Надо было всему так устроиться, что буквально на следующий день после их возвращения в Москву туда же прибыл и Валентин вместе со всеми своими братьями. Телеграмма о том, что Чуя вернулся в Россию, Валентина не застала или не дошла, и он был в смятении, увидев его в доме сестры, и если мелькнула в нем какая-то радость, то тут же она была потушена известием о том, что в доме сейчас находится Дазай в состоянии, далеком от выздоровления.

 – Нам надо поговорить, – спокойно сказал ему Чуя. – Наедине. Это касается не только Дазая.

 Чуя заявил это все Валентину после обеда, когда братья Савины уже разошлись отдыхать после дороги. К Дазаю никого не пустили, хотя все вчетвером изъявляли желание видеть его, но, когда Мишель высказался против и пообещал позже все объяснить, напор исчез, но это все не касалось Валентина.

 Чуя был и рад его совпавшему удачно возвращению, но в то же время ужасно волновался. К тому же на него стал еще давить один не особо связный, но важный разговор, имевший место с Дазаем в поезде. Говорили они на японском, впрочем, Чуя тогда мельком думал о том, чтобы все же посвятить Мишеля в правду, но так и не нашел на то нужного момента. Дазаю было плохо большую часть пути, к тому же он все еще не мог отделаться от того, что случилось между ним и Достоевским, все еще помнил, что собирался сделать и желал все рассказать Чуе уже без иносказаний, да тяжело ему это давалось, и действовало на его нервы тяжело, но Накахара не мог не заметить, что Дазай все же был куда крепче, чем он порой думал о нем. Какие-то ресурсы в нем придавали ему силы по каплям, но этого порой было достаточно. Лишь бы еще так продолжалось, чтобы иметь возможность не сдаться.

 – Раз ты настаиваешь…

 – Извини, ты устал с дороги, но потом сам будешь ругать меня, что я молчал. Идем, – Чуя пустил его в небольшую изолированную комнату, в которой специально устроили для Дазая спальню.

 Когда Валентин заходил, Чуе показалось, что был момент, словно ему захотелось развернуться и убежать. Он немного удивленно оглянулся на него, но в глаза смотреть не посмел. Едва они встретились – Чуя и опомниться не успел, как его крепко обняли, словно и не было никакой размолвки, да и размолвка эта – лишь его личные несдержанные нервы, но все равно было неловко. За все годы жизни здесь Чуя так и не выработал эту привычку мчаться и обниматься со всеми подряд, даже его объятия с Дазаем в основном несли именно что несколько иной, всегда четкий мотив их общего состояния быть рядом, и все же Чуя не шарахался местных обычаев, но сегодня вот хотел удрать.

 Валентин же удрать сейчас хотел по другому поводу. Он слишком давно не видел Дазая, переживал за него, уж чего там – винил себя, и взволнованный новостями о нем, сейчас не представлял, что ему предстоит, учитывая, что до него дошла уже весть о морфии, а эта тема была по-прежнему болезненной еще с того, что учинил Достоевский.

 Но куда деваться – Валентин оказался в этой будто сплющенной с обеих сторон комнатке, где располагалась, однако, относительно просторная постель, а также поместились комод, стол со стулом; там же на столе стоял сейчас пустой деревянный таз, кувшин с водой и стаканом. Шторы по распоряжению Чуи повесили плотные, чтобы не пропускали лишний свет, нашлись к тому же какие-то дорогие, хранившиеся здесь еще с Петра Аменицкого, они несколько устарели, но послужить могли еще изрядно, ибо ткань была хорошей и портиться не думала. Сюда специально втиснули кресло, где Чуя провел предыдущую ночь. Опять в полусне. Под утро ему даже начало мерещиться, что все его хлопоты из-за поручений Дотошнова были сущими мелочами на фоне того, как приходилось ему напрягаться сейчас.

 – Давай поговорим в соседней комнате, – указал Чуя на прикрытую дверь смежного помещения, служившего ранее также спальней, но давно уже переделанного: прежде комнаты использовались прислугой, но нынче она была приходящей или размещалась при случае во флигеле; в узком пространстве уместились маленький сундук, который, возможно, стоял тут уже лет пятьдесят, старинное креслице и такого же вида диван, для сна мало подходящий, но сам по себе удобный, чтобы передохнуть. Чуя не хотел уходить далеко от Дазая, так что в это помещение он перетащил некоторые свои вещи, лампу и пару свечей. Маленькие окна были скрыты старыми занавесями, но сейчас Чуя решил их распахнуть, чтобы впустить естественный свет, хотя со двора его было не так уж и много.

 Валентин, однако, не сразу отправился следом. Он приблизился к спящему Дазаю в попытке оценить состояние того, но видно было из-за сумрака комнаты плохо. Кажется, Валентин даже тому рад был. Он склонился к нему, словно даже что-то прошептав, хотя тот и не мог слышать, но Чуе свои действия не пояснил. Поцеловал его мягко в лоб, молча разглядывал его еще с минуту и послушно прошел в соседнюю комнатку, где, хмуро оглядевшись, уселся в скрипнувшее гулко кресло, не зная, к чему на этот раз готовиться, что ему предстоит услышать. Но внезапно заговорил первым, подавшись вперед и схватив приблизившегося Чую за руки:

 – Я так рад тебя видеть. Несмотря на эту нерадость вокруг – очень рад тебе. Боялся, что ты в самом деле все решил оборвать. Мне жаль, Чуя, что я не мог тебе ничем помочь, я просто…

