Лишь отскочив на несколько шагов, Достоевский все же разглядел, кто его так напугал, и в ту же секунду предпочел бы, чтобы это был призрак сестры, ну или хотя бы городовой или что-то в этом роде, но попался ему Валентин Савин, и тот факт, что они встретились здесь, не мог не заставить Фёдора замереть во мгновенно прихватившим его за горло приступе паники. Увидеть его, увидеть здесь! Попасться ему! Разве он в Петербурге? Хотя должен был, и почему бы ему не быть в Петербурге, он здесь не бывает лишь когда надолго отправляется в Китай.

 Фёдор все это думал, заваливая себя подозрениями разного характера и сознавая, что все не так просто, и в тот момент он понятия не имел, с каким нарастающим ужасом в убеждении относительно всех слов, сказанных в Москве, глядел на него Валентин, который бы пожелал на самом деле не встретить здесь Фёдора. Он предпочитал неведение, но правда его всегда находила. Не везло.

 Встретить его здесь, у этого дома… Как много это доказывало?

 Но лучше по порядку. Сегодняшнее утро не могло не отличиться суматохой: едва Валентин сошел с поезда, первым делом забросил вещи свои даже не домой, а в чайный салон, куда было ближе, ошарашив несколько Сашу, который оказался там почему-то один, если не считать пришедшей прибраться Александры Ипполитовны; Валентин, просматривая рабочую корреспонденцию, что коварным образом попалась под руку, наспех выпил чашку чая с земляничным пирожком, который Саша же ему и пожертвовал, и уже собрался было мчаться разыскивать Фёдора, как тут Саша робко обратился к нему с вопросом о делах и счетах, что поступали из-за границы, а еще имелись отдельно собранные письма и телеграммы от Дотошнова о его попытках поскорее добраться до Петербурга; кое-что на имя Михаила Дмитриевича, что Саша не решился распечатать.

 А еще возникли, как далее выяснилось, какие-то вопросы с арендой магазина на Загородном проспекте, управляющий там сам не мог ничего решить, и Валентину пришлось мчаться туда, улаживать возникшие недоразумения, что заняло времени больше, чем он полагал, не говоря уже о рассеянности, с которой он смотрел на документы, и у него было ощущение, что он читает не русское письмо, а древнейшие китайские иероглифы, которые и нынешним-то китайцам с трудом являют свой смысл: вроде что-то мелькает, а целиком уловить не получается. Валентин так и не закончил дел, просил прислать ему все в салон на Невском, он еще раз потом перечитает все изменившиеся условия, ибо время еще есть, а у него было ощущение, что что-то невыгодное хотят ему подсунуть. В противном случае просто найдут новое место.

 Все это было мелочами, но они задерживали, и вот, наконец-то обретя свободу, Валентин нанял экипаж и помчался в Серапинскую гостиницу, о которой знал от Осаму через Чую. Мало было надежд, что Фёдор все еще там, но по прибытии он узнал, что человек под именем Фёдора Достоевского вообще не заселялся к ним. Под каким именем же он мог заселиться, Валентин понятия не имел. Попытался описать постояльца, из чего ему вроде как удалось узнать, что Фёдор уже съехал. Впрочем, это и подозревалось с самого начала. Был еще один адрес. На 6-й линии Васильевского острова. Достоевский мог вернуться туда, но и это могло быть промахом, ибо тот понимал, что прежде там и будут искать. Не имея иных вариантов, Валентин отправился туда, но местная злобная старушонка весьма дерзко заявила, что таких тут нет, но и не отрицала, что сей господин проживали здесь и даже недавно снова являлись, али в бреду были, али пьяный – она знать не знала, да и мало это могло помочь. Узнавать что-то через адресный стол тоже оказалось бессмысленно. С последней надеждой Валентин, забрав вещи с салона, вернулся в квартиру на Фонтанке, но там Достоевского он тоже не обнаружил, хотя и сознавал, насколько малы шансы. В квартиру братьев, сейчас пустующую, Фёдор бы точно не стал наведываться.

