в адресный стол за справкой, на том и порешил: но второй раз затея не выгорела, нужного имени не оказалось, Чуя лишь зря потратил время; без надежды уже поздно вечером, перед этим вернувшись домой и придавшись мимолетному отчаянию на тему, за каким чертом он все это затеял и не будет ли выглядеть смешно, Чуя оборвал свои напрасные страдания, решив, что лично для него Дазай, что бы там ни творилось у него в голове, все еще стоит всех этих мытарств, и Чуя собрался еще раз съездить на Васильевский остров и попробовать что-то там узнать, смутно полагая, что эти двое перебрались куда-нибудь рядом; больше всего он боялся, что они могли уже покинуть страну, пока он тут носился, ведь Достоевский это планировал и даже по срокам сходилось, но что делать – он снова вернулся на 6-ю линию, намереваясь все же еще помучить ту наглую бабку, авось, даст подсказку.

 Лукерьи, что странно, в это время дома не оказалась, служанка при ней не имела понятия, куда старуха делась, и Чуя подумал выждать ее. Ему был предложен чай, но, хорошенько представив, какую смесь пыльной травы ему тут могут подсунуть, Чуя небрежно отказался. Служанка лишь пожала плечами и двинула прочь, по пути шуганув мальчишку, лазающего тут в проходной комнате, где Чуя и пристроился за грязным столом, служившим рабочим местом Лукерье.

 Накахара сначала вообще не обратил на него внимания, много тут подобных лазило, он был слишком сосредоточен на своих делах, но когда к нему подобрались ближе, то не смог не среагировать, тем более, что пацан явно нацелился на его карман, за что тут же схлопотал шлепок по пальцам!

 – А!!! – заверещал он так, будто ему сразу всю руку отодрали. – Да ты зверь! Сейчас позову, кого надо, и тебя засадят!

 – Не перестанешь голосить, мелочь, я тебя прямо здесь по полу раскатаю и лично сдам в тюрягу, будешь знать, – весьма резко среагировал Чуя, прекрасно зная таких вот наглецов. Сам в детстве проказничал.

 Мальчик обиделся на него и, может, еще бы что-то обидное ответил или сделал, но тут возникла бабка его и шуганула прочь. Ей уже доложили, что ее ожидает вредный забугорный господин, желая снова расспросить о бывшем жильце, и старуха, ощущая уже какое-то откровенное подозрение, однако, поспешила выяснить, чего это его опять принесло.

 – И что опять тут забыл? Сказала же тебе: не знаю, куда девались! Чего еще надо?

 – А кто из других жильцов знать может?

 – Да хоть с полицией приди узнавать, кто тебе тут что скажет! Никто не знает.

 – А и приду! – пригрозил Чуя, но Лукерья тоже так легко не сдавалась:

 – Ишь, какой прыткий! Да приходили сюдова и пострашней тебя! Напугал бабушку! Бабушка сама, кого хошь напугает! А ты иди-ка! Сказала тебе, ничего не знаю, значит, и не знаю! А то сейчас Леньку позову, он тебе шею хорошо помнет, что и дорогу домой долго потом не припомнишь!

 Чуя нисколько не испугался этого Леньку, но осознал просто, что от бабки толку не будет точно. Да и что она могла знать: уехали жильцы и уехали. Чуе просто уже везде мерещилось, что где-то есть подсказка, что кто-то что-то знает. Он побрел прочь из дома и при этом не мог не приметить, что из одной из сквозных комнат, откуда доносился пьяный смех, выглядывал все тот же паршивец и скалился как-то подобно.

 – Чего тебе? Следить и обворовать меня вздумал, уши надеру!

 – Никак нет-с! – вышел он в полутемные сени, пропахшие дешевым табаком. – А вы ж… Достоевского ищете? Я слышал-то!

 – Ищу.

 – А вдруг я знаю, где искать?

 – Врешь, мелочь, – Чуя скептически глянул на него, сколько мальцу лет? Ведет себя вполне сознательно, но мелкий какой-то. Вдруг вспомнил себя – и кольнуло: и сам ведь ростом не вышел. Да, мог врезать, кому угодно, но все равно всегда раздражало, что рост подвел. Особенно на фоне рослого Дазая. Кажется, мальчишка этот тоже будет невысок. Если вообще доживет до юношеских лет.

 – Че эт я вру?! Я не вру. Только когда выгодно – вру. А тут – не вру. Я вот знаю кой-чего.

 – Неужто даже скажешь? – Чуя терял время, но куда спешить далее – понятия не имел.

 – Скажу. Только вы мне три рубля вперед.

 У Накахары от хваткости и наглости едва челюсть на слетела. Паршивец! Чуя хмыкнул и собрался идти прочь, но малявка вдруг метнулся следом, выбежав на улицу.

 – Да вы что не верите-то! Я ж правда! Правда знаю! Я читать умею, вот и знаю!

 – Не вижу связи, – пробормотал Чуя, скорее озадаченный его приставанием. Правда, что ли, знает?

 – Чего не видите-то! Говорю, знаю!

 – Жирно тебе три рубля. Что делать с ними будешь?

 – А то! Тетради куплю! Буду учиться, меня Достоевский немного научил. Оно и правда полезно – учиться.

 Чуя как-то совсем не ожидал такого поворота. Он не верил ему, но вдруг проникся серьезностью ребенка, пожалел, что ли… Что с ним станется здесь? Бабке он разве нужен? Нет же. Бабке не нужен, а если и нужен, то уже не радости ради. А он вроде и не глуп. Чуя вынул из кармана рубль.