 – Не надо, – Чуя произнес это резковатым шепотом, и тут же пожалел о своей резкости, сам на себя разозлился, но потом прямо глянул на Валентина, внезапно успокоившись. На него смотрели, как и всегда, как и в те первые дни в Хакодатэ, когда они даже поговорить не могли, не зная языков друг друга. Ощущая себя совсем ребенком перед ним, Чуя жутко смутился, внезапно испытав потребность излить все, что накопилось в нем за последнее время, а особенно за эти несколько дней, как он привел Дазая домой, но Чуя все же посчитал, что сантименты – это дурное чувство в нынешних условиях, на них тратить время бесполезно и ничего хорошего не выйдет из того, если он тут сейчас заполнит комнату излияниями, тем более Дазай… Чуя посмотрел на стенку, за которой он находился. Дазаю было дано слабое снотворное в малой дозе. Больше давать боялись, но так он все легче переносил состояние, требующего от него встать и добыть морфий, а еще позволялось не думать обо всем, что произошло, а именно эти мысли, как заметил Чуя, ухудшали его состояние. – Не надо, – повторил он и без того уже притихшему Валентину. – Ты сам порой слишком много хочешь на себя взять. Это все не имеет смысла.

 – Не понимаю тебя, – вздохнул Валентин. – Но и ладно. Я все еще не могу скрыть радости, что ты вернулся. И подозреваю, что на то были причины.

 – Целая куча причин, – Чуя все продолжал коситься на стенку, как будто боялся, что их приглушенные голоса помешают, как он желал верить, целебному сну. – Не только из-за Дазая, если уж честно. Все эти причины. Скорее они меня окончательно подвели к нему. Раз уж заговорили, то знай: я бросил Дотошнова в Веве, – Чуя вроде обещал Мишелю не поднимать этой темы раньше времени, но сдержаться не мог, – перед этим мы просадили кучу денег на съем вилл; когда я уезжал, он был с одним господином в Ницце, полагаю, что по делам, но я уже не стал его дожидаться, потому что приехал из Рима с желанием лишь съездить ему чем-нибудь тяжелым по морде, так как он меня неимоверно уже бесил своими просьбами и вечным видом, намекавшим на то, что я не гожусь делать самую простую работу! – Чуя не хотел это все здесь выносить, но слегка сорвался. – Думаю, он остался там в бешенстве, что я его бросил, но, как видишь, мне совершенно не совестно, и я отчасти сделал это намеренно, но жалеть уж точно не могу. Не хочу о нем говорить. Он твой подчиненный. Решайте сами все с Мишелем. Я более с ним дел иметь не собираюсь.

 Валентин хмуро выслушал его, но как будто и не удивился. Словно и подозревал что-то такое. Но уточнять ничего не стал. Чуя вообще считал это все менее важным на данный момент, он бы даже так считал, если бы бросил Дотошнова одного без денег, вот честно! Этот человек его настолько разозлил, что уже и хотелось сделать ему как можно больше гадостей, но о нем думать – тратить время понапрасну. И Чуя приступил к своему рассказу, начав досконально с того, о чем Валентин и так прекрасно знал: с причины их размолвки с Дазаем, с того, какое влияние при этом оказал на него Достоевский. Валентин слушал, молчал, полагая, что Чуя к чему-то хочет подвести; он вроде как все это и так прекрасно знал, но выглядел при этом жутко настороженным. Чуе уже заранее испытывал чувство жалости, прекрасно понимая, какой эффект произведет своими словами. 

 – В нашей последней встрече с Дазаем, перед моим отъездом с Дотошновым, был один момент, на который я тогда не смог обратить внимание, хотя дело даже было не в том, что мне хотелось Осаму прибить и выпотрошить, – Чуя на этой фразе в самом деле вспомнил о том, как был зол и скрывать того не стал, что Валентин заметно поежился. – Он сказал мне кое-что о Достоевском. Я тогда все пропустил мимо ушей, если уж справедливо говорить, я был в бешенстве и все объяснения и отговорки Дазая воспринимал чуть ли не оскорблением в свой адрес, но эти слова затем все же мне вспомнились, хотя и показались сущим бредом, однако теперь, после всех событий и после того, что Дазай смог мне рассказать, я хочу, чтобы ты знал, что этот твой ненаглядный учинил и все еще собирается учинить. Валя. Достоевский задумал убить Фукудзаву. И к этому хотел привлечь Дазая. Он считает, что тот виновен в смерти Мори Огая и в последующей поимке и вероятной гибели Оды.

 Может, стоило это произносить как-то аккуратнее, но Чуя уже выпалил. Валентин как будто рассмеялся на такое обвинение, но это смех был нездоровый. Он тут же стих, а затем Савин вдруг подскочил.

 – Чуя, ты же должен соображать, что это не просто слова и предположение ими озвученное, что это нечто серьезное, это слишком страшное обвинение! И я даже не могу понять, как у тебя оно возникло, ибо даже твоя неприязнь к Фёдору до такого бы не дошла.