 Не зная, какие варианты еще рассмотреть, Валентин, выкурив несколько папирос, решился на вторую часть цели своего приезда. Испытывая болезненно бьющийся в грудной клетке страх, Валентин отправился туда, где проживал, по его сведениям, Фукудзава Юкити. Как он с ним будет говорить обо всем, он понятия не имел. И хуже того. Пусть он не верил в то, что этот человек может быть причастен ко всем бедам Одасаку, к убийству Мори, которого Савин никогда не видел и не знал, но бывшего на слуху, словно старый видимый им прежде незнакомец, Валентин как-то так смутно мог сложить некоторые детали того, что пересказал ему Чуя со слов Осаму, черпавшего сведения от Фёдора; к этой длинной цепочке прибавить свои личные впечатления от их неловкой последней встречи, новостей от Анго, и вырисовывалась неясная картина, однако не исключавшая того, что тем или иным образом Фукудзава может быть замешан. И тогда вставал вопрос: может ли он быть при этом опасен? Человек, с которым связался Фёдор, опасался его, но был по-прежнему жив, хотя и подозревался в чем-то там помощником Фукудзавы, значит, возможно, вся эта опасность и вообще вина Фукудзавы преувеличена, но даже так? Даже если он просто замешан? Как прийти к плохо знакомому человеку и заявить: вы знаете, дальний родственник моей сестры, ну, тот мальчик, с которым ваш бывший воспитанник, Дазай Осаму, подружился, задумал вас грохнуть во имя не совсем ясной идеи и к тому привлек как раз Дазая Осаму, потому что вроде как вы где-то сболтнули, что виноваты в смерти Мори Огая, да еще и Оде Сакуноскэ за это досталось. Что скажете? Ах, это не вы? Ну, тогда в самом деле будьте осторожны, чтобы вас не прикончили, а то ж уже одна попытка намечалась!

 Валентину вовсе не было смешно. И без того стесняющийся людей и каждый раз это ломающий в себе, особо пугающийся таких важных персон как Фукудзава, который пусть ни разу и не позволил себе какого-то к нему лично пренебрежения, Валентин так и не придумал, как ему быть, решив действовать по ситуации, но ему нужно было основание для встречи, и можно было что-нибудь соврать, но делать этого не пришлось, когда, явившись по адресу на Большой Итальянской, он обнаружил, что Фукудзава там больше не живет. Где живет – никто понятия не имеет. На какой-то миг Валентин и обрадовался ситуации такой, и растерялся. За свою глупую радость от того, что теперь можно с легким сердцем сдаться, он мысленно грубо выругался и поехал от отчаяния прямо в японскую миссию. К счастью, фамилия Савин там не была совсем уж пустым звуком: Валентин мелькал в миссии порой по долгу службы, хотя теперь контакты должны были практически сократиться, но его приняли и как будто даже расслабились, узнав, что он всего лишь ищет Фукудзаву Юкити, с которым был знаком, что секретом не являлось. Только вот вместе с адресом узнал он еще и то, что Фукудзава отбыл в Европу, а о его точном возвращении сведений не имеют, поскольку было условлено, что о том он даст телеграмму, которой еще не было. В миссии засомневались относительно того, что Фукудзава мог вернуться и никого не предупредить.

 Валентин на такие сведения ничего не сказал. Он вышел на Большую Морскую в давящем смятении. С одной стороны, он был рад, что Фукудзава уехал: если Фёдор так и не угомонил свои мысли, то у него еще есть на то шанс, да и за Фукудзаву пока точно можно не переживать. Подумав об этом, Валентин, однако, не мог не ощутить, как его резануло по внутренностям: он до сих пор не желал верить в то, что мальчик, к которому он питал столько чувств, привязанности, которого жалел с момента, как взялся за него, за обустройство его жизни, может на подобное пойти. Но в то же время… При всем своем желании быть слепым, Валентин, словно на грех себе, способен был воспринимать вещи серьезно, и также он прекрасно сознавал во всех красках поведение Фёдора, не говоря уже о том, что и на себе испытал его в полной мере, и помня все это, он бился в мыслях о том, верить или нет. Хватался за все, что давало возможность не верить. Упорно хватался. А потом вспоминал Осаму, чуть ли не со слезами сознавал, в каком состоянии тот вернулся, и тогда самому делалось дурно, и жаждалось опиума, который он никогда не пробовал, хотя в Китае тот еще оставался в ходу, но Валентин на такое не соблазнялся, а вот теперь – теперь бы ему забыться. Что опиум, что морфий… Осаму сильно его напугал, расстроил, слова его – и того хуже, и не мог он не помчаться к Фёдору, представив, что же с ним самим происходит, но сейчас, ощущая жуткую замученность, хотел бы вернуться в Москву. Только там было не лучше. Вообще не знал, что делать. Сгребая свое отчаяние и пока что откладывая его в сторону, Валентин решил съездить по полученному им адресу. Возможно, у Фукудзавы кто-то есть на квартире, и могут подсказать, когда он будет, или просто получится что-то узнать. Ах, если бы он вообще не возвращался! Уехал бы в Японию… Впрочем, что мешало бы Фёдору погнаться за ним, если он и правда, словно бес одержимый? Только вот собирался он вершить свое дело рядом с близким ему человеком – решится ли он без Осаму, который уже вывернул себя из-за него, и теперь кто знает, как долго ему понадобится приходить в себя.

 Со всем своим багажом расстраивающих мыслей, ощущая себя совершенно уставшим и даже больным, Валентин выбрался на набережной Екатерининского канала, отправившись в квартиру Фукудзавы, где ему даже отворили. Оказалось, что там прислуживала молодая француженка, нанятая господином японцем для удобства коммуникации. Девушка была бойкая и нисколько не засмущалась незнакомца, честно поведав, что мсье Фукудзава в Берлине, а будет… Будет, быть может, после двадцать пятого вероятно, а если мсье Савину важно так знать, так она не поленится и может прислать ему записку о том, когда прибудет хозяин, раз они знакомы!