 – Я дам тебе один. Если сведения твои будут полезны, дам еще, сколько просишь. Нет же – рубль твой, за совесть твою наглую.

 Мальчишка мало что вразумил с его слов, а Чуя подумал, что не особо умеет хитрить, и мальчик тут выдал: 

 – Два рубля вперед!

 – Перебьешься, – Чуя просто развернулся и пошел, уверенный, что все равно в разговоре с ним только потеряет, но его тут же перехватили.

 – Давайте рубль, но чур! Потом еще два! – он вытянул руку, и Чуя, чуть вздохнув, положил монету ему на ладонь, и тот тут же ее захавал себе в карман. – В театре!

 – Что? – Чуя подумал, что не расслышал.

 – Ну в театре! Я видел, как Достоевский изучал карту города за день до отъезда. Что-то на ней черкал, все меня шугал, а я мельком увидел, что он там все обводил. Какие-то отметки калякал, где было подписано Театральная площадь. Мне стало смешно, и я спросил, он что, в театр собрался и не знает, как дойти? И он сказал, что да, на днях обязательно хочет сходить в театр. Вот верно-то и пошел!

 – И?

 – И все. Больше ничего не сказал. Еще два рубля с вас.

 – За что? Ты мне ничего не сказал! – крикнул на него Чуя, злясь скорее на себя за то, что поверил на миг.

 – Почему же! Вы хотели знать, где он! А я знал, что в театре. А остальное не знаю.

 Чуя тем временем уже растерянно прокручивал в голове слова этого мальчика и вдруг ощутил что-то очень нехорошо сходящееся.

 – А что за театр-то был? – Чуя догадывался, но рассчитывал получить точный ответ.

 – А я знаю, что ли? Я бы прочитал, но там и написано не было, только площадь, и знаю я, что ль, как там театры зовутся! Театр и все! Мы тут в такие места не ходим.

 Чуя после некоторого замешательства не мог не сопоставить в голове тот факт, что Фукудзава сегодня должен был быть в Мариинском, как ему сказали, и внезапно Накахара пришел к тому, о чем в самом деле думать не хотел. Неужто и правда все это про Фукудзаву? Он не был до конца уверен, что ему стоит нестись сейчас же в Мариинский, на Театральную площадь, о которой говорил этот малец; судя по времени, уже прошла добрая половина спектакля, но, не имея иных вариантов и решив, что при таком раскладе будет полезным, если что, перехватить Фукудзаву, поговорить с ним аккуратно так; Чуя, не желая обманывать ребенка, который уже и так видел в нем навравшего ему взрослого, сунул ему обещанные два рубля, мельком подумав о том, что эти траты – сущая мелочь на фоне того, как бессмысленно разбрасывался деньгами Дотошнов, которого бы сейчас и не вспоминать вовсе, поспешил ловить извозчика, чтобы поторопиться к Мариинскому, пусть все еще и полагал, что подсказка очень сомнительна.

 Чуя, когда мчался в Петербург из Веве, все же был одержим мыслью о том, что у Дазая просто крыша поехала и ему нужна помощь. Слова его о Фукудзаве ужаснули, даже был краткий миг, когда Чуя и поверил в них, но убедил себя, что до подобного дойти невозможно, да и Фукудзава Юкити-сан – убийца, скрывающийся на виду столько времени? Глупости!

 Только по дороге в театр Чуя вдруг снова ощутил страх такой правды. Оказавшись-таки близ Мариинского, он побродил, огляделся, ощущая себя полным идиотом отчасти. Вся площадь была заставлена экипажами, курили в ожидании извозчики, ходили какие-то люди, но никто не был узнаваем. Чуя подошел ко входу, глянув на афишу. Давали «Фауста» Гуно. Валентин больше любил слушать оперу или на родном языке или итальянскую, часто играл оттуда целые куски дома на рояле, аккомпанируя Марии, знавшей множество арий наизусть или читавшей с листа; мальчишек если таскал в театр, то больше на то, что сам любил. Чуя не слышал Гуно, может, и заинтересовался бы, но не «Фаустом» точно. Как-то совсем ему стало страшно.

 Он уже отошел подальше от входа, чтобы еще раз осмотреться, и, наверное, все же дождаться Фукудзаву или… увидеть Достоевского вдруг среди зрителей: он почему-то понял слова того мальчика как то, что Фёдор собирался именно посетить спектакль, как в ходе его раздумий из дверей показался запыхавшегося вида мужчина. Чуя только мельком глянул на него, да и отвернулся бы, только тот вдруг заметался и помчался куда-то, и Чую будто ударило молнией, когда ему показалось, что он слышит чистую японскую речь, обращенную кому-то в полумраке, что метался между фонарями.

 Накахара немедленно затаился, радуясь, что площадь вся заставлена всеми видами экипажей, и не мог не признать в другой темной фигуре Достоевского! Только при этом совершенно непонятно было, кто же этот японец! Эти двое нервно о чем-то поговорили, и Достоевский помчался куда-то за угол в сторону Крюкова канала, а уж Чуя и за ним, да аккуратно и на расстоянии, чтобы не заметил, но ни в коем случае нельзя было отстать, Чуя теперь не сомневался, что все верно сложилось, и он затаился, но едва увидел, как вдалеке, словно отделившись от стен местного рынка, тенью показалась вторая, уж больно и до злобы знакомая фигура, он метнулся вперед.

 Именно таким образом Накахара и оказался в тот самый момент на Офицерском мосту через Крюков канал, а вовсе не примерещился Дазаю, как посчитал тот, даже ни капли не сомневаясь, что это игра измученного разума.