 – Уж не знаю, дошла бы или нет! – вспыхнул Чуя. – Но я так и знал, что ты будешь не в состоянии это принять, но мне есть, что тебе еще сказать. И ты еще просто не знаешь, как и где я встретил Дазая, и это не только морфий довел его до такого состояния! Это все также заботы Фёдора, да и морфий – явно одна из его забот. О нет, я не обеляю Дазая, я зол на него за то, как он вел себя последние два года, но что теперь уже о том говорить, когда вот – расплатился. Послушай…

 – Чуя, да это все глупости какие-то, Фёдор…

 – Ты лучше меня знаешь, что это такое – твой Фёдор! Будто не ты ездил улаживать его дела в гимназии со всеми подозрениями в том, к чему он якобы не был причастен, будто не тебя он шантажировал, обманывал, изводил, будто не он рванул в Вильну с явными намерениями прибить уже человека, который не давал ему спокойно жить. Ты все это знаешь, все признаешь, так послушай же. Сядь и послушай!

 – Я все это знаю, но то, о чем ты говоришь… Фукудзава-то тут причем?! Он живой вообще? – вдруг застыл в страхе Валентин.

 – Ну, если бы его кто грохнул, наверное, бы газеты о том пестрили, но я ничего такого не видел, хотя не следил с момента, как мы уехали из Петербурга. Уехали, заметь, потому, что я хотел увезти Дазая подальше от Фёдора. Знаю, что тому ничего не помешает и сюда прибыть, но подальше от Фукудзавы заодно.

 – Боже, да ты… Неужто можешь быть прав? Да с чего Фёдору это? Фукудзава! Да он его и не знал никогда!

 – Он знал историю Одасаку. От Дазая. Он отлично знал, что с ним случилось. И не мог не знать, что произошло в Париже. Не без его стараний Дазай стал отдаляться от меня, хотя он и сам виноват в том, я уж не собираюсь отпускать его вину, пусть заслужит сначала, – Чуя зыркнул в сторону двери и как будто видел постель и Дазая на ней сквозь стену, правда злость тут же отпустила – она все время будто бы распадалась, когда он видел его совершенно замученного и больного.

 – Ты меня сейчас просто уничтожаешь, – негромко произнес Валентин, он заметался по комнате, словно ему воздуха перестало хватать.

 – Но оставлять тебя в неведении – тоже было бы неверно.

 – Что ты мне еще такое скажешь, чтобы все это подтвердить?

 – Скажу. Что по возвращению в Петербург, мне пришлось оббегать полгорода, чтобы отыскать, куда делся Дазай. Они с Достоевским прежде жили на 6-й линии, там я их не нашел, но узнал, что Достоевский изучал местность у Мариинского театра и как будто намеревался там быть. Само по себе это мало что давало, только вот ранее от отчаяния я разыскал квартиру Фукудзавы: с ним лично не увиделся, но выяснил, что он был приглашен на оперный спектакль седьмого октября. Насчет Фукудзавы, – Чуя схватил еще воздуха. – Еще когда я ехал из Европы, я не мог поверить в то, что это все может быть правдой, я мог не так понять, нафантазировать, исходя из той дикости, что нес Дазай; больше думал о том, что бросил его одного, а на него уже тогда стали наступать все последствия его поступков, а заодно и зависимости от морфия, что приобрел стараниями услужливого Феденьки. Может, я преувеличиваю, да и черт с ним! Есть факт, Валя! Ты уже понял, чем все кончилось? Я перехватил Дазая там, у канала за Мариинкой, в день спектакля, на который отправился Фукудзава, они там были с Фёдором! А Осаму… Я не знаю, что это было, он башкой, наверное, тогда окончательно повредился, потому что я видел, как он пальнуть в нее собирался! И Фёдора я видел своими глазами, да он затем удрал!

 Чуя замолчал, видя, что Валентину сделалось дурно. Он быстро возвратился в спальню Дазая, налил воды в стакан и спешно воротился, подсунув его Валентину, сидевшему с низко опущенной головой. Его, кажется, мутило, и воды он особо не смог попить. Чуя сел подле него и какое-то время молчал, но потом все же негромко продолжил, более связно передав все, что случилось по его возвращению в Петербург, а затем немного расплывчато то, что ему попытался передать Дазай: о причинах, что привели Фёдора к мыслям о Фукудзаве, о некоем Шибусаве, с которым было сложнее, потому что Чуя так и не смог особо допытать, что это был за человек, Дазай вел свой рассказ, зациклившись на том, что едва не совершил глупость, едва не убил человека, и не важно, насколько тот был виновен, он был готов его убить уже за то отношение, что он демонстрировал к Оде, а мотивы Достоевского – они переплетались с его собственными, являя какую-то безумную идею о жертвах и о том, что с ее, жертвой, появлением, все остальные беды словно бы рассеяться. Чуе сложно было это все передать Валентину, сложно было и чисто утверждать, что Дазай от того сам почти что спятил, что не мог все же принять внутри себя убийства, на которое его так усердно пытался сподобить Фёдор, и все это он вывалил на Валентина, сознавая, как эти сведения колются и больно бьют, и лучше бы Дазай им сам все ровно поведал, да ждать, пока он очухается, очухается ли вообще… Чуя честно боялся, что тот спятит, ибо все эти дни только и видел, как Осаму швыряло между разными состояниями, и даже просветления сознания его порой казались обманчивыми. 

 Валентин не пытался спорить с ним, что-то переспрашивать. Для него сбылись худшие опасения, он услышал нечто, что почву из-под ног выбило, и, когда у Чуи уже кончились силы все это описывать, рассказывать о том, как он провел все эти дни, пытаясь вернуть Дазая в чувство и более! – Чуя только сейчас это озвучил – не позволить ему повторить заново попытку наложить на себя руки, о чем Накахара еще в тот вечер просто запретил себе думать, Валентин уже попросил его прекратить сбивающий его поток, смешанный с постоянным упоминанием Фёдора в самом неприятном ключе, с чем Чуя уже не церемонился, едва сдерживая уже не просто злость, а ненависть к этому человеку.

