Вообще-то было больно!

 Чуя никогда с ним не церемонился, но если уже по-честному рассуждать, то, во-первых, Дазай заслужил пинок в морду за все свое поведение, и срочно требовалось отрезвить поплывший мозг, но отрезвить – это уже «во-вторых»: когда Чуя выбил у него таким не особо эстетичным, но вполне себе четким ударом пистолет, который Дазай все примерял к своему виску, не то чтобы колеблясь, просто не понимая, как поудобнее прижать дуло к трещащей голове, – стало больно: Чуя хорошенько так задел его руку, разве что пальцы не переломал, это уж потом выяснилось, да и Дазай лишь мгновение ощущал боль, а затем она словно сжалась, затаилась, может, из-за того, что он вообще не особо соображал, да и не мог. Так или иначе – его слегка выдернуло из наркотического тумана, что он сам себе спровоцировал у себя в сознании, и отупело все смотрел на воду – пистолет тотчас ведь утонул, и это таким странным знаком показалось, что еще несколько секунд не мог оторваться, пока на него просто не наорали:

 – Тупая скумбрия! Самое тупое существо на земле! Никого нет хуже тебя, Дазай, слышишь, тварь! Тварь, ты просто тварь! – тормошил его Чуя, при этом вид его был вовсе не злой, злой Чуя немного другой, а это был испуганный Чуя, который лишь скрывал испуг под злостью. – Я, клянусь, я притащу тебя домой и прибью, об стену размажу, спущу из окна, но сам! Совсем рехнулся? Ты что тут творишь, идиот?!

 – Творю… Чуя-кун… Кажется, мне не очень хорошо, – Дазай только сейчас понимает, что у него подкашиваются ноги и ломит колени, и отчасти это Чуя тому виной, то, что он тут живой перед ним оказался, именно в такой момент, и Дазай заваливается на ограду канала, но тут же подхватывается самим Чуей, который не знает, кем точно занять свое внимание: растекающимся по набережной Дазаем или Достоевским, который стоял на расстоянии с пистолетом в руке, но решение за Чую принимает сам Фёдор: он просто разворачивается и несется прочь, перехватывая человека, который бежал к нему со стороны Торговой улицы и звал его.

 Чуя распознал того японца, но ему было уже не до них. Чуя сразу сообразил, что Осаму не просто валял дурака, ему было плохо, и он еще пытался что-то там ему говорить, пороть чушь о суициде, и прихлопнуть его оттого хотелось, но Чуя ощущал нутром: он сейчас вмешался в нечто очень нехорошее; это нехорошее не успело до конца свершиться, и плевать; потом разберется!

 – Чуя-кун! – Дазай внезапно так крепко в него вцепился, смотрел идиотом, стоя на коленях на земле, смотрел ему в лицо. – Ты же заберешь меня, да?

 – Боже, ты просто… невыносимая скотина, – Чуя бы двинул ему, но тогда Дазай совсем окажется на грани обморока, и тут стоило сразу заметить, что Чуя пропустил эту грань, потому что Дазай уже и так в него отправился. 

 Можно было бы про себя обозвать его слабаком, но как-то интуитивно Накахара вполне мог догадаться, что предел нервных потрясений даже у этой тупой рыбины оказался законченным, и потом он будет ругаться на него, а пока надо было срочно подогнать извозчика, и лучше лихача какого-нибудь!

 Не особо было приятно оставлять Дазая валяться, лишь бы за пьяного не приняли, но Чуе легко и быстро удалось выманить себе нужный ему элемент, так как многие караулили вблизи театра, ожидая развозить уже вышедших любителей оперы.

 Чуя в тот момент даже и не помнил уже про Фукудзаву. Когда он собрался втащить Дазая в пролетку, извозчик громко зароптал:

 – Пьяный! Не повезу пьяного! Все уделает!

 – Сам ты пьяный, башка твоя безмозглая, – огрызнулся Чуя. – Не видишь, просто плохо сделалось ему!

 – Плохо? В смысле – больной? А вдруг холера! Сейчас вона сколько холерой больных! – он уже было собрался даже удирать, но не успел и пришпорить свою лошадку, как Чуя, метнувшись к нему, едва не сдернул с козел, хватанув за ворот дешевенького, хотя добротного пальто.

 – Выполняй свою работу, дурень, а то мордой тебя вниз сейчас спущу! Что непонятного? Мне некогда другого искать!

 Чуя знал, что по обычаю его угрозы срабатывали на такого рода люд, так что и здесь сошлось. Мужичок заизвенялся, да еще и не ожидал, что в столь хрупком на вид оранжерейном юноше окажется сила, из-за которой у него в шее и меж лопаток где-то хрустнуло оттого, как его дернули, и он даже помог втащить Дазая, который – показалось на миг – пришел в себя, но это был лишь бред, и, к счастью, нес он его на японском, ибо со стороны человек мог много чего странного надумать, учитывая опять полившиеся знакомые уже излияния на тему Фукудзавы.

 Слушая все это, Чуя леденел, не желая в самом деле верить в то, что примчался сюда, на место, где Дазай собирался выстрелить в человека; ему даже самому дурно сделалось, но он быстро смахнул с себя истерику, подтянул к себе бормочущее не пойми что тело и прижал покрепче. Было ощущение, словно он переместился сюда к Дазаю прямо из Швейцарии, будто не было всех этих дней в поездах, волнительно-темных и томительно-скребущих, как будто и не носился он по Петербургу, не зная, за что ухватиться. Усталость налила тело дикая, но Чуя при этом ощущал, что у него еще достаточно сил, чтобы разобраться теперь с Дазаем и привести его в чувство, хотя, чего скрывать, состояние его вызвало серьезные опасения, и был момент, когда он даже подумал о том, чтобы везти его в больницу, да просто не знал, в которую поприличнее, так что ехали они домой, и Чуя, радуясь, что поздний вечер и поднятый верх пролетки удачно скрывает его, невольно то и дело хватался за руку беспокойного Дазая, поднося его пальцы к своим губам, а другой пытаясь придержать его.

 – Осаму, если ты не угомонишься, честно! Стукну тебя, – шептал ему Чуя, и так понимая, что он не особо слышит его даже; это была горячка или нехватка новой дозы – Чуя не понимал, он в этом не разбирался, лишь ощущал мелкую дрожь, что отдавалась от тела Дазая его собственному, хотя порой даже думал, что это его самого трясет. Он злился на него, по-прежнему злился, но за все время, что они знают друг друга, не испытывал к нему такой жалости, хотя при этом все еще не мог не думать, что Дазай не заслужил, не заслуживает… Но Чуя редко в таких случаях слушал холодный рассудок, самая банальная человечность в нем не могла не встрепенуться, тем более, когда речь шла о человеке, что составил для него жизнь. 

