Дальнейшие события развивались уже без Валентина, потому что в управлении он так и не появился; домой, к сбывшемуся в один миг ужасу Чуи, не вернулся, что, естественно, играло точно не в его пользу. В тот же день, когда стало ясно, что в управлении Савина никто не видел, когда основательно допросили Чую, Лу Сунлина, швейцара, подтвердившего, что видел, как Савин покидал квартиру, отправившись куда-то пешком вдоль канала, Валентин был объявлен в розыск, что усугубило всю ситуацию, учитывая газетные публикации, которые теперь еще и выступали чуть ли не доказательством его преступлений, ибо исчез он именно с их появлением.

 Картина же всего произошедшего рисовалась какой-то совсем иррациональной, во всяком случае, в понимании Чуи, не говоря уже о некоторых ее деталях, которых он совсем не полагал узнать.

 Прежде всего стоило отметить, что показания Фукудзавы Юкити так и не были получены. Он был жив, и это все, что тогда смог выяснить Лу Сунлин, не исключая разве еще и того неприятного опять же для Валентина факта, что Фукудзава был серьезно травмирован и травма сия лишила его воспоминаний о последних события, не говоря уже о том, что был он во все еще дурном состоянии, в полусне, и близкие к нему люди находились чуть ли не в ожидании того, что наступят плохие последствия травмы и Фукудзава так никогда и не заговорит. Японская миссия официально так и не сделала никаких заявлений, при этом все общение должно было вестись через прибывшего личного помощника Фукудзавы Эдогаву Рампо, который дал показания относительно Шибусавы, но из них нельзя было сделать никаких заключений (Чуя точно не знал, обмолвился ли тот о каких-то своих разборках с Шибусавой, судя по всему, мог смолчать), однако Эдогава подтвердил знакомство Савина со своим начальством, а вот про Фёдора Достоевского совсем ничего не знал, а затем вообще заявил, что у них нет оснований не доверять ведущемуся следствию и просил держать его постоянно в курсе, выразив при этом озабоченность лишь тем, что история распространилась в прессе, из-за чего Фукудзава привлек к себе ненужное внимание, в то время как ему нужен покой и, как только представится возможность и будет на то позволение, они уедут в Японию. Нельзя было не подметить при этом, что лично Шибусава его мало волновал, как будто даже раздражал. Порфирий Петрович потом особо страдал из-за сложности общения что с помощником пострадавшего, что с японской миссией, которая все бранила его за огласку.

 Рассказ Валентина о событиях едва ли выходил за плоскость какой-то странности, но имел несколько дыр в себе, образовавшихся, как сознавал Чуя, по вине самого Валентина. Он ведь ничего не рассказал о Достоевском, а это могло прежде бы сыграть ему на руку. Быстрее верят тому, кто первый кинул камень, на котором высечено обвинение. Валентин, в силу обстоятельства, которое уже давно начало его губить, не сказал ничего, что могло бы ему потом помочь, и попытка выгородить Фёдора, обернулась таким образом против него.

 С Фёдором же вышла следующая история. Неоспоримым было лишь то, что он в самом деле не сразу пришел в себя после припадка падучей. Некоторое время он очухивался в больнице под присмотром непосредственно полиции, которая видела в нем изначально подозреваемого, учитывая, со слов Валентина, что он был на месте преступления, и очевидность вымазанной в крови одежды. Фёдор, как указал Порфирий Петрович, заговорил не сразу, вообще рассказывал, что тот долго тушевался, с трудом обнаруживал в себе силы давать показания, лишь повторял, что он не виновен, но на вопрос, кто же виновен, ответа не давал, пока наконец сам не позвал к себе следователя готовый рассказать истину, коя столь нелицеприятна, что и объясняет всю сложность его попыток собраться с силами.