 Подобная прислуга – на самом деле беда. Выдаст все, что надо и не надо, но для Валентина это было удобно. И он не мог не заметить, что, кажется, просто понравился ей, чем и вызвал желание как-то услужить, раз уж пришел сюда, а зря. Валентин, однако, поколебался, в итоге написав ей адрес чайного салона, чтобы адресовала туда. 

 – La boutique de thé! – вскрикнула она. – Je connais l'endroit![1]

 Она принялась тут же рассказывать про своих бывших нанимателей, о том, что это были занудные, но богатые русские, и что чай они заказывали всегда только в этом магазине на Невском. Девушка назвала их фамилию, и Валентин сразу смекнул, о ком шла речь, согласившись мысленно насчет занудства этой пары, не говоря уже об их снобизме, но высказываться вслух не стал, так как не имел привычки вообще о ком-то в свете дурно высказываться, ибо верил, что однажды может неприятно самому прилететь, потому часто и ругался с Даниилом, который, вращаясь во всех этих блестящих кругах, мог случайно высказать мнение, сказанное в частной беседе, и пусть он не указывал своего брата, как источник, но Валентин все равно злился. Слишком уж сильна у него была привычка не привлекать к себе внимания больше, чем ему самому требовалось для спокойной жизни, общения и работы. 

 Отвязавшись от говорливой горничной, которая одна просто сильно скучала, не зная, чем еще занять себя в идеально убранной пустой квартире, Валентин, с трудом соображая о следующей точке своих поисков, вышел на улицу. Ничего в голову не приходило, и он разумно уже положил, что лучше будет вернуться домой, а завтра заняться делами, встречами и в ходе этого попытаться сообразить, что делать дальше, где искать Фёдора.

 Наткнуться на него, похожего на городского сумасшедшего, он нисколько не предполагал. И встреча сия, если на первых секундах его обрадовала, не без смятения и удивления, даже волнения, ибо Достоевский был какой-то странный, то потом, когда он мгновенно сообразил, где именно они встретились, у Валентина кровь зашумела в голове, и его слегка повело. Он быстро пришел в себя, но кровь шуметь не перестала.

 Попытка удержать не была пресечена Достоевским по нескольким причинам: он просто еще не пришел в себя, чтобы дать деру, ну а второе: его задела не сколь даже встреча здесь с Валентином, а его слова, спешно прозвучавшие:

 – Федя, дай мне… Нет, послушай! Скажи мне, что я встретил тебя не потому, о чем не от тебя узнал, что все не так, и это просто случайность, что ты не додумался, что меня обманули, пусть самые близкие, но скажи, что обманули!

 Фёдор ошалело уставился на него, мысленно представляя, как все же срывается с места, но сможет ли он лихо так разом скрыться? Ни в коем случае не хотел, чтобы Валентин прознал, где он живет, не говоря уже о том, что он сейчас сказал! Господи, он правда о том самом?! Холодный пот прошиб сильнее, чем в момент, когда ему мертвая Дуня примерещилась. Не то чтобы его волновало, что Валентин теперь о нем подумает, он уже и так себя всего испортил в его глазах, но этот человек может сделать все, что угодно, лишь бы предотвратить его, как посчитает, падение! Он точно не поймет!

 – Я тебя не понимаю! Как ты здесь оказался? – ответить на его вопросы Фёдор не мог, потому задал свой. 

 Валентин пытливо вгляделся в него, не зная, что ответить, с чего начать, и вообще: он ли должен перед ним отчитываться? Всматривался и ужасался тому, что он весь исхудал, как будто бы даже взрослее стал; хмурился, хотя прежде, несмотря на все беды, взгляд его всегда был ясным, открытым, и весь этот вид его явился Валентину слишком уж остро. Он ведь не так уж давно его видел, но тогда изнеможения столь ясного не было.

 Фёдор, в свою очередь, разглядывал Валентина, и единственное, о чем он думал: откуда это берется? Откуда он берет это: терпение, силы – иметь с ним дело? Это же невозможно. Люди себя так не ведут в отношении других. Он может поверить в подобное при кровном родстве, может, глубокой дружбе, но здесь – не мог понять, не мог еще понять на фоне того, что прекрасно сознавал, сколько переживаний ему принес, сколько раз обидел. Фёдора это и изводило. Быть рядом и сознавать, что этот человек, не прося ничего, смеет его прощать. Такое только идиотам дано, а Достоевский ненавидел идиотов. Таких вот людей. Почему Валентин, который с детства стал для него много значить, оказался средь тех, кого он желает ненавидеть?