 Дазай был весь взмокший и холодный, он притих безвольно, и Чуе это показалось не лучшим знаком в такой ситуации.

 – Ты хоть слышишь меня? – тихо спросил он его, слегка задевая губами ухо, но если и слышал, Дазай не мог нормально откликнуться; Чуя и не понимал даже, что в тот момент его и не воспринимали за настоящего, хотя там, у рынка за театром, Дазай в какой-то момент не просветления, а просто надежды поверил, что Чуя в самом деле перед ним, примчался откуда-то, но спутанность, вызванная желанием нового впрыскивания, повышенной возбудимости, неврастении, развивавшейся все это время, и прочих сопутствующих элементов, сказывающихся самым фатальным образом на сознании и здоровье, вообще оставляли Дазаю мало шансов на попытки хоть что-то сообразить.

 Если вообще начать его спрашивать о последних днях до этого момента, о том, как они перебрались в гостиницу, как он после оказался там, у Литовского рынка, то можно было бы заметить ненормальные проблески и тут же туманы. Морфий действовал на него так, что ложно прояснял всю его деятельность, но на заднем плане постоянно билось что-то нехорошо, вырывалось, а затем и действие кончалось, и вот тут начиналось подобие цирка и блуждание памяти. И Дазай, все это сознавая, при этом из мстительности самому себе не желал хотя бы попытаться оглянуться на то, что от него ускользало, и даже поверил в то, что ему шептал Фёдор, ведь были моменты, когда истинно верил, что соверши он грех – и все разом свалится с него. Как так? Очень сложный вопрос. Смысл порой можно найти в самой глубинной сердцевине фатальности. Дазай там и искал. И теперь провалился в нее, словно в колодец. Смотрит наверх со дна, что-то светится вдалеке, а всё, не выбраться…

 Как может вообще загнать себя до такого состояния вроде бы разумный и далеко не глупый человек? Беда-то и в том, что так чаще и случается. Слишком много видит этот человек несовершенства вокруг себя, слишком много думает, слишком все сравнивает, слишком разочаровывается, слишком много раз зрил он, как ломались иллюзии, и даже пусть его сердце полно доброты, он в нее перестает верить, ибо – кому она нужна в таком мире? Люди не любят друг друга и не полюбят, у каждого свое, каждому свое, и не задень, не тронь. Добрых много, но их всех давит масса, и доброта вспучивается в них, вытекает, а они – они же так несчастны, всего теперь уж точно лишенные… Ищут справедливость – уже не ищут, познали всю бесполезность, и там, прихлопнутые гробовой доской, успокаиваются. Единственный покой. Обидный покой.

 Может, единственное, что могло бы в тот момент утешить Дазая, то, что он пока еще не успел осознать, его самая верная мысль, пробившаяся и едва, однако, не приведшая его самого к этому обидному покою, но все же – он внял тому ужасу, который затеял, и осознал до конца, что в жизни бы не выстрелил в Фукудзаву, будь тот хоть миллион раз виновен, хоть миллион раз бы Дазай застрелил таких подонков, как тот проходимец в лесу близ Ирбита, это еще не обязывало его поднимать руку снова. В том была мысль.

 Но сейчас сделалось совершенно не до нее. И Чуя в тот момент лишь в трясущем его беспокойстве думал о том, будет ли это нахальством с его стороны послать за доктором Скюдери, ибо никого лучше он не знал, а тот всегда оказывал услуги Валентину и Мишелю.

 Пользуясь опять же темнотой, Чуя поддался рвущему его на части от переживаний желанию хотя бы слегка коснуться губ Дазая своими, просто чтобы почувствовать его уже наконец и, может, дать ему ощущение своей близости. Он ему все время зачем-то шепотом сообщал, что он идиот и далее еще грубее, но кто бы знал, сколько в тот момент еще и отчаяния Чуя выплескивал, боясь, что за тем вспыхнет в нем усталость всех прошедших дней, с того самого мига, как он расстался с Дазаем в одном из самых позорных мест Петербурга, или же больше… С тех самых темных дней в Париже, в городе, который так воодушевил его юношеский пыл и затем нещадно обрушил. Чуя точно теперь меньше всего желал оказаться там однажды.

 Однако ж некогда было ему расстраиваться из-за всего, что случилось. Он щедро заплатил извозчику, сунув почти что не глядя ему на чай, и тот уже и не думал ворчать, когда понадобилось вытаскивать Дазая наружу. Заметив суматоху, примчался дворник Фока, он прежде видел, как этот японский квартирант сначала внезапно появился, а потом удрал. Разобравшись примерно, что происходит, Фока, который к сему времени уже давно избавился от некоторых своих предрассудков, соблаговолил помочь дотащить Дазая до квартиры, а тот сам снова был в полуобморочном состоянии, что сильно озадачило Фоку, давно его не видевшего, но он постеснялся задавать вопросы, ибо знал, что господин Накахара не любит трепаться, и потому несколько вздрогнул, когда тот к нему обратился:

 – Приведешь доктора Скюдери сюда? Я заплачу тебе, – Чуе уже было совершенно все равно, сколько он будет выбрасывать еще денег на все эти мелкие услуги, сам же он побоялся бежать своим ходом и оставлять Дазая одного, так что вся надежда была на дворника.

 – Так в чем ж вопрос-то! Сбегать сбегаю-с! Только доктор спят-с уж верно!

 – Разбудишь! Скажи, что от меня, скажи, что очень срочно.

 – Да как вижу, что срочно! – глянул он на Дазая, которого они уложили пока что в гостиной на оттоманке.

 Без колебаний Фока рванул шустро прочь, а Чуя едва успел крикнуть вдогонку уже на лестнице, что доктор ранее переехал и надо теперь бежать на Симеоновскую в дом, где располагалась редакция Петербургской газеты, там со двора есть табличка с именем Скюдери. 

 Закрыв за ним дверь, Чуя поспешил обратно к Дазаю. Он не стал перетаскивать его в спальню, решив устроить прямо здесь, куда его свалили; притащил покрывало и подушки; стащил с него плащ, принялся за одежду: жилетка, сорочка… На миг замер: Дазай выглядел жутко болезненным, Чуя теперь мог детальнее разглядеть у него на бедрах места, куда впрыскивался морфий. Не сказать, что все было исколото, видимо, он какой-то период бросал, но эти рубцы, куда вонзались толстые иглы… Чуя пуще прежнего разволновался, узрев действительность и желая вдарить по этому напряженному лицу, чтобы знал: тварь, что он с собой и со всеми вокруг натворил! Но Чуя – ясное дело! – не мог теперь поднять на него руку; Дазай что-то бормотал то на японском, то на русском, но Чуя разбирал лишь какие-то отдельные слова про мост, какого-то мужчину по фамилии Шибусава, если Чуя правильно разобрал и почему-то корабль в море. И, кажется, Оду. Стараясь более не вслушиваться, Чуя принес мокрое полотенце, прежде закутав Дазая, больше боясь, что он свалится на пол, и попытался обтереть его лицо.