 Рассказ, как затем через Иславина узнал Чуя, выходил таковым. Фёдор прямо и во всем обвинил Валентина, сообщив, что все это было им подстроено. Мотивом, как уже стало известно, послужили его, как выразился в своих показаниях Фёдор, низменные наклонности, которые он имел продолжительное время, и тут был целый опус признаний, сердцевиной которых было заявление о том, что Валентин Савин все это время состоял в порочных связях с мужчинами, но на этом его низменные интересы не заканчивались. Фёдор утверждал, что еще в Японии стал подвергаться домогательствам со стороны Савина, который таки силой принудил его в итоге удовлетворять его потребности, пользуясь беззащитностью Достоевского, находившегося лишь на попечении сестры, вскоре умершей вследствие продолжительной болезни; также Валентин Савин воспользовался тем, что устроил переезд в Россию двух малолетних японских мальчиков, которых отправил с братьями и с которыми, по возвращению из Китая, также вступил в связь, пользуясь их беззащитным положением. Слово «беззащитный» особо часто звучало в показаниях. Подавленные чужой волей, его воспитанники приняли ситуацию как должное, со временем став его постоянными любовниками, которые не имели собственной воли; та же участь ожидала и перевезенного затем из Японии Достоевского. Он при этом показал, что лично присутствовал в моменты, когда Накахара Чуя и Дазай Осаму склонялись к развратным действиям, как и он сам. При этом Валентин Савин также продолжал вести развратный образ жизни, имея сразу несколько любовников, имен которых Фёдор не знал.

 На эти гадкие обвинения Чуя мог легко воскликнуть, что все это ложь, и любой в доме Марии Аменицкой мог бы сказать, что ничего подобного не было, но тут вставали два препятствия: первое, Достоевский сразу оговорился в своих показаниях, что в силу сложившихся обстоятельств Дазай и Чуя приняли сей образ жизни, не видя и не сознавая полнейшего разврата и развращения, при этом, как было дословно записано, за подобное их нельзя винить, ибо это все вина одного человека, и на такое заявление Чуя не мог не вспыхнуть негодованием, но было не до того: имелся еще один момент, который всплыл совсем неожиданно, и как раз он касался того самого непонятного свидетеля, которого допросил как раз в тот черный день Порфирий Петрович перед их появлением у него в кабинете.

 Чуя даже не сразу сообразил о каком Прохоре Черпакове идет речь.

 Проша!

 Служивший на кухне в доме Марии Алексеевны. Каким образом он оказался в Петербурге, где его вообще откопал и узнал Фёдор, точнее, как сошелся, сказать было по-настоящему невозможно, но Прохор Черпаков в самом деле был вызван в полицию, где дал показания о том, что состоял с Валентином Савиным некоторое время в порочной связи по принуждению со стороны непосредственно Савина, а также несколько раз совершал развращающие действия в отношении его младшего брата.

 Эти показания, не попытки Чуи дать объяснения, как лица приближенного к подозреваемому, оказались куда весомее для следствия, ибо вот он! Живой свидетель! Со стороны. Чуя был настолько ошарашен данным моментом, что не в пример себе, долго не мог даже как-то явить свои чувства. Самым гадким было то, что слова Проши были отчасти правдой. Валентин в самом деле состоял с ним в связи, он с отвращением в этом признавался, не рассказывая подробностей, лишь упоминая, что был момент, когда Проша перешел какую-то грань, вызвав у него собой глубокое отвращение, и с тех пор Валентин его даже видеть не мог. Чуя был уверен, что так и есть, как и то, что Валентин не способен был на подобного рода действия ни в отношении брата Проши, ни кого-либо, кто был еще в малых летах. 

 Чуя негодовал! Негодование его было искренним, и, стоит, заметить, что Порфирий Петрович пристально следил за ним во время допросов, но никак и ничего не говорил относительно того, что Чуя постоянно делал упор на то, что Достоевский оболгал не только Валентина, но и его вместе с Дазаем. Фёдор нигде не ляпнул, судя по всему, что они сами были любовниками, но куда хуже, как теперь казалось, было то, что их приписали в жертвы развращения. Ощущения от того были столь отвратительные, что Чуя впервые в жизни на какой-то момент подумал о том, что ему от такой гадости хочется вздернуться. Мысль эта напугала и отрезвила, но от дрянных чувств не избавила. При этом Чуя очень хотел бы знать, каково этой твари, столько лжи выдавшей, себя ощущать жертвой человека, о чьем отношении к себе он прекрасно знал, не говоря уже о том, что Валентин, при всех своих пылких к нему чувствах, никогда себе не позволил сделать что-то, что могло бы посчитаться посягательством на чужую честь.