 Он не хотел с ним оставаться, ни за что, разговаривать – тем более, объяснять – лучше утопиться, дать ему знать правду – может быть, чтобы он уже наконец-то осознал, какой он, Фёдор, человек, чтобы уже отстал, оставил в покое… И Фёдор бы бросил его навсегда, и перестал бы вести себя столь дерьмово, клянча у него деньги и заставляя за собой гоняться… Может, и правда его разочаровать? Чтобы навсегда отстал? Сказать ему, подтвердить… Глупости какие… Только тем самым все испортится. 

 Был еще момент, когда Фёдор думал бежать, но Валентин успел аккуратно перехватить его пальцы и произнести:

 – Мне кажется, ты голоден. Я тоже почти ничего сегодня не ел, едва с поезда – и сразу столько дел, – он запнулся, смутился, смутив невольно и Фёдора, который не мог не подмечать этой постоянной мягкости и доброты в его взгляде, и это бесило неимоверно! – Можно зайти куда-нибудь в ресторан, – Валентин сбился, явно оценив внешний вид приглашаемого. – Если хочешь, трактира достаточно будет, мне все равно.

 Фёдор молчал. Его все еще держали за руку. Идиотски, наверное, смотрелось, и он выдернул свою руку. Ему все еще было несколько дурно после видения, после всяких мыслей; он чувствовал себя странно последние дни, с момента, как Дазай убрался прочь. Остаться сейчас одному – именно это ему и хотелось, и он хотел уйти, заявив, что не голоден, и вообще нет у него времени на общение, но Валентин внезапно произнес:

 – Ты здесь из-за Фукудзавы, да? Я же знаю.

 – Фукудзавы? – Фёдор стиснул зубы. Уходить будет глупо. – Я… Я боюсь, что не совсем тебя понимаю. В свою очередь, не понимаю, что ты сам здесь делаешь.

 Попытка вывернуться окончилась его согласием все же пойти поужинать. В конце концов, как он собрался воплощать свой замысел, если будет плохо питаться?

 Валентин специально выбрал место, где они могли бы занять отдельный кабинет, чтобы не беспокоиться о посторонних. Было относительно чисто, хотя Фёдор давно уже не обращал внимание на подобные мелочи, ему вообще будто бы опротивела нормальная жизнь, при этом до низов он опускался не ради того, чтобы ощутить, как там живет человек статусом ниже, ощущать самому не надо – он все прекрасно сознавал и видел, ему просто не было дела до того, что окружало. Как оно могло быть, если есть куда более тяжелые вещи, то, что он видел, что знал, чувствовал… Вдруг кое-что всплыло в памяти, что аж будто бы снова дрожью пробрало по позвонкам.

 – Извини, кажется, тут не особо вкусно кормят, – Валентин молчал все время, пока им не подали заказанный суп из раков, он первым схватился за ложку, правда не утратив манер, словно сидел за столом с князьями, и вот оценил. – Может, немного досолить. И с хлебом – не так плохо.

 Фёдор посмотрел на него, попробовал суп. Да, чего-то не хватает, но есть хотелось, однако он вместо этого спросил:

 – Ты же помнишь Надю Кирееву?

 Валентин с нескрываемым волнением глянул на него и кивнул.

 – Я слышал, она умерла недавно.

 – Она погибла, – закивал Фёдор. – Выбросилась из экипажа, в котором ехала со своим мужем.

 – Я не знал подробностей, – Валентин побелел от таких сведений. Он ударил случайно ложкой о тарелку, вынул из кармана пиджака расшитый белой шелковой нитью платок, подаренный племянницей, и промокнул им лоб. – Откуда ты знаешь?

 – Ниоткуда. Случайно. Просто вспомнил. Ты переживал за нее.

 – Да, несчастный ребенок.

 – Мог бы помочь.

 Валентин будто бы знал, что сейчас ему что-то такое скажут, но все равно не смог подготовить ответа. А Фёдор принялся есть. Тошнило, если честно, но он ел. И не так плох был суп.

 Они так и ели дальше молча, но Валентин в который раз не справился со своей ложкой – он просто уже не мог выжидать. Начал прямо, что ему давалось с большим трудом. И на самом деле такой вариант разговора он пытался продумать еще в поезде, и не потому, что собирался его вести, а просто искал в нем оправдания, но сейчас как будто осознал, что надо было лучше готовиться, а уже поздно.

 – Я сейчас не вижу смысла вдаваться во все, что случилось. Я и не хочу верить в то, что услышал, но ведь это как-то должно объясняться? То, что ты оказался возле дома человека, которого, по словам Чуи, по признанию Осаму, ты собираешься лишить жизни, считая, что он сам несет грех убийства, а твое желание взять подобный на себя же – это… Нечто странное, что я не понял, нельзя же просто додуматься до убийства. Это ведь глупость. Ты необычный человек, Федя, неплохой человек, добрый; не был бы добрым – не испытывал бы столь глубоких чувств к своей семье, не переживал бы столько. Я знаю, что ты о многом думаешь, но я не могу и не желаю верить, что ты додумываешься до ужасных вещей и идешь к тому, чтобы их исполнить. Испортить себе жизнь, испортить ее еще кому-то. Ты ли? Человек, который столько знает о несправедливости?