 Сначала тот никак не реагировал на прикосновения, и тут для Чуи стало почти страшной неожиданностью, когда Дазай вдруг дернулся и схватил его за руку, приподнявшись, словно из последних сил. Он завертелся, не соображая, где находится, застонал, а потом вдохнул так, словно задыхался, внезапно выдав: 

 – Я убил его, да? Убил?

 – Осаму… – Чуя надавил ему на грудь, – угомонись, я тебя умоляю! Ложись! Никого ты не убил! Себя вот вполне сейчас грохнешь, если не успокоишься!

 – Не убил, да? – переспросил он, упав снова на спину. – Не убил. Чудно. Тогда можно с доброй совестью умереть. Чудно!

 – Совсем рехнулся?! – Чуя не мог иначе на него реагировать, тем более слышал, что это было сказано с этим его вечным идиотским позерством! О боже, этот идиот даже в бреду шутом остается! Захотелось его отхлестать по щекам, но у Чуи рука не поднималась, он слишком ясно сознавал, что тут не до смеха, и не место его обычным приемам, а Дазай внезапно повернул голову и будто бы разумно вгляделся в него.

 – Чуя-кун, – Дазай потянул к нему руку. – Давай с тобой съездим на Эносиму. Я вспомнил, мама в детстве про нее говорила. Она молилась там в храме. А больше я ее не помню. Если я увижу тебя в самом деле настоящего, давай съездим, а? А то тут везде страшно.

 Чуя вылупился на него в полной растерянности и на грани уже чуть ли не слез, не зная, как вести себя, не понимая его состояния, и лишь тихо произнес, перехватив протянутую руку.

 – Придурок Дазай, я здесь, здесь, вот, смотри! Ну! Совсем одурел, да? – Чуя распахнул на себе жилетку и сорочку под ней, прижав руку Дазая себе к груди, вдавив в ладонь, задышав чаще, а сердце его и без того билось в бешеном темпе. – Хватит всякую чушь нести, а то я никуда с тобой никогда не поеду, потому что ты бесишь!

 Чуя так и сидел с ним. Он разглядывал его руки в бинтах, с нехорошим волнением сдвинув повязку на левой руке, обнаружив рубцы, которые вроде как уже поджили, но были некоторые посвежее. Тогда ему не показалось, когда он приметил у Стефании его руки. Выдохнул с дрожью, вспомнив, что еще и пальцы ему ушиб, попытался осмотреть, но ничего не понял, оставил руку в покое, взявшись крепко за здоровую и вынужденно слушая несвязные фразы, вслушиваясь в дыхание, целуя в лоб, пока не послышался звонок – доктор Скюдери поспешил примчаться.

 Чуя в полной мере уступил доктору его пациента, кратко рассказав, что подозревает у него зависимость от морфия, а также нервное расстройство или что-то в этом роде. 

 – Это ж беда-с, господин Накахара! Но ничего ж, ничего ж! Всех выхаживали! Сейчас!

 – А еще он, кажется, пальцы ушиб на руке, – Чуя не стал уточнять, что ушиб он – при помощи кое-чьей ноги.

 – О! Сделаю компресс! Всё сделаю, раньше времени не переживайте!

 Доктор полез в чемоданчик, что захватил с собой; Чуя не мешал ему, лишь зажег свет поярче. Но даже при свете ему было неуютно в этой квартире в таком положении, но дело было не в том, что не хватало присутствия Валентина или Мишеля, а Чуя вбил себе в голову подозрение, что Достоевский может явиться сюда! Не сейчас, так потом. А Фукудзава? Что там с ним? Сейчас он уже не мог сомневаться в том, что Дазай с этим придурком собирались сотворить, он видел оружие, но рискнул ли Фёдор действовать один? С ним был какой-то японец – это Чуя уж постепенно начал все собирать в голове, и припомнил, естественно, некое имя – Шибусава, но сейчас у него не было сил все это сводить в одно, очевидно лишь было, что дело было дрянь, и он едва успел до его самой дрянной точки. А что потом… Чуя лишь на некоторое время оставил гостиную, чтобы предупредить уже запершего парадный вход швейцара, чтобы не пускал сюда Фёдора Достоевского, о том же предупредил и Фоку, который закивал и, немного смущаясь, спросил, как там господин Дазай. Но Чуе нечего было ответить.

 Он вернулся в квартиру. Пока его не было, Дазая вырвало, что еще более намекнуло Чуе об истинном положении дел. Скюдери довольно ловко провел осмотр, хотя заключение его и без того напрашивалось.

 – Господин Накахара, это ж зависимость дурная! И голова не в порядке! Тут в больницу надо! И лучше в особую!

 – Как я его такого повезу? Прямо сейчас?

 – У него температура-с, тут все сразу! Я облегчу ему немного состояние, но лучше потом в больницу! Вы дома один? Ничего! Я тут с вами побуду!

 Чуя рассыпался в благодарностях, но доктор только отмахнулся, лишь чаю попросил. Можно было подозревать, что ради чая он всегда по первой просьбе и бежит в этот дом. Чуя был готов хоть до самого утра заваривать ему свежий чай, лишь бы не оставаться один на один с бредившим Дазаем, который только с поздним рассветом стал немного затихать. Жар частично Дазая отпустил, но прослушав его сердце, доктор снова откровенно кисло перекривился. Чуя в тот момент как раз стоял в дверях гостиной, он уходил умыться и переодеться, а еще ходил узнавать к Фоке и швейцару, не ломился ли сюда кто-то вроде известного им господина Достоевского, но гость в самом деле не пожаловал. Чуе, впрочем, и некогда особо было думать уже о том, что там поделывает эта сволочь, хотя, чего скрывать, волнение из-за Фукудзавы в нем так и позвякивало. И не из-за самого Фукудзавы, а того, что Дазай отчасти принимал во всем это участие.

 – Как давно он стал употреблять?