 – Я понятия не имею, можно ли винить Фукудзаву, насколько все это правда, но теперь ты видишь, до чего Достоевский мог дойти. И все еще может, – все же процедил Чуя сквозь зубы, но тут же пожалел: только сейчас осознал, что Валентин прижимает руки к лицу, но не ради драматичного жеста вовсе. Он совсем смутился, хотел было извиниться, но Валентин вдруг произнес:

 – Самое ужасное, что я способен представить все, о чем ты говоришь. В тот день, когда он пришел в салон. Говорил об отъезде. Я еще тогда насторожился, а теперь понимаю, что беспокойство мое не было обычной реакцией на все недомолвки со стороны Фёдора. Ведь очевидно, как много он упускал, умалчивал, говоря о желании уехать, в том числе; но я и подумать не мог, что умалчивает он столь страшные вещи, что у него такие замыслы! Но куда хуже представлять, что все это я бы мог отвести, исправить!

 – Валя, разве я тебя обвинил хоть раз?

 – Ты? Речь не о тебе, – он выдохнул, нервно пытаясь растереть глаза. – Лишь о том, что я мог бы сделать куда больше и для Фёдора, и для Осаму.

 – Это совсем другое! Только не начинай!

 – Да и пусть другое. В любом случае, уже упущено. Я не знаю, как принять все то, что ты сказал, я не хочу даже вникать, ничего не хочу, – он вдруг вскочил. – Как бы уехать снова прочь! От всего этого! Сил нет! А если все правда? – он будто бы задал сам себе вопрос. – Что делать тогда? Да будет ли хоть миг покоя, да что я сделал, заслужил чем? – он вдруг осекся, видимо, о чем-то таком подумав, пометавшись, опустился на диван, откинувшись на спинку и прикрыв глаза.

 Чуя знал, что разговор будет не из приятных, потому просто мужественно терпел, но в какой-то момент все же подсел близко к Валентину. Он едва ли умел проявлять к кому-то нежность, выраженную в сочувствии, ему с Дазаем-то было непросто, Чуя инстинктивно по натуре своей избегал слабости, может, потому и вел себя чаще грубо. Вот и сейчас он понятия не имел, как успокоить Валентина, или не так: не сделать хуже, а он мог, и весь этот разговор самого его неприятно возбудил желанием прибить Достоевского, а потом – о да, он вновь захотел уехать! Но уже взять с собой Дазая. А уехать – не так уж далеко. Песно будет достаточно. Закрыться там, спокойно переждать бурю, а потом высунуться и уже дальше видеть, что же там, за грозовыми облакам, да кто ж такое позволит сделать?

 – Я прекрасно сознаю твои чувства к Фёдору, ни в коем случае не могу тебя за них винить, за твое отношение, но это не может служить поводом к тому, чтобы позволять ему творить все, что в голову взбредет, – зашептал Чуя, опять обругав себя за то, что вернул все к тому, что Достоевский – гнида конченая, но Валентин вдруг поднялся с места, да еще и схватился за стакан с водой, осушил его с видом, что будто бы там не воду ожидал, а что покрепче, а потом, все еще собирая в себе силы, произнес:

 – Я поеду в Петербург. Попытаюсь найти Фёдора. И, быть может, имеет очень важный смысл встретиться с Фукудзавой.

 – Ты ему расскажешь?

 – Я не знаю. Но если ему в самом деле что-то угрожает, а учитывая намерения Фёдора, и что Осаму на это подвязался, возможно, что дым не долетел бы до нас, не имей он источник, верно? Не знаю, насколько умно будет соваться к Фукудзаве, вообще не умно, я еще даже не решился, ибо это грозит тем, что Фёдора придется раскрыть, и Осаму тоже… Это ужасно, даже покушение на убийство – это будет ужасно. Верно, напрямую ничего не скажу, – на ходу рассуждал Валентин, еще не решивший, какой правильно путь выбрать, – но прояснить насчет Одасаку. Осаму уже пытался, но слишком уж издалека шел. Господи, он ведь ради того и пытался все прояснить! Сегодня… нет, сегодня уже не успею, завтра же отбуду в Петербург. Все равно предполагал там быть в ближайшие дни. Боже мой, Чуя… Я не могу это принять, но все, что ты рассказал! Без этого как объяснить то, что случилось с Осаму? Слишком многое тогда подтверждается, и главное опять же то, что Фёдор хотел уехать, господи, я как подумаю, что он скрыться хотел! Голова теперь трещит. А я еще все это время переживал, что отложил временно дела по его наследству! В таком случае можно предположить, зачем ему столь срочно и в таком количестве нужны были деньги.

 – Ты должен ограничить его в деньгах!

 – Я уже и перечислил ему значительную сумму, – Валентин мрачно смотрел перед собой, мотая головой и не соглашаясь ни с тем, что внутри него взволнованно билось, ни с окружающим миром, что тоже громко звенел, готовясь треснуть. – Но разобраться с тем куском земли в плане продажи будет непросто. Там есть спорные моменты, возможно, часть земли была этой родственницей получена незаконно. Если что Фёдор и получит от продажи, то тысячи четыре или даже меньше.

 – На твоем месте я бы вообще сейчас ничего не делал.