 – Я примерно представляю, чего ты мог наслушаться. Но как же люди порой путают настоящую жизнь и вымысел.

 – Что ты имеешь в виду?

 – Валя, ты серьезно во что-то такое поверил? Во что? Что я собрался свернуть шею Фукудзаве?

 – Я не поверил, точнее, не собирался верить, но встретил тебя именно у дома, в который он переехал. 

 – Да, все верно. До низости очевидно. Но также в этом месте проживает его подчиненный, я искал его.

 – Ты о Шибусаве Тацухико?

 – О нем. Полагаю, вся противоречивость, что тебя так мучает, из-за него. Этот человек сомнительной репутации, о чем я и сам стал догадываться. Это он распространяет странные слухи о Фукудзаве. Из-за чего и я теперь ощущаю себя несколько в неприятной ситуации.

 – Осаму рассказал все о вас Чуе, он сейчас очень болен, – Валентин глянул на Фёдора, и тот не успел скрыть с лица разъедающего его волнения. – Морфий, – Валентину как будто неловко было произносить это слово. – Осаму сказал, что якобы этот Шибусава узнал тайну Фукудзавы и поведал тебе в случайных обстоятельствах.

 – Мне даже страшно узнать, что еще ты мог узнать от Дазая, учитывая, что он не в себе, – Фёдор это произнес спокойно, но сейчас ощущал, как обида на Дазая сменяется волнением. Боже, он правда беспокоился за него, пусть и знал, что сцапавшие его руки надежны. Тем и зол был. Но не мог не признать, что состояние Дазая было только на руку. – Моей ошибкой было связаться с Шибусавой и постараться помочь ему, потому что сначала я подумал, что это был японец, который попал в беду и потому столь обходительно с ним обошелся. Ты знаешь, что мне слишком хорошо известно, каково это, оказаться без поддержки в чужой стране, настолько чужой, что даже воздух будет казаться чужим. Я не мог не помочь. Но вскоре осознал, что зря ввязался. Особенно, когда открылся факт того, что здесь замешан человек из прошлого Дазая. Мне было без него, Дазая, не обойтись, поэтому и познакомил с Шибусавой. Сейчас сознаю, что зря проявил добросердечность в отношении незнакомца.

 Валентин странно смотрел на него. С очень страстной попыткой верить каждому слову. И что-то такое подсказывало, что он силой себя заставит это сделать. Однако он заметил:

 – Все, что ты говоришь, не сходится с тем, что мне известно. Точнее я и не все точно знаю, но знаю, что ты одержим идеей поквитаться с человеком, который якобы скрывает свое преступление.

 – Я не знаю правды насчет Фукудзавы, – уклончиво произнес Фёдор. – Шибусава много чего наболтал, но я уже сказал, что его репутация оказалась сомнительной. И, на свою беду, мы с ним снова встретились. Это он стал внушать Дазаю что-то о вине своего начальника, боясь его по каким-то своим причинам. Ты мне допрос сейчас хочешь учинить? Я и без того ввязался в сомнительное дело!

 – Я знаю, что ты во что-то ввязался, и вижу, что стало с Осаму!

 – Он зациклился на гибели Одасаку. А тут еще из Японии приходили сведения о том, что он вероятней всего мертв. Как тут не спятить, подумай сам, а еще Шибусава…

 – Вы выслеживали Фукудзаву у Мариинского театра. Ты там был. Чуя тебя видел.

 – Был. Потому что Шибусава хотел во всем разобраться, и я хотел разобраться, чтобы он от меня отстал. Валентин, скажи прямо. Ты меня в чем-то обвиняешь? Ты полагаешь, что я собираюсь свершить что-то дурное? С чужих слов ты это полагаешь?

 – Я не полагаю. Я боюсь это полагать. Но Осаму обвинял тебя, говорит, что ты помешался и с ума сошел. И Фукудзава… дело не только в Дазае. Он и тебя взволновал. Но, Федя, как ты можешь быть в чем-то уверен? Как можешь такое предполагать и выносить суждения?

 – Ты это о чем? Ты так выражаешься, словно уже обвинил меня и осуждаешь!

 – Не осуждаю, я хотел тебя спросить…

 – Да ты даже не выслушал меня! Собрал какой-то откровенный бред, да ты подумай хоть! Я неужто настолько спятил, чтобы преследовать кого-то с целью прикончить?

 – Я… С тобой столько происходит все это время, ты хочешь внезапно уехать, скрыться, просишь у меня денег, просишь заняться твоим наследством ради этих денег… Сейчас это все навевает мне определенные мысли вкупе со всем остальным, и мне в самом деле страшно за тебя. Ты обижаешься, что я не принимаю твоих объяснений. Я не не принимаю их, я просто не могу сопоставить одно услышанное и теперь другое, я вообще ничего в этом деле не знаю, и я просто боялся, что ты что-то сделаешь.