 – Морфий? Не знаю, – Чуя и правда не знал. Не мог оценить. Когда они подозревали, что у Достоевского зависимость, то Дазай говорил, что подозрения у него во вранье возникли по причине того, что Достоевский не выглядел рабом вещества, которое довольно быстро прибирало жертву под свое черное крылышко, но вот Дазай… Скюдери, как и Чуя ранее, обратил внимание на места впрыскивания, из чего мог сделать вывод, что зависимость эта не столь давняя, но уже начала давать свои обильные плоды, но врачу, ясное дело, хотелось уточнения, впрочем, он уже и без того Чуе дал понять, что надо делать, но Чуя думал совсем об ином… Он хотел увезти Дазая отсюда. Подальше от Достоевского. Он бы увез его в Песно, но боялся, что тяжелой будет дорога именно от станции до поместья, и потому хотел хотя бы до Москвы его довезти. Подальше отсюда, подальше от Фукудзавы: виноват он или нет, Чуе было все равно, он сознавал лишь одно: он оттащил Дазая даже не просто от свершения убийства другого человека без суда и следствия, он ведь видел вчера: Дазай был готов пальнуть себе в голову! Морфий ли это на него нагнал, сам ли он себя загнал, осознал ли свое положение, измучила его память об Одасаку или что – но Чуя злился и вздрагивал вспоминая тот момент, мог бы – он дал бы Дазаю в морду за такие проделки, и боже, но в жизни он не был так доволен собой за то, что невероятным образом успел все же!

 – Вы ежели позволите, я вам посоветую одно местечко-с, недалеко. Частная лечебница, при ней есть особое отделение. Доктор там немец, очень хороший врач! Практиковался в Берлине и во Франции. Пациентов много не берет, но я уверен, что место свободное будет-с!

 – Это здесь, в Петербурге?

 – В пригороде, в направлении финляндской железной дороги-с.

 Чуя кивнул, но затем произнес:

 – Я хочу увезти его в Москву. Дазаю сейчас… не очень полезно будет оставаться в пределах Петербурга.

 Доктор Скюдери как-то странно глянул на Чую. Тому показалось, что в его взгляде мелькнула подозрительность. При этом за все время доктор вообще не задал никаких неудобных вопросов, хотя Чуя видел, как он постоянно хмурился.

 – Не советую, может быть состояние тяжелого коллапса, как выражаются специалисты, это в случае, если вы решите резко лишить его привычных доз; да и общее состояние слишком удручает сейчас. Надо последить прежде и выждать. Я побуду с вами еще немного, но через час у меня прием.

 – Я сделаю вам чай, доктор, – вздохнул Чуя, ощущая неловкость от чужой доброты. – Пока вы здесь, позвольте, я отбуду – хочу отправить телеграмму, да боюсь Дазая одного оставлять.

 Выбравшись из дома, Чуя еще и первым делом нахватал утренних газет, которые просмотрел чуть ли не на ходу, но не увидел никаких новостей о том, что вчера возле Мариинского театра имел место какой-то инцидент с иностранцем. Накахара расценил это все же положительным моментом, хотя еще рано было успокаиваться, новость могла запоздать. Оказавшись на свежем воздухе, Чуя, однако, смог чуть лучше соображать. Первым делом он решил, что лучше выждать немного, прежде чем тащить Дазая куда-то, посмотреть, что с ним будет, когда он очухается, насколько сильна его зависимость от морфия. Отдавать его сразу в лечебницу… Чуя вспомнил приезд докторов, которые хотели забрать Достоевского. Ох, зла на него не было! Сам-то! Сам, эта сволочь! Сам он себя подобным не травил! А Дазай! Чуя в этот момент был уверен, что не без стараний этого паразита вся эта гадость с Дазаем приключилась, воспользовался самым удобным моментом! А сам Чуя… Он что? Он удрал. Разозлился и удрал! Но как тут было не удрать, если Дазай сам его отталкивал всеми силами, Чуя мог все еще помнить их ссоры в детстве, недомолвки, непонимания, всё вытекающее из них… Когда они с Дазаем сблизились, то казалось, что все это ушло, но после задержания Оды постепенно Чуя стал ощущать, что неприятное чувство не то чтобы недоверия, но вечного трения между ними снова захватывает и давит. Дазай старался все сгладить, Чуя знал это, но потом он столкнулся с Фёдором в Москве, и тот стал нашептывать ему то, о чем он и сам не мог не думать, и пропасть стала разрастаться, достигнув огромных размеров зимой, когда они расстались, и эта их ссора накануне отъезда Чуи в Европу… Ну что он мог здесь сделать? Валентин был прав, тысячу раз прав, но Чуя сознавал это лишь теперь. И все же… Чуя ведь успел. И еще не случилось ничего фатального, Дазай дома, и Накахара не мог не заметить того, что в бреду Дазай обращался в нему, как раньше! 

 Подбадривая себя, Чуя отправил послание Мишелю, кратко пояснив, что он в Петербурге, Дазай серьезно болен, нужна помощь. Чуя не знал, когда Валентин точно вернется из Екатеринбурга, скорее всего, он все еще там, но не стал тревожить его. Хотя дело было больше еще и в том, что Чуе неловко было перед ним после той сцены, что он ему закатил и как они расстались, точнее он расстался с ним. Сейчас казалось, что повел себя, как малолетний подросток и не лучше Достоевского. Чуя и не сознавал, сколько в нем самом все еще кипело инфантилизма, и он не желал себя оправдывать поведением Дазая, доведшим его. В следующий раз будет умнее.

 Вся эта ситуация лишь показала Чуе, сколь еще не был он ко многому готов в жизни. Ему всегда казалось, что то, что в раннем детстве он лишился родных, а потом оказался в чужой стране странным стечением обстоятельств, дало ему колоссальный опыт на всю жизнь, что он уже много пережил, многое знает, видел. Вспомнился и случай в Ирбите! Чем не жуткий опыт? Однако стоило тут же признать, что выращен он все же был в оранжерейных условиях. Он считал себя знающим жизнь и окружающих, уверен был, что сумеет в любой момент постоять за себя: ведь научился же на деревенских мальчишках, ох, сколько опыта он там получил! Но забывал, что после всегда возвращался в большой теплый дом, где все было, где все его проблемы решали за него, где все ему предоставляли. Чуя не пользовался этим бездумно, словно воспринимал обязательно прилагающимся к жизни, не так, скорее научился мысли, что так и должно быть в заботливой семье, и даже проблемы, что доставлял после приехавший Достоевский, – все это текло будто бы просто рядом, а его не касалось. Он всерьез глубоко не задумывался о том, о чем явно приходилось думать Валентину, Марии Алексеевне – как решить чью-то судьбу, да не испортить все. И сейчас, когда все полетело к чертям, что можно думать? Чуе все это неприятно было сознавать, но в то же время ему придало несколько сил то, что он находил в себе верные решения, возвращался – вернулся и сейчас. И он ведь не дурак, сообразит, справится!

 Перед выходом доктор Скюдери напомнил, что резко прерывать прием морфия без наблюдения врача не стоит, в небольших дозах его придется давать, чтобы не травмировать тело и психику разом. Чую это не обрадовало, но он не мог здесь спорить; доктор набросал ему рецепт препаратов, что должны были немного облегчить состояние Дазая от разных последствий вроде болей в животе, и Чуя успел еще забежать в аптеку.