 – Я обещал, – Валентин отчаянно вздохнул в отвращении к этому слову. – Если бы можно было с ним поговорить! Выловить в городе.

 – Ты один отправишься в Петербург? Я бы поехал с тобой, да только, – Чуя заколебался: как он оставит Дазая?

 – Не надо, я тебя и не зову, и ты только все можешь испортить, уж извини, и кто с Осаму останется рядом? Я так благодарен Мишелю, что он примчался к тебе, забрал вас. И надо в салон будет забежать: пусть оттуда отправят целую коробку лучших чаев для Скюдери за его помощь и внимание! Надо собираться. Почему нельзя быстрее? Я теперь только и буду думать о том, что там Фёдор опять замышляет, ох, не дай бог, – Валентин шел в направлении выхода, как вдруг замер и произнес вполне серьезно: – Если он что-то дурное натворит и должен будет оказаться под судом, то плевать, увезу его всеми законными и незаконными путями отсюда прочь. В Китай, Японию, хоть на край света. 

 Чуя даже не рискнул что-то говорить на такое заявление, сообразив, что это была, как ему показалась, лишь попытка дать себе установку шевелиться, даже если произойдет самое плохое.

 Братья Валентина были удивлены его желанием стремительно уехать в Петербург, лишь Мишель ничего не сказал. Последовали уговоры остаться, к тому же тут уже успели все обсудить, что стоит немного выждать и увезти Дазая в Песно к Маше, что там будет лучше, и самим там погостить, во всяком случае, Дмитрий точно планировал остаться и сделать передышку, обеспокоенный последнее время особо болями в ноге. 

 Валентин не собирался ни с кем из них спорить. Просто оборвал все разговоры, впрочем, те и сами заметили, что что-то такое случилось, да и любопытствовали из-за скорого возвращения Чуи из Европы, соображая, не тут ли кроется причина (о том, что Чуя помышлял не возвращаться, Валентин раньше времени не распространялся, возможно, надеясь, что того еще отпустит, но вышло вот по его предположению, да не совсем так), вопросы сыпались аккуратно, но оставались без ответов. Чуя же был дико недоволен собой. Он и не помышлял, что таким боком выйдет разговор, хотя мог бы догадаться, и теперь переживал из-за того, что Валентин едет один в Петербург, да еще и с такими планами.

 Дазай проснулся под вечер; Чуя караулил подле него, сидя в кресле с книгой, но читалось плохо, потому даже рад был, увидев, что тот попытался присесть. На предложение поесть Дазай слабо помотал головой, он как-то странно озирался, словно не мог толком сообразить, где находится, хотя ясно прежде сознавал, что его увезли в Москву.

 – Налью тебе воды, – Чуя поднялся с места.

 – Лучше морфий. 

 – Перебьешься, тебе уже давали малую дозу, хватит, – довольно резко отозвался Чуя, при этом насторожился: ему меньше всего сейчас хотелось снова спорить с Дазаем и заставлять его начать соображать себе во благо. Когда он начинал просить морфий, из него исходила не агрессия, а какой-то мерзкий каприз, идиотизм, если вообще можно было так выразиться. Чуе это все было неприятно, он привык к Дазаю-шуту, но то было проявлением его натуры, а не дури, что сейчас вопила в нем. Единственное, что как-то грело Чуе сердце: если Дазай постоянно пребывал в таком состоянии, то порядком успел взбесить Достоевского.

 – Хоть капельку еще, Чуя-кун!

 – Заткнись!

 – Вот как ты! С больным человеком!

 Лучше не реагировать на его реплики.

 – Может, мне тебя соблазнить? Но толку? Я уже давно тебя соблазнил, едва ли ты купишься, хотя как знать. Соскучился, видать, а?

 Чуя сел перед ним. Дазай тупо улыбнулся, но затем сбросил эту улыбку, бухнулся лицом в подушку и что-то принялся в нее бормотать. Лучше и не знать. Если исключить морфиновую зависимость, то можно было бы подумать, что все остальное не так уж плохо, но Чуя уже заметил, что любые разговоры о Достоевском и, в особенности, о Фукудзаве, невольно начинали Дазая заново погружать в неврастению. А тот и сам это уловил и сам попросил ни о чем с ним таком не говорить, но сейчас с чего-то вспомнил и распереживался, что Достоевский чего-нибудь натворит один в Петербурге.

 – Забудь о нем, я тебе говорю, – процедил Чуя сквозь зубы.

 – Забуду, – внезапно произнес Дазай, а потом добавил: – Мне показалось сквозь сон, что ты сюда приводил Валентина, вы разговаривали, верно? Все ему пересказал? Он ведь здесь? Позови его, пожалуйста.

 – О чем ты хочешь с ним говорить? – насторожился Чуя.

 – Прежде всего увидеть хочу. 

 Чуя не стал возражать. Он оставил Дазая, выйдя в обустроенную под многочисленных гостей большую гостиную, которая обычно стояла закрытой. Туда подали кофе, пахло выпечкой, и можно было даже подумать об умиротворении, но Чуя вошел в момент, когда услышал несколько подморозившую ему внутренности новость.

 – Я прекрасно со всеми делами справлюсь и без тебя! – над Дмитрием, сидевшим в огромном кресле, некогда принадлежавшем самому Петру Аменицкому, что Дмитрия, несмотря на неприязнь к нему при жизни того, едва ли коробило, возвышался Константин, который был зол будто бы тем, что на него не обращали внимание. – Лечись здесь или езжай в Германию, или куда там тебе советуют! Да хоть в Петербурге оставайся, но нет смысла ездить тебе с твоей ногой в Екатеринбург и соваться на прииски, особенно сейчас, когда начинаются холода.