 – Убью?

 – Да нет же!

 – Тогда сам ты как оказался у дома, где живет Фукудзава? Что ты у него мог забыть?

 Что Валентин мог ответить?

 – Хотел лично у него выяснить все обстоятельства.

 – И подставить всех нас?!

 – Нет…

 – Ты вообще в своем уме?! Ты… Валя, ты идиот просто! Боже, – Фёдор в самом деле негодовал. Вот уж повезло, что Фукудзавы в тот момент не было. – Да что бы ты натворил таким образом! Пусть бы он сам разбирался со своим Шибусавой, виновен он в чем-то там или нет, но ты сознаешь, что мог бы нас с Дазаем подставить! Да нас бы сослали куда за такое! Дазая бы из страны, а меня… Нашим судам все равно может быть, совершено преступление или же просто кого-то без разбирательств в нем обвинили. Валя, ты наслушался бреда больного человека и едва не устроил так, что все бы вокруг пострадали!

 Валентин виновато глянул на него.

 – Ужасно просто, мне еще повезло даже, что я с тобой увиделся! – Фёдору почти не требовалось изображать негодование, однако дыхание у него все же перехватило в момент, когда Валентин пробормотал:

 – Ты у меня даже не уточнил, смог ли я увидеться в итоге с ним. То есть тебе действительно известно, что его сейчас нет в стране?

 – Что?! Ты меня подловить пытаешься? Не пытайся! Конечно, я знаю, что его нет! Я же общался с Шибусавой! Потому и теперь даже рад, что прежде ты мне все высказал! Чего бы ты еще натворил! Я даже обсуждать это все больше с тобой не хочу. И нам лучше более не видеться. Мои дела тебя не касаются, и связь нам лучше более никак не держать.

 – Федя…

 – Дай я еще скажу! – Достоевский давил на него, боясь, что тот начнет задавать еще какие-то вопросы, сравнивать, приводить доводы, и тут решил идти с другой стороны: – Ты не представляешь, как меня все это задевает! Знать, что ты мне не веришь! Им всем веришь, а мне нет! Ты лучше всех их меня знаешь, но сомневаешься! Господи, и что ты после хочешь? Ты всегда обещал быть рядом, о да, ты старался, но, Валя, вспомни, что мы не первый раз повторяем наши ошибки с тобой. Точнее твои ошибки. Ты притащил меня из Японии, пообещав мне облегчить душу, но того не сделал. А теперь приходишь ко мне с претензиями о том, что я чему-то там поддался, как я вообще имел право, а будто ты о том праве не знаешь, но сейчас я пытаюсь тебе все объяснить, а ты не веришь, смотришь скептически и полагаешь, что я вру. Что еще мне от тебя ждать в свой адрес? Иного предательства? А что? А если бы я сейчас тебе сказал, что Дазай и Чуя правы, что бы ты сделал? Сдал бы меня полиции? А потом бы ходил на заседания суда со мной в главной презренной роли? Ты себе это уже представил? Этого бы ты добивался? Зачем ты, ничего не понимая, решил ввязаться? Сознаешь, сколько горя от твоей такой сердобольности?! 

 Валентин, придавленный такими обвинениями и серьезным вопросом о том, на что он в самом деле рассчитывал, пытаясь во всем разобраться, молча таращился на него со влажными глазами, он резко опустил их, ощутив всю истинную сложность ситуации, принялся мять в руках ложку, но потом вернул ее в тарелку – будто пальцы болью свело, а от них далее и все кости. Валентин в самом деле в ужасе задумался: он что, мог бы сдать Фёдора? Он тут чуть ли не со слезами думал о том, что, возможно, потребуется Осаму отправить на лечение в не самое приятное место, от этой мысли все внутри леденело, а потом жгло, он не мог представить себе столь дорогого ему человека в таких условиях, в таком состоянии, а тут! О чем он правда думал, что он хотел? Даже если он поверит в вину Фёдора, что он сделает, попытается его переубедить? Но как переубедить того, кто считает, что в том не нуждается? Поверить самому, что ничего нет?

 – Это все ты надумал себе из-за того, что я тебя обидел? – спокойно спросил его Фёдор. Он и до этого не кричал, лишь в должной мере повышал голос, зная, что это куда лучше действует. – Или, может, ты решил специально мне отомстить за то, что я не разделил подобных чувств, испытываемых тобою ко мне?