 Дазай не просыпался, пока его не было. Доктор ушел, сказав, что вечером снова наведается к ним. Чуя посидел немного с Дазаем, который пребывал в тревожном, но все-таки сне, а потом отправился на поиски Фоки, намереваясь попросить принести что-нибудь съестное: дома ничего не было, и Чуя с тоской подумал о том, как он все же привык к жизни барской или же обитать в отелях, где также вокруг было обслуживание. Фока таскал кому-то из жильцов дрова и при этом оказался не против исполнить услугу, учитывая, что ему должно было перепасть на чай: господин Накахара проявлял здесь небывалую щедрость.

 Чуя попытался разбудить Дазая, намереваясь заставить его поесть бульон, который притащил Фока за два захода в кухмистерскую. Осаму выходил из своего больного сна с трудом, первое время явно едва ли соображая, где он. Он хмуро уставился в этот раз на Чую, всматривался в него, едва находя в себе силы сосредоточиться.

 – Я знаю, что ты не рад видеть мою рожу, уж потерпи, пока я не впихну в тебя еду.

 Дазай сморгнул, дернулся от Чуи, из-за чего тот стиснул зубы, едва скрывая расстройство такой реакцией, но Дазай внезапно произнес:

 – Ты не подумай… Просто очень тяжело, когда больше двенадцати часов не принимаешь. Я, кажется, сильно подсел. Гадство, все в гостинице в моих вещах осталось.

 – Ты еще о том жалеть смеешь? Я теперь лично за тобой прослежу, за твоим лечением, хватит эту дрянь в себя в таких количествах запихивать! – жестко произнес Чуя, глядя на него сверху – Дазай отводил глаза.

 – О да, ты в праве отыграться на мне сейчас.

 – Заткнись, идиот. Я не отыгрываюсь, я не даю тебе угробиться, – Чуя придвинул стул к оттоманке. – Давай. Надо есть. 

 Дазай с отвращением глянул на тарелку в его руке. То ли перспектива быть накормленным с чужой руки, что подтвердит его слабость, вызвала такое чувство, то ли его просто воротило от еды. Дазай, однако попытался сесть, но не ради приема пищи – он будто бы попытался встать и почти что преуспел в этом, но головокружение подвело, он брякнулся назад, словно бы только сейчас обнаружив, что был полностью раздет. Чуя молча следил за ним, ощущая, как нарастает привычная злость к Дазаю, но теперь уже смешанная в высшей степени с жалостью и всеми нежными чувствами к нему, что так и не исчезли за это время. Хуже: Чуе даже казалось, что в них будто бы что-то еще и тяжелее его привязало к этому человеку.

 – Хватит уже изображать, как ты недоволен всем миром вокруг и мной лично, – вдруг попросил Чуя. – Тем ты лучше не сделаешь. Ты уже и так едва себя не угробил. Ты хоть помнишь, откуда я тебя забрал? Ты помнишь, что ты там делал?

 Дазай помотал головой, но это не значило ответ. Ему тяжело было концентрироваться, но он вдруг потянулся к Чуе, тот быстро отставил на столик тарелку и позволил перехватить свои руки. Дазай затих, вцепившись в него, а затем совсем тихо произнес:

 – Я не знаю, что тебе ответить. Не на твои вопросы, а вообще. Извини.

 – Поешь тогда сперва.

 Дазай мотнул головой. Его мутило. Но он все же добавил:

 – Помоги мне дойти до уборной, пожалуйста.

 Чуя быстро подобрался. Накинул на него халат, который ранее притащил из запасов Валентина, так как среди вещей Дазая здесь почти ничего не было; закутал его и повел, хотя с собой Дазай не пустил, проворчав, что до такого унижения не опустится.

 – Не помри там только, – выдал Чуя, хотя тут же пожалел об этой фразе, но Дазай вдруг нашел в себе силы фыркнуть и скрылся с глаз.

 Чуя слышал, что его рвало, слышал плескания воды, заглянул все же к нему спустя минут десять. Помирать Дазай вроде бы не собирался, но ему было плохо из-за нехватки морфия в организме. Умыв его еще раз, Чуя повел его обратно. Предлагал устроить в их спальне, но Дазай замотал головой, был возвращен обратно на оттоманку. От еды отказался, но Чуя сумел его уговорить на крепкий чай и притащил еще корку хлеба. Без всяких слов Дазай все же впихнул это в себя, а потом без сил вжался в спинку оттоманки, при этом он был как будто в полном сознании, с мелькающей мыслью на лице. Чуя не знал, стоит ли к нему лезть, поэтому решил пока оставить немного и прибраться. Самому бы поесть, пусть и холодное. В их квартире имелась кухня, но ему не хотелось возиться сейчас там. В такие моменты прям очень ценишь вечную помощь Арсения. 

 Дазай безропотно принял все, что ему дал Чуя, после чего закутался сам в одеяло и попытался заснуть, но далось ему это, судя по всему, не без битвы с собственным телом, и заснул он, скорее всего, просто от усталости. Чуя в течение дня следил за новостями, порой даже следил за улицей, словно ожидал, что появится Достоевский, но он видел лишь обычную по своему ритму набережную Фонтанки, снующие туда-сюда экипажи, баржи на реке – выгружали какие-то строительные материалы, люди бродили: кто-то торопился, два офицера, шедшие мимо, разругались, но быстро стихли их голоса. Чуя думал отлучиться в салон на Невский, но затем отказался от идеи… Что там он будет делать? Туда, наверное, шлет телеграммы злобный Дотошнов. Что он сейчас делает? О, Чуе на самом деле грело сердце то, что тот там один мучается. Пусть. Он человек вполне себе самостоятельный, вот и проявит все свои яркие качества. Чуя более не подпишется на то, чтобы возиться с ним, а еще выступит против таких трат. И сейчас все, что могло его занимать, был Дазай. Он буквально наказывал себе не реагировать на все возможные резкости, что еще предстоит от него выслушать. Это сейчас было необходимо – его собственное отношение. Он еще лучше теперь сознавал все слова, все действия Валентина, все еще не считал, однако, что Фёдор стоит того, но сам он, Чуя, он по-прежнему был влюблен, это никуда не делось, и это чувство, оно сейчас как будто могло пересилить все причиненные ему обиды. 

 Подумать легко, конечно. Делать сложнее, но Чуя поставил для себя это целью. 