 – Вы посмотрите, какой деловой стал! Дорасти сначала!

 – Папа, я согласен с Константином, – подал голос Мишель, который за этот вечер повторял сию фразу уже не первый раз. – Прекратите сопротивляться. Если уж до операции дошло! Неужто не сознаете, как все серьезно!

 Чуя не знал про то, что Дмитрию Алексеевичу грозила операция на некогда травмированной ноге, и, судя по всему, для Мишеля это стало тоже неприятной новостью.

 – Ему бесполезно говорить, – как-то даже зло отозвался Даниил, он стоял у большого окна, чуть приоткрытого, там же был и Валентин: они вместе курили, обратив дым от папирос наружу. – Мы, Миша, всю дорогу втроем пытались всадить ему это убеждение в голову, они с Костей, я думал, подерутся в вагоне. Чай на меня опрокинули, чуть не оставили без самого ценного.

 – Я так и знал, что ты свои причиндалы ценишь выше своих мозгов, – внезапно огрызнулся на брата Дмитрий; он мог быть резок в его отношении, но сейчас это прозвучало как-то совсем грубо, явно с уклоном на то, что Дмитрий был уже сыт по горло всякими там уговорами; Даниил лишь надменно фыркнул, но парировать не стал.

 – Тебя специально выставили прочь в Петербург, чтобы ты сидел там спокойно и занимался всякими бумажными делами на расстоянии, и ты согласился, а тут вдруг снова понесло! Куда тебя несет, Митя? – кричал на него Константин. – Или что, ты мне не доверяешь? Все эти годы доверял, а тут решил, что ты, как всегда, умнее всех! Да сколько раз ты и Даня были в отъездах, сколько раз я оставался за вас один!

 – Ага, еще и скажи, что мы тебя в глуши там намеренно бросали!

 – Да ни черта! – Константин вдруг совсем взорвался. – Не смей думать, что я смогу подобным в тебя кинуть! Я никогда, никогда не просился в столицу, никогда не жаловался, и сейчас готов оставаться в Екатеринбурге, ездить на прииски! Разбираться с рабочими, у которых что не день, то новое требование, с кредиторами, всякими мошенниками и черт пойми еще чем! Ты так и не веришь, что я добровольно это предпочитаю жизни в столице? Не веришь, что мне столица не сдалась со всеми ее гнилыми потрохами? Да, черт возьми, это сложно, но уж точно не пугает меня! Я хоть раз подвел кого-то из вас? Ну? Назови мне хоть один раз! Да, всякое бывало, но я точно ни разу не спустил все проблемы на самотек, не говоря уж о том, что точно ни разу не допускал того, что допустил когда-то отец, когда поесть даже нормально нельзя было, когда на всем экономили! Если уж на то пошло! Или что? Тебе стыдно будет, если я буду множить твои капиталы? Тебе стыдно будет?!

 – Хватит этих бредней!

 – Да я ради тебя! Чтобы ты со своей тупой ногой не таскался там, где не следует!

 – Да что толку… И от операции не будет толку! Все эти врачи тупые болваны!

 – Если тебе не сделают операцию, Митя, то ты точно никогда не поедешь ни на какие прииски и будешь аки дурачок скакать на одной ноге, а я посмеюсь! – выдал Даниил, внезапно хлопнув оконной дверцей, из-за чего Валентин отшатнулся, не ожидавший такой грубости. – Не хочет, и плевать! Старого идиота уговаривать тут еще! 

 – Тебя я последнего спрошу, что мне делать!

 Чуя никогда не вмешивался в семейные перепалки Савиных, хотя сейчас тоже мог бы высказаться о том, что Дмитрий Алексеевич явно демонстрировал совершенно глупый каприз, возможно, исходящий из того, что этому человеку, привыкшему руководить, быть всегда сильным и в первую очередь авторитетным перед младшими братьями, было неприятно являть свою слабость, особенно перед сыном, который сидел в разбившем его смятении, озираясь то на одного, то на другого дядю, надеясь, что они вразумят его папашу. И все же Чуя не рискнул лезть. Немного все же не до того было. Валентин, не сказавший за все время ссоры ни слова, заметил его и подошел на знак Чуи.

 – Дазай тебя зовет.

 Валентин слегка встрепенулся и сразу же последовал за ним. Дазай ожидал в каком-то нервном состоянии. Он дернулся, едва дверь отворилась. Сейчас в комнате был зажжен свет, и Валентин мог разглядеть его получше, не скрытого одеялом. Дазай предстал ему непривычным с последнего момента, когда они виделись еще зимой. Болезненность в нем говорила сама за себя, Чуя это мог приметить еще раньше, но старался как-то не зацикливаться на том, но эти последние дни все всматривался и хмурился. 

 – Привет, – Валентин уселся к нему на постель, притянув тут же к себе, как-то совсем уж аккуратно. Дазай едва ли разобьется, но Валентин, видимо, так не считал.

 Осаму промолчал в ответ, глянув мельком на Чую. Тот видел, что ему не особо хорошо по-прежнему из-за зависимости, но чем он мог ему помочь?