 – Нет же…

 – А я вот склонен так думать. Вот и опять. Все благородство твоих чувств. Едва их задели, и результат. А ведь ты всегда так славно признавался мне в том, как сильно любишь, а тебя, видимо, лишь гложет обида, что тебе ничего не досталось. Что, может, во имя моего покоя мне сейчас опуститься на колени или себя ж тебе предложить, я так понял, ты именно так любишь, а вообще так, может, и стоило поступить; мне кое-что приходилось знать, о том какой ты бываешь, аж фантазиям предался, зная о таких твоих порывах нежности, впрочем, кто знает, какие фантазии взбрели бы в голову тебе, развяжи я тебе руки и отдавшись.

 – Как ты это все можешь говорить, – Валентин то ли сказал, то ли через силу это просто выдохнул. Он на самом деле уже плохо разбирал все эти оскорбления, даже сказать не мог, как это несправедливо, и ни о чем подобном он помыслить не желал, даже ревность, что его обуревала порой, таяла, едва он просто мог видеть человека, из-за которого было всегда так хорошо и больно. Разумом он желал негодовать на такие обидные и несправедливые слова, ощущал подступающую злость, естественную на намерение до крови порезать, но вслух ничего не мог сказать и сделать. И потому что вся эта мягкая кротость мешалась, а уж если дело касалось столь важного существа… Валентин просто в природе своей не знал, как можно кого-то родного обидеть. – Я бы… Я никогда. Ничего бы такого, что у тебя вызвало бы неприятие, отвращение…

 – Даже любопытства ради?

 Валентин опасливо вскинул глаза на Фёдора, откровенно насторожившись, когда тот внезапно поднялся с места, да еще приблизился, из-за чего Валентин подскочил на ноги, шарахнувшись от него, решив, что все эти слова о Фукудзаве в самом деле были ложью, а прибить Фёдор хотел именно его, но куда отступать? Ударился спиной в тонкую стенку. Фёдор стоял перед ним, нервно всматриваясь ему в лицо, внезапно вскинув руку и кончиками пальцев коснувшись щеки Валентина; тот, ощутив приятно-щекочущее движение, шарахнулся от него, оттолкнув от себя руку.

 – Федя, ты в своем уме?!

 – Но ты же хочешь, – он смотрел в упор, что-то еще хотел сделать, но Валентин снова отстранил его, перехватив за руки.

 – Ничего я не хочу, прекрати это, прекрати меня изводить, ты даже не понимаешь…

 – Тогда, может, сразу уж к делу, хотел бы на тебя глянуть в этот момент.

 Валентин где-то в своих мечтах сквозь смятение допускал постыдную смелость что-то такое представить, только это происходило всегда в бреду отчаяния, но увидеть, как Фёдор опустился перед ним на колени с явным намерением! Валентин даже в пылу накативших презрительных слабостей не хотел позволить такое! Ощущая смесь возбуждения и отвращения одновременно, он в который раз перехватил шарящие по нему в попытке расстегнуть пуговицы на брюках руки Фёдора, и насильно отнял его от себя, усадив обратно на место; тот что-то начал рассеянно высказывать, слегка сбитый с толку и своим поведением, и тем, что его внезапно отвергли, но Валентин резко вздернул рукой.

 – Замолчи, я тебя умоляю! – Валентину надо было перевести дух: он едва ли бы способен одновременно пережить оскорбления и столь откровенное поведение, явно направленное на все то же оскорбление! – Я даже думать не хочу, за кого ты меня принимаешь, что считаешь… Господи, да это, да что с тобой?! – Валентин едва сдерживал в голосе что-то очень истеричное, он посмотрел на раскрасневшегося Фёдора, и глубоко выдохнул. У него сил совершенно не осталось с ним говорить, видеть его. Если он начнет опять пытаться, он просто его прибьет! – Зачем, зачем ты это делаешь… Если б ты только понимал, что я никогда… Никогда бы тебе ничего…

 Валентин даже не был уверен, что тот разбирает его шепот. А Фёдор разбирал.

 – В таком случае, сделай одолжение, – он сглотнул, на миг прижав руки к лицу, словно сам пытался сообразить, что сейчас такое было, но куда легче смог взять себя в руки. Снова почти с тем же холодом смог взглянуть на Савина. – Хоть одно мое желание выполни. Не появляйся больше в поле моего зрения, не порти все и без того испорченное. А если ты мне не веришь, веди меня к дознавателю, да хоть к самому царю или императору японскому, на пути к которому нас хотя бы до свершения такого позора точно катаной изрубят! Я не хочу и сам доводить до крайностей, и ты не представляешь, как все сейчас окончательно испортил, потому что я все же считал тебя близким мне человеком. Но уж не теперь. Я ни в чем не виновен, другие виновны. На этом все.

 Фёдор сразу представлял, что надо пользоваться моментом – скрыться, пока Валентин приходит в себя от его слов и действий, которые и сам уже посчитал чересчур несправедливыми, чересчур постыдными, и оттого захотелось скрыться уже навсегда с его глаз. Но Валентин вдруг, не решаясь более на него смотреть, произнес полушепотом:

 – Я лишь хотел дать тебе это чувство: что ты всегда можешь быть где-то и с кем-то. Не один, как ты полагал в Японии. Каждому ведь нужен дом, где ждут, куда можно вернуться. Приткнуться куда-то, и даже больше. Чтобы там были люди, что будут ждать. Лишь этого я тебе хотел. Чтобы ты не скитался, чтобы мог вернуться.