 Доктор Скюдери явился, как и обещал, но совсем уж поздно. У Дазая к тому моменту снова начался жар, весьма взволновавший Чую. Скюдери внимательно осмотрел его, прослушал грудную клетку, заметив, что все это может быть на фоне нервного расстройства, также вызванного приемом морфия. Подозрения о том, что с Дазаем еще что-то не так, Скюдери снова не озвучил, но Чуя слышал намеки в его словах на то, что он прекрасно сознает, что Дазай находится в тяжелом нервном состоянии и опять посоветовал отправить его в лечебницу.

 – Вы уж извините, господин Накахара, я душевными болезнями плохо ведаю, но кой-чего знаю по такому делу. Нужна помощь! Очень нужна. Утром к вам зайду.

 – Может, вам чаю? – Чуя предложил уже в передней, когда доктор спешился уйти.

 – Нет-с, без чаю обойдусь! Устал сильно, спать пойду, а утром – к вам! Но если вдруг совсем худо будет, зовите!

 Чуя надеялся, что не придется. Доктор даже плату в этот приход с него не взял. Отмахнулся. Сказал, что потом. Снова неловко стало. Доброта добротой, а работа должна оплачиваться. Тут недалеко, но все же доктор примчался к ним и утром собирался. Если честно, Чуе было чуточку легче от того, что Скюдери проявлял такую участливость, одному или с незнакомым человеком было бы тяжелее.

 Несмотря на то, что Скюдери наказал звать его, Чуя надеялся, что продержится и сам. А ночь выдалась тяжкой. У Дазая усилился жар и бред, из которого Чуя не мог понять ни слова и только дрожал всем сердцем, глядя на состояние Дазая. Около трех ночи Осаму будто бы очнулся и принялся звать его. Чуя притащил еще одну лампу, чтобы повнимательнее разглядеть Дазая, оценить его состояние. Глаза его блуждали какой-то миг, но то и дело пытались застыть на одном объекте, на самом Чуе, а тот подсел к нему с кресла, которое и без того было придвинуто поближе к оттоманке.

 – Воды хочешь? – Чуя поднес к его рту стакан, Дазай попытался взяться, но не стал делать попытки – позволил себя напоить. Кажется, влага пошла немножко на пользу. – Полегче?

 Дазай неясно мотнул головой, а потом вдруг спросил:

 – Я же не убил его?

 Этот вопрос уже звучал. Дазай мысленно вцепился в него и не мог успокоиться. Это изводило.

 – Я увел тебя оттуда, ты помнишь? – Чуя погладил его по щетинистой щеке. – Хоть что-нибудь помнишь?

 Дазай задумался. Он навалился на Чую, но тот и не возражал, прижал к себе покрепче.

 – Фёдор мне сказал, что Фукудзава виноват. Есть свидетель, Чуя. Фёдор хотел, чтобы этим убийством его, Фукудзавы, все это закончилось. Я правда хотел все закончить. Я не знаю, как это действует и сейчас уверен, что это изначально был сломанный механизм, но я просто уже не знал, как это все должно быть исправлено, – бормотал Дазай. – Перед тобой тоже виноват.

 – Мне сейчас твои извинения не нужны, – отозвался Чуя. – Не надо все это сейчас вспоминать. Тебе необходимо приходить в себя. Потом будешь думать, что натворил. А я не обижаюсь больше.

 – Врушка Чуя.

 – Пусть и так. Не особо это важно. Я вру, чтобы ты угомонился. Тебе нравится тащить в себе чувство вины. Избавь себя от этого хотя бы в моем отношении, а то больно плохо на тебя подобное влияет.

 Дазай попытался задрать голову, чтобы глянуть на него, но его замутило, и он лишь безвольно припал к нему, вцепился бы покрепче да сил не было. Чуя надеялся, что Осаму попытается заснуть, но тот все не мог угомониться.

 – Я слишком хорошо понимаю, Чуя, что происходило все это время. Не думай, что я понимал, и все, что я делал, все это было в уме здравом. И с тобой я так поступал, потому что тоже видел в этом смысл, и не потому, что я винил тебя или нет: как можно было бы чему-то радоваться, быть с кем-то, когда я подвел близкого мне человека…

 – Ты подвел? Что тогда скажешь обо мне? – не сдержался все же Чуя: обида снова начала звенеть в нем.

 – Все так. И тебя винил. Всегда хочется кого-то винить, когда бессилен. Но был ли в том смысл? Уж поверь мне, я пытался убедить себя в такой глупости, но при этом не мог быть покоен, не мог не искать виноватых, кого угодно и себя в том числе. А Фёдор… Неужто ты считаешь, что я лишь слепо слушал его? Я ощущал, что и ему должен, ибо завоевал невольно его доверие, дружбу. Как можно это все предать? А ведь я так поступал. Но как можно было предать тебя? И так я тоже поступил, хотя говорил тебе столько всего о том, что ты значишь. Не знаю, как это все собрать, не знаю, не могу, и Фукудзава… Господи, я правда в какой-то момент решил, что с ним все закончится.

 Дазай это выпалил с таким отчаянием, что дернулся, попытался зачем-то встать, но лишь сильнее разволновался, а Чуя, к своему несчастию, не сообразил, что далее должен был грянуть давно сдерживаемый срыв. Он мог ожидать истерики или чего-то подобного, но тут было что-то совсем иное, болезненное и слишком глубокое, и хуже – то, что Дазай не желал никому являть, но более не мог удержать.

 Чуя в жизни не видел столь отчаянных рыданий, вырывающихся из без того уже больного тела, но не с целью облегчить, а будто бы вынести все живое, что осталось и уже покончить со всем. Он в первые мгновения растерялся, решив, что Дазай себя накрутил своими словами и мыслями, но потом уже сообразил, что тут все серьезнее, и он буквально побоялся отходить от него: не удивился бы, если б Осаму умудрился еще об что-нибудь треснутся в припадке; к этому еще явно добавлялось то, что организм по-прежнему не получил желаемой новой порции морфия.

 – Осаму, ну же тихо, Осаму, – Чуя разве что и мог держать его и звать по имени, хотя, кажется, это было бесполезно, его не слышали; Дазай сам же сквозь истерику нес очередной бред все про того же Фукудзаву, про Оду, Достоевского, про самого Чую, Валентина, Марию Алексеевну, даже Танеду; отчаянно на кого-то ругался, пытаясь будто бы прогнать, – Чуя все не мог понять, о ком он, пока не сообразил, что Дазаю, видно, мерещится тот каторжный из Ирбита, от такой догадки Чуе и самому показалось, что его призрак сейчас в этой комнате; в какой-то момент сознание Осаму совсем затуманило, и ему стало мерещиться, что он в Песно и стал просить ни за что его оттуда не выпускать, чтобы не дать возможность ему принять еще морфия, который он требовал одновременно с желанием забыть о нем навсегда.