 Далее из всех этих обвинений в противоестественном пороке да еще и с принуждением к тому малолетних следовало то, что каким-то образом о сем узнал Фукудзава Юкити, бывший некогда тем, при ком временно воспитывались Дазай и Чуя, и вот он-то и решил, со слов Достоевского, который, видимо, знал, что Фукудзава не давал показания, раскрыть преступные действия человека, которому он когда-то доверил детей, что и сподвигло Савина совершить убийство. Далее Фёдор описывал всю сцену того дня, что якобы Валентин прибыл в Петербург, где нашел его и заставил договориться о встрече с Фукудзавой, с которым якобы как раз хотел обсудить столь тяжелую тему и просить защиты, но на самом деле это была ловушка. И в качестве места встречи была выбрана пустующая на тот момент квартира Шибусавы Тацухико, что предложил сам Фукудзава, а Фёдор объяснил тем, что тот сам не желал раньше времени вести вблизи посторонних компрометирующие разговоры. Под давлением Савина, который полагал вовлечь Фёдора в свои преступления и навсегда привязать к себе таким образом, он был вынужден пойти туда вместе с Фукудзавой, куда явился и Валентин. Топор он якобы принес с собой и где взял – Фёдор не имел понятия. А далее последовали стремительные объяснения, в ходе которых появился Шибусава, вернувшийся внезапно то ли из госпиталя, то ли еще откуда-то, и, испугавшись свидетеля, Савин в порыве зарубил его, а потом набросился на Фукудзаву. В тот момент Достоевскому и стало плохо, и далее он уже не мог сказать, что там происходило, при этом на вопрос, о том, почему на Валентине при первом появлении полиции на месте преступления не было следов крови, в то время как все было ею выпачкано, Фёдор ответил, что Савин якобы переоделся, описав его внешний вид иным, нежели он предстал потом, что Чуя, когда узнал, счел просто удачливой ложью, при которой сильно и ловчить не надо было – не подтвердить и не опровергнуть. При этом Достоевский уточнил, что пытался остановить Валентина, когда тот напал на Шибусаву, а он ему еще пытался помочь (тогда сам и выпачкался), но тогда он уже ощутил подступающий приступ падучей, что весьма красочно описал в показаниях, и вообще затем все смутно помнил.

 Когда же очнулся, сначала ничего не понимал, а потом он едва ли мог сразу во всем признаться, но нашел в себе на то силы, а также обещал указать на нужного свидетеля.

 Когда Чуя запросил встречу с Достоевским, ему было отказано по причине того, что тот сам не пожелал категорически с кем-либо видеться, к тому же, если принимать за правду слова Достоевского, развращенный Чуя и сам делался пособником развратителя. От такой роли становилось еще дурнее, Чуя прибил бы Достоевского, если бы можно было к нему попасть; Иславин тогда попробовал что-то узнать в больницах, но везде ему дали от ворот поворот, а после Порфирий добродушно, но с намеком посоветовал более не лезть. Чуя же не побоялся поругаться со следователем по этому поводу, явил всю взрывную силу своего характера, кричал на этого спокойно глядящего на него мужчину, что он не понимает, что творит, на что получил ответ:

 – Разве, господин Накахара? Вы так плохо обо мне думаете? Поверьте, у меня больше поводов скрывать Фёдора Михайловича, чем вы воображаете.

 У Чуи не осталось сил с ним ругаться. Он как будто услышал его слова, но ему было плохо. К тому же Чую не мог не задеть один весьма лично-скользкий момент разговора. О нем уже обмолвился Иславин мельком, когда говорил о том, что можно использовать в качестве доказательств, и Порфирий Петрович тоже о том высказался, но с явным наведением в сторону Чуи:

 – Мы, знаете, господин Накахара, тоже просто так на слово не готовы всему подряд верить. Я об утверждениях Достоевского относительно того, что Валентин Савин вступал с ним в связь. Это можно проверить медицинским путем.