 – Я даже выразить не могу, как рад тебя видеть, что ты вернулся домой. Я, – Валентин вдруг схватил его крепко за руки, поцеловав их, – Осаму! Ты извини меня! Я прекрасно сознаю, что очень многое не сделал, чтобы облегчить как-то твое переживания из-за Одасаку, мало сделал, чтобы помочь, из-за чего ты…

 – Не надо, – Дазай оборвал его и чуть отшатнулся. – Только не твои извинения. Лучше ответь. Я знаю, что ты тут был. Говорил ведь с Чуей обо всем? Он рассказал тебе о Фукудзаве, верно?

 – Рассказал, но я пока не знаю, что и думать о том, – Валентин не ожидал, что так вот сразу откровенно пойдет разговор. – Это бред какой-то, Осаму. Не могли же вы с Федей настолько спятить.

 – Не могли? А насколько возможно спятить, Валя? Что ты удивляешься? Это все правда!

 – Осаму… – Валентин сбился, словно до этих его слов в самом деле имел возможность думать, что все, что ему сказал Чуя, не может быть истиной. – Я поеду в Петербург и разберусь. С Фёдором надо поговорить!

 – Нет! – вдруг одернул его Дазай, словно в нарастающем опасно припадке. – Я о том тебе и хотел сказать! Ни за что! Оставь его! Даже не подходи близко! Это демон! Бес! Он точно одержимый! И пусть творит, что хочет! Взгляни, до чего я дошел, это все в самом деле демоническое!

 – Ты явно бредишь! – шепотом и испуганно произнес Валентин, хотя не без причины, потому что Дазай так резко и с таким прежде не проявлявшимся отчаянием обрушился на него с этими словами, что тут невозможно было не смутиться. – И как я могу бросить его?

 – Легко! Как он готов лишить кого-то жизни во имя своей спятившей души, так и ты вполне можешь с чистой совестью бросить! Валя! Я клянусь тебе, это паршиво кончится! Я был при нем и знал, что и я сам скоро плохо кончу, но мне было без разницы, даже сейчас я так думаю, что и черт с ним, и лучше бы с пулей в башке! Но тебе-то зачем?!

 Дазай будто бы и не заметил негодования Чуи в тот миг. Может, в самом деле не заметил! Весь разгоряченный, взволнованный, он таращился на Валентина перед ним, а тот резко поднялся.

 – Прекрати. Ты болен и тебе надо поправляться. Я поеду в Петербург и постараюсь вразумить Фёдора, пока ничего дурного не случилось, если в самом деле он что-то решится сотворить.

 – Да не в самом деле решится, а сотворит! – Дазай это выкрикнул и как-то уж очень грубо, даже встал. – До тебя, что, не дошло? Да он спятил! Как и я! Спятил! Даже хуже, чем я! Он весь в этой идее! И даже если задумывался о том, что что-то неверно творит, то уже не видит смысла отступать!

 – Так если и так! Из-за меня же…

 – Валя, ты совсем не соображаешь? – Дазай наступал на него, поражая в некотором плане тем, что смог не просто подняться, но еще и звучать так, словно прежде и не валялся все дни и ночи в бреду. – Ты сознаешь, что он уже давно такой и не развернешь назад?

 – Так что, теперь все бросить? Допустить то, что все ваши идеи не сущее помешательство, допустить то, что он из-за этого помешательства затеял, вы затеяли? – Валентин сам повысил голос, уже являя свое скрытое раздражение, которое копилось в нем еще с капризов старшего брата.

 – Дазай, если все бросить, как ты того требуешь, выйдет, что ты таким образом можешь поспособствовать преступлению, чего явно ведь не хочешь! – вмешался Чуя.

 – Не хочу? С чего ты взял? Я уже и не знаю, чего хочу, но мне откровенно уже на них на всех плевать, лишь бы подальше! Да хоть в могилу, просто это невыносимо, потому что я знаю, что исход один, и ты не должен в нем оказаться, Валя!

 – В конце концов, можно попытаться все это пресечь, угомонить Достоевского, – не отступал Чуя. – Это будет разумно. С чего ты стал так резко мыслить?

 – Потому что с бесами только так и поступают!

 Чуя не сразу и заметил. Да и Валентин тоже. Дазай задыхался, он сильно разволновался, буквально вернувшись во все события последних месяцев и их апофеоз для него, и снова стал проваливаться в горячку.

 – Хватит! – рявкнул на него Чуя, в который раз пожалев о своей грубости, но как тут еще с ним иначе? – Без тебя разберемся, как оно лучше. Ты не в себе, не угомонишься, отправлю точно в психушку.

 – О, Чуя, устрой мне такую радость, иного и не жду! Можешь еще Фёдора ко мне подсадить, чтобы не скучно было!

 – Не мели чушь!

 – Это не чушь! Я куда лучше соображаю сейчас, чем вы оба!

 Так это было или нет, но говорил свои слова Дазай в нарастающей лихорадке. Он и сам ощущал, как у него зашумела кровь в голове, как его повело, как организм буквально заверещал, требуя больше морфия, но он все еще готов был держаться до последнего в попытке переубедить Валентина, заставить оступиться и позволить Фёдору лететь в пропасть, раз он так желает! Пусть летит! Да черт с ним! Дазай в своем постоянном бреду только того и желал, и видел в своих снах, как эти двое с Дуней вдвоем его тащат и пытаются спрыгнуть все вместе, а он упирается, но чаще всего с ними и срывается, и самое ужасное, что он никогда не просыпался на это моменте, а падал и потом лежал словно прибитый к земле, вопросительно размышляя о том, что смерть вовсе не дает облегчения, а лишь сильнее делает тиски любой пережитой при жизни вины.