 Чуя прислушивался чутко из надежды, что что-нибудь полезное проскользнет, мало ли, что человек может ляпнуть в приступе правдивого бреда, но вскоре Чуя просто устал уже вникать, не говоря уже о том, что само состояние Дазая его нервировало, пугало, и он то и дело подумывал о том, что вот-вот сорвется и отправит кого за доктором, сам же мог лишь удерживать Дазая рядом с собой, целовал его в лоб, щеки, только это мало могло успокоить.

 К утру Дазай таки заснул, но в куда более болезненном состоянии, чем был накануне. Чуя и сам ощущал себя едва живым. Он хотел спать, но то ли боялся заснуть и пропустить, что Дазай очухается, то ли до сих пор был под неприятным впечатлением от проявлений безумств человеческого разума и просто не мог сам успокоиться. Он всю ночь провел на оттоманке с Дазаем; был момент, когда у того пошла носом кровь, и Чуя только сейчас приметил, что и сам весь обляпался, вообще ему жутко хотелось бы побывать в бане, он после поезда еще мечтал об этом, но тут было совсем не до того, дома быстро помылся и на том дело кончено, а хотелось просто отдохнуть, да отдых… В такой ситуации Чуя не представлял, что может быть вообще отдых. А после такой ночи не мог не задуматься о том, чтобы воспользоваться предложением Скюдери насчет лечебницы, и не потому, что хотел сбыть Дазая с рук: он просто боялся, что не сможет ему помочь, если снова такое повторится или станет хуже.

 Скюдери примчался к нему до начала приема у себя. Запыхался немного, сразу направился к Дазаю, лишь чаю попросив. Чуя всегда заваривал ему лучшие сорта, что у них были в запасе; обычно все это готовилось быстро, самовар он грел заранее, потому что и сам пил чай постоянно, но тут провозился дольше. С удивлением обнаружил, что совершенно не способен сосредоточиться, а руки била мелкая дрожь. Чуя с минуту смотрел просто на собственные пальцы, как-то невесело хмыкнул и раздраженно мотнул головой. Вот уж! Не поддастся он этому разрушению! Ни за что! Он не для того гнал сюда из Веве, и сожалеть можно было бы, если бы не успел, а о том, что бы тогда было, Чуя просто заставил себя не размышлять. Он выругался, дозаварил чай и вернулся с ним в гостиную.

 Дазай продолжал пребывать во сне. Можно было бы даже обмануться его состоянием, но Чуя честно рассказал, что было прошлой ночью, ожидая услышать, что Дазая надо отправлять в лечебницу, но он такое с трудом мог представить. 

 Пока Скюдери пил чай, Дазай пробудился, чувствовал себя дурно, его потряхивало, и Скюдери после не особо вразумительного диалога с ним, решил что опасно его дальше так держать без морфия, и проведя с ним сложного рода диалог, из которого попытался выудить, сколько Дазай принимал в день, взял на себя ответственность принять это на веру и таким образом сократить дозу вдвое. Чуя смотрел на это и с трудом верил, что это все с Дазаем происходит, а он толком ничего не может предпринять, лишь также поддерживать его организм от коллапса, суть которого представлял плохо, но уже побаивался.

 Скюдери, закончив все процедуры, которые сопровождал комментариями, словно профессор какой перед студентами, вдруг покачал головой и заметил:

 – Лучше обратиться к знающему доктору, но лично я вижу, что сейчас надо ему полный покой обеспечить. Подальше от людей и раздражающих вещей. Вам надо поскорее с вашей семьей посоветоваться!

 И правда. Нужен был совет. Чуя все еще хотел увезти Дазая подальше от Петербурга. Пусть не в Песно, но в Москву, он все время думал о Достоевском, где он там, что думает и делает, и жутко было представить, как он тут будет дальше с Дазаем. Он может ведь и не справится. Тут недостаточно просто собраться и перетерпеть. Дазаю нужна была помощь, и в то же время… Отдать его в одну из этих убогих петербургских больниц для душевнобольных? Да будь это даже частное заведение? Как это себе представить? Но как себе представить помощь человеку, который не может без морфия?

 Чуя был в середине этих дум, когда услышал, что в двери заскрежетал ключ. В комнате было темно, из-за чего оказалось, что сейчас уже чуть ли не вечер, он, угрюмый, сидел в столовой, поедая остывший кусок мяса, который ему еще ранее притащил Фока, и тут все бросил, помчавшись отпирать дверь, так как закрыл и внутренние задвижки. 

 Не то чтобы не ожидал увидеть Мишеля на пороге… Просто предполагал, что тот ему отпишется, почему так предполагал – Чуя сам не понял, но Мишель, едва получивший телеграмму, и прыгнувший в поезд, и всю ночь катившийся в далеко не барских условиях, предстал перед ним весь запыхавшийся. Кажется, он бежал вверх по ступенькам. Позади него подползал Арсений. 

 – Ты правда в Петербурге! – Мишель схватил его за плечи, уронив свой сак прям на пороге. – Что тут у вас? Где Дазай?

 – Здесь, – Чуя, слегка еще сбитый с толку, махнул рукой на гостиную, куда Мишель рванул, даже не скинув с себя пальто, и Чуе пришлось догонять его и на ходу уже объяснять, в чем дело, только при этом пока что изловчиться и не говорить о Фукудзаве, волноваться о котором у Чуи сил не было, хотя газеты он просматривал регулярно, и по уму, если все сказанное Дазаем правда, то кто знает, вдруг Фёдор еще не оставил своих дурных идей и…

 – Врач у него был? – уточнил Мишель, устроившись в кресле, где прежде сидел Чуя и склонившись над Дазаем.

 – Скюдери утром и вечером является. Осматривает. Он какое-то время держался без морфия, но Скюдери считает такое быстрое лишение опасным и предложил давать уменьшенную дозу, а общение с одной известной личностью на его нервах точно сказалось самым пагубным образом, – последнее Чуя процедил сквозь зубы. – Ночь была тяжелой.

 Мишель вскинул на него глаза. Имелся вопрос.

 – Это все Достоевский. Все из-за него. Мне очень сложно все объяснить, да и я половины не понимаю, с Дазаем сложно сейчас разговаривать, Скюдери говорит, что нужна помощь специального врача, даже место одно называл, но я не представляю, как сдать его в лечебницу, уверен, там ему станет только хуже, да и Скюдери сам засомневался, будет ли это истинной помощью. Единственное, что я хочу, увезти его из Петербурга. Хотя бы в Москву! Но он в таком состоянии, что я не берусь решиться окончательно, но здесь мне неспокойно.

 – Где сейчас Фёдор? – поинтересовался Мишель, все рассматривая Дазая.