 Фёдор втянул воздух меж зубов, словно ему вдруг сильную боль причинили, и спешно исполнил свое намерение скрыться, жалея, что сразу не умчался, что вообще позволил себе быть все это время с ним. И напоследок – не надо было этих слов!!!

 Оставшись наедине с собой, Валентин, все еще горевший от пережитых эмоций, более прекратил что-то сопоставлять в своей голове, пытаться понять. Если и мучали его несостыковки от всех оправданий, если он еще и держал в голове вопрос, требующий уточнения, к кому же явился сюда Фёдор, если это не Шибусава, которого он тут выставил самым виновным, и где этот Шибусава тогда, то теперь это потеряло смысл. Валентин не мог ответить на главное: что он собирался делать, если бы обвинил Фёдора, независимо даже от того, виновен тот или нет? Какой судьбе бы он его представил? Можно ли так поступить с тем, кого крепко любишь? Даже после такого унижения всех его чувств.

 Совершенно лишенный возможности о чем-то еще здраво думать, Валентин покинул трактир, позорно скрывшись под верхом пойманной на улице пролетки и предавшись тихим слезам, которые, как бы он ни отбивался, цепко сопровождали тяжелые мысли, и он все время думал, почему так сильно трясет пролетку, пока не сообразил, что это собственная дрожь. Как же захотелось выругаться на Фёдора, да сил не было, лишь провалиться затем в еще более страшное одиночество в квартире, где и не запомнил, как заснул, слишком раздавленный этой словно бы изуродовавшей его встречей, непринятыми решениями, правдой или ложью, собственной слабохарактерностью и непониманием, чем все же от Фёдора подобное заслужил. То, что Фёдор, сотворил там в трактире… У Валентина было теперь саднящее ощущение, что это все будто он сам, из-за него, что он до того довел, и в невольных воспоминаниях он, словно ребенок, напуганный в детстве рассказами об адских муках за грехи, страшился найти что-то, что могло бы ему хитро прошептать, что он на самом деле желал того, что это не раз закрадывалось в его сознание, что не хотел останавливать Фёдора, что…

 Валентин до мерзости в подсознании лелеял свою жизнь, чтобы кончить ее от такого стыда. На что в отместку и сказал себе оставаться с ним. Пусть удушит и оставит живым трупом.

 На самом деле следующий день, который так тяжело наступил, немного сгладил приступы самобичевания, точнее отодвинул их до какого-нибудь следующего раза, когда захочется себя ненавидеть; Валентин предполагал и далее оставаться в Петербурге, но совершенно по иного рода делам. И вот эти дела, они как будто всплыли на поверхность, напомнив, что мир вокруг еще существует, в нем есть что-то помимо слез обиды и неразделенной любви и просто оскорбленных чувств, отданных бескорыстно; и Валентин опасливо удивился тому, когда очнулся утром с головной болью и стал соображать, что ему теперь делать. 

 Сообразить не получалось. Он понятия не имел, как быть с Фёдором, он боялся поверить в его ложь и боялся не поверить, ибо слишком сознавал его суть. Успокаивало лишь то, что Фукудзава был не в городе (на этом моменте мысли Валентин обругал себя, ведь в таком случае он продолжал думать, что Фёдор недоброе замыслил!), и Валентин решил, что ему самому надо очухаться, и все эти дела требуют советов, и снова надо поговорить с Чуей и Осаму, но прежде он подумывал задержаться в Петербурге, хотя еще не определился. Тошно было ему в этом городе, совсем дурно, и одиноко, и не только потому, что родные сейчас все были или в Москве, или в Песно, а друзьям он будет не в состоянии объяснить то, о чем так хочется высказаться. Мишель мог бы приехать, но у того дела в Москве, а еще суд, другое дело по тем же самым Поповым-Старостиным, которые всюду умудрились продемонстрировать все уровни своей подлости, а Мишель собирался давить их до последнего. Да и заставлять его еще переживать над своими глупостями и неудачами?

 У Валентина была запланирована одна деловая встреча в купеческом банке, чем он и решил заняться, поскольку свои обязанности забрасывать считал совсем уж позором, а работа всегда его выручала от тревог и всяких тягот; а вечером у него было особое приглашение на концерт в Дворянском собрании, куда он прежде еще очень желал попасть, ради чего из самого бы Китая рванул. Музыка, какой бы она ни была, о чем бы ни рассказывала, была самым преданным его спасением от опасности спятить под гнетом навалившихся бед, в ней всегда он что-то находил для себя особенное, пусть и сознавал, в каком настроении истинном будет слушать.