 Дазай уже смутно помнил свои попытки уговорить и вразумить Валентина, ему сделалось дурно раньше, чем инерция его убеждений таки замедлилась, и в бреду он так и продолжал всех вокруг убеждать в том, что рядом бродит истинный демон, пропустив даже тот момент, когда все слова стали звучать лишь в его голове, а сам он, насильно уложенный Валентином, уже окончательно лишился сил.

 Было послано за доктором, да только что тот мог сделать? Посоветовать делать холодные обтирания и свежий воздух? Кормить хорошо? Смешно! Всадить Дазаю немного морфия для облегчения Чуя теперь и сам мог; Скюдери еще раньше научил его, что можно давать настой валерьяны с бромистыми солями, но вспышка, как сейчас на нервной почве, едва ли могла подобным гасится. В тот момент Чуя с ужасом признал, что так близится крайняя точка, после которой он вынужден будет осознать, что сами они не справятся, и Дазая надо будет отдать в чужие руки, но сделать это… Когда дело было не только в морфии, но еще и в без его воздействия расшатанных нервах. 

 Чуя в этот раз вдруг ощутил, что ему нужно набраться сил: он не смог быть с Дазаем в одной комнате, это все-таки невыносимо видеть, как человек, которого он полюбил сквозь все свои сомнения и прекращать любить не собирался, почти что с ума сходил. «Почти что» – это просто было добавление, чтобы оставить себе просвет надежды. Когда пришел доктор, Накахара пробрался к себе в спальню, но хуже было то, что эта комната пользовалась ими обоими прежде, и Чуя в раздражении потребовал, чтобы прислуга устроила его где-нибудь в другом месте.

 С Дазаем остался Валентин, который слишком уж соскучился по своему воспитаннику, даже в таком его состоянии – хотел видеть его, утешить. Обеспокоенные шумом, приходили и остальные Савины, включая и Дмитрия Алексеевича, который без всяких эмоций выслушал ядовитое возмущение Константина о том, что лучше бы поберег свою костяную ножку. Дмитрий Алексеевич поглядел на все это, оценил состояние Дазая, нахмурился, опять, к неудовольствию Валентина, высказал свои откровенные мысли насчет Достоевского, а затем серьезно заметил, что пускать болезнь на самотек нельзя, и как-то даже мимоходом возникла мысль, что едва Дазаю полегчает, стоит его увезти за границу на воды, куда бы Дмитрий и сам бы поехал подлечиться, а тут будет компания, но о том еще мечтать было рано. Дмитрий и сам не меньше нуждался в лечении.

 Чуя это все пропустил. Ему нужен был сон, голова сильно разболелась, да и не только голова. Чуе стало казаться, что у него сердце стало выдавать какие-то нехорошие спазмы, грудная клетка дергалась, как будто от нехватки воздуха, и он со злой иронией вдруг подумал, что вот, все его тщательно оберегаемое здоровье, пострадавшее с детства и давшее урок заботиться о себе, кажется катится к чертям.

 Он напился успокаивающего чая, побоявшись принять снотворное из запасов Дазая, в итоге продремав в дурных снах часов до двух ночи. Сквозь полусон ему один раз даже показалось, что Дазай там опять ругается, но это, судя по всему, Константин снова вступил в прения со старшим братом, но Чуя так и не понял, в самом ли дели это слышал. Закрылся одеялом, а потом все же заставил себя проснуться. Не мог он тут более оставаться. Спустился вниз, в ту самую комнату, где был Дазай.

 Не удивился, когда обнаружил там Валентина. Лишь сконфузился, замерев в дверях. Дазай вроде бы спал, но снова охваченный жаром, который сам себе спровоцировал, спал совсем беспокойно. Валентин же сидел рядом при свете одинокой свечки. Он обтирал Дазаю лицо влажным полотенцем, движения его были несколько заторможенными, полусонными, но Чую больше задело другое, из-за чего он расстроился особо, ощутив всю дикость и неправильность ситуации. Не должно было такое случиться в их жизни! Ведь все же было так складно, все верно, все мирно. Или это он себе придумал? Видимо, придумал. Все эти проблемы начались не внезапно, и не суть, кто мог быть виноват, просто – хочешь не хочешь, а всем жизненным обстоятельствам глубоко плевать на тебя. Они складываются себе, а там – как свезет. И все равно нечестно!

 Чуя обо всем этом подумал, внезапно разозлившись на себя. И с чего он был убежден, что такой особенный, что решил, будто беды должны обходить его стороной? Какая детская самоуверенность. Мало ли чего он хотел! Легко оно, лишь тупо наслаждаться жизнью, все мы так хотим и глубоко возмущаемся, если нас вдруг потыкать иглой, а если уж бревно сверху свалится, так почти оскорблены, ибо, как оно могло, это бревно, так себя вести? Жизнь, как и бревно, спрашивать не будет. Так и не надо ждать.

 Глядя на Валентина, который сидел над Дазаем, словно родитель над тяжело больным ребенком, гладивший это беспокойное от собственных демонов существо по волосам, щекам и сжимая его руки, пряча их то и дело под покрывалом, Чуя одернул себя, и снова – будто бы схватил побольше воздуха, чтобы смочь продержаться под тонной черных вод без воздуха. Иного не оставалось, кажется.

 Несмотря на все протесты Дазая, Валентин, предварительно еще и поругавшись-таки с Дмитрием из-за нежелания того лечиться нормально, отбыл в Петербург.