 – Понятия не имею. Я едва вернулся сюда, так забрал Дазая, – Чуя пока что обходил все детали. – Забрал вовремя. Кажется, это был предел его.

 – Это хорошо, что ты вернулся, – закивал Мишель. – Дотошнов злой, как черт, строчит мне телеграммы из Швейцарии.

 – На его месте я бы назад гнал, чем деньги бессмысленно расточать, а на твоем месте я бы многое с него спросил. Впрочем, можешь с меня тоже спросить, ибо мне есть, что сказать, хотя сказать бы я хотел не тебе, а Валентину, но Павел Павлович твой друг.

 Мишель хмуро глянул на Чую. Он явно разом все сообразил. Сообразил еще раньше.

 – Валя должен будет вернуться на днях в Москву, отец и дяди тоже прибудут. Не говори с ним пока ни о чем. А Пашку я вызову обратно. Об этом мы с тобой поговорим отдельно. А там уж и с Валей сам буду разговоры вести.

 – Боишься, что я что-то не так преподнесу? – оскалился Чуя.

 – Не хочу обвинять тебя в предвзятости, я тоже, знаешь ли, не дурак, вижу, что Пашка местами заигрался в начальника, но давай не будем все усугублять, к тому же, я думаю, у тебя сейчас есть волнения куда более серьезного характера. Расскажи мне, что с ним было с момента, как ты его сюда привел. А там уж будем дальше соображать.

 Чуя вздохнул. Тяжело было, но в то же время он был очень рад, что Мишель примчался сюда к нему, все бросив, а еще Арсений сейчас приготовит что-то поприличнее, чем те обеды из кухмистерской; может, Дазай будет в состоянии даже поесть. Чуя не стал вдаваться в подробности нервного состояния Дазая, точнее его причин, не зная еще, как подать правильно историю с Фукудзавой, о которой он пока что имел смутное представление в виде опять же бредней Дазая под морфием и его жаждой, но Мишель, если и заметил несостыковки и лакуны, не стал приставать. Ввиду, наверное, близкой родственности, ему, как и его дяде, был присущ некоторый такт, несмотря на его более порой развязный характер; сейчас же Мишель был сильно взволнован, шутить в такие моменты он не любил.

 Дазай все это время провел во сне, очухавшись лишь в момент, когда они его оставили, чтобы перекусить. Чуя шел переодеться, заметив краем глаза, что Дазай сидит на оттоманке; он тут же вошел. В комнате царил полумрак, и он хотел было зажечь огни поярче, но Дазай негромко попросил не делать этого.

 – Голова раскалывается. И если честно, сейчас куда больше даже желания застрелиться.

 – Не неси ерунды!

 – Да если бы, Чуя! Ты представляешь, в какое дерьмо можно превращаться, когда хочется еще! – Дазай чуть ли не всхлипнул. – Я за последние недели всаживал себе столько, что странно, что не подох, причем столько и не требовалось, я просто думал, что и к черту! Чего теперь уж терять. Скоро все закончится, – Дазай поднял глаза на Чую, смотрел вразумительно, явно сознавал сейчас действительность, хотя нельзя было не заметить, что ему плохо и причина была неприлично очевидна. – А потом как-то дошло, что не кончится. А туда дальше – не хочется. Чуя…

 – Я уже тебе сказал: будешь ныть, я тебя побью. Не ной при мне, от этого тошно и только хуже. Я тебя знаю, ты склонен к позерству, но не нытью. Да, ты сам виноват в своей зависимости, но это не значит, что стоишь того, чтобы тебя в ней бросили, не говоря уже о том, что я все же учитываю причины, по которым все это случилось. И не без меня! И нет, не потому, что я виноват перед тобой за Оду! – резко выпалил Чуя. – А потому, что надо было сразу объясниться, мне с тобой объясниться, вытрясти из тебя все дерьмо и прекратить разом все эти обиды. Я тоже не знал, как себя вести, был уверен, что ты имеешь право обижаться, но это ни к чему хорошему не привело. Оставим. Тебе сейчас надо перетерпеть.

 – Отправишь меня в лечебницу?

 – Если понадобится, – Чуя ответил так, но знал бы Дазай, как его ужасала эта мысль.

 Дазай горько фыркнул, нервно затем рассмеялся, стиснул зубы, его пробрало судорогой, но затем будто бы отпустило. 

 – Как кружит постоянно. Только поверь, что я всегда это знал, по-другому не смогу. Я всем, что во мне живого осталось, предан тебе. В остальном не верь мне.

 Он упал на спину, Чуя смотрел на него… У него слишком много эмоций внутри скопилось, чтобы что-то ответить. Он дошел все же до спальни, переоделся и вернулся к Дазаю, предполагая хотя бы своим присутствием как-то облегчить его состояние, которое сдерживало лишь то, что его тело просто лишено было сил совершать лишние действия.

 Они с Мишелем караулили его попеременно. Был доктор Скюдери снова. Вколол ему уменьшенную дозу морфия, чтобы облегчить наркотический голод, как бы горько-чудно это ни звучало. Чуя решил настаивать на том, чтобы увезти Дазая из Петербурга, а там уже в Москве найти нужного врача. Дело было не только в Достоевском. Во многом. И в Фукудзаве, который явно изводил Дазая своим близким присутствием. Отправить его в лечебницу Накахара не решался; в итоге Мишель все же не стал с ним спорить и взялся за то, чтобы организовать более комфортный переезд. 

 В эту ночь, с момента приезда в Петербург, Чуя смог почти что выспаться, поскольку Мишель вызвался вместе с Арсением приглядеть за Дазаем, при этом сознавая, что приятного в этом будет мало, но Чуя шел спать с мыслью, точнее пониманием, что сам не может уже обходиться без нескольких часов полного забытья. 

 Одиннадцатого числа они, стараниями Мишеля, выудившего билеты первого класса, сели на поезд до Москвы.

 Чуя даже на платформе высматривал Достоевского. Высматривал и в окно, прижимая к себе полуживого Дазая в легкой горячке. Успокоился немного лишь в тот момент, когда поезд вынырнул из-под дебаркадера вокзала. Оставив в стороне смущение, Чуя прижимал к груди руку Дазая, может, даже больше для собственного успокоения, тихо себе радуясь, что тот не брыкался и не отталкивал его, на что при желании мог бы собрать остатки сил.

 Отъезд в Москву, однако, мало чем утешал Чую. Просто давал ему возможность куда спокойнее собраться с мыслями. Не знал и того, что отчасти для Дазая, сквозь все дебри желания морфия и расстроенного рассудка все же пытавшегося хвататься за здравый смысл, это тоже было важным моментом для надежды на просветление. Хотя бы мгновения на это просветление, чтобы знать, что делать дальше.