 – И Достоевский дал на то согласие? – у Чуи внутри все неприятно дернулось.

 – Я не говорил еще с ним о том. Но полагаю, что придется инициировать нечто подобное; другой момент, господин Накахара: с его слов – вы также пострадавшая сторона. Вдруг для рассмотрения дела понадобится провести расследование в отношении и вас, и господина Дазая, вдруг ваших слов будет недостаточно.

 Чуя вытаращился на него. Уже просто неприятно было о подобном говорить с посторонним человеком. Чую сначала даже обдало холодом от всех этих мыслей, и он попытался хоть чем-то себя разумно успокоить: связи с мужчинами подобным образом у него давно уже не было, тут даже их размолвку с Дазаем можно воспринимать смешной удачей; Дазай сам последнее время имел дела только с женщинами, судя по всему; Чуя отлично знал его предпочтения – под абы кого Дазай бы точно не пристроился (Чуе отчасти хотелось тешить себя тем, что лишь ему такое удовольствие дозволяли), так что не стоило пугаться раньше времени; другое дело… Достоевский. Чуя понятия не имел, что именно они там вытворяли с Дазаем, имел ли Фёдор еще с кем-то отношения подобного характера и каковы вообще его предпочтения. Но ему в любом случае не понравится сама идея медицинского осмотра.

 – Я лишь вам повторю, что мерзкая клевета Достоевского ко мне и к Дазаю никакого отношения не имеет. Никто и никогда нас пальцем не тронул, а если у кого достает приязни проверять подобные вещи – ну так пусть наслаждается, ибо это все будет лишь в нашу пользу, не Достоевского! – Чуя это произнес, при этом местами все же выдал тоном голоса несколько больше эмоций, чем простого отвращения и негодования.

 Но ему никак не показали, что его речь чем-то могла смутить и озадачить. Может, и хорошо, что он демонстрировал готовность быть во всем – почти – честным до кристальности. Может… Чуя не знал, сколько у него еще хватит сил на подобное. А еще Порфирий Петрович задал ему странный вопрос:

 – Господин Накахара, я вот немного запутался: сестра Фёдора Михайловича? Она мертва?

 – Уже несколько лет как.

 – А, значит, я что-то не так понял. А то он все просил ее не беспокоить.

 Чуя глянул на него странно и лишь произнес:

 – Да, вы что-то не так поняли.

 Весь этот до тошноты липкий и туманный ход расследования на самом деле шел будто бы фоном. Важным было иное: Валентин пропал, и Чуя понятия не имел, куда он подевался! Хуже того: он винил себя в том, что оставил его одного, а тот надумал идти сам в полицию, и что дальше случилось – хоть теперь весь Петербург оббегай! Они с Лу Сунлином смотрели друг на друга и каждый примерял на себя всю целиком вину за то, что они его упустили, с какой-то злой иронией отмечая лишь то, что у полиции был искренний интерес найти вероятного, по их мнению, преступника, и потому они вроде как проявляли особое рвение, но прошло уже несколько дней, а так ничего и не изменилось. 

 Зато столь громкое, отвратительное и пикантное дело уже трещало на зубах всего Петербурга. Слухи, домыслы, злословие, обсасывание чужих костей – словно осенние дожди. Все омылось ими. Исчезновение Валентина превращало это все в особую сладость для тех, кто желал насладиться чем-нибудь таким интересным со скуки. Особо острую пикантность жестокому убийству придавали все эти лживые обвинения, и они были единственными практически среди потока новостей. Никто и нигде даже не пытался рассмотреть теперь иные варианты событий, так приятно ведь было раздирать живую плоть чужой души. Складывалось впечатление, что и у Порфирия Петровича нет никаких иных соображений, но что думал на самом деле этот странный человек, сказать было сложно. Иславин при этом ничего не мог сделать: Валентин Савин пропал, и это усложняло его работу, и единственное, на что решился пойти Чуя – рассказать защитнику все, как есть. О Достоевском и его прошлом, о том, сколько возился с ним Валентин, разве что все же упустив момент чувств того к Фёдору, но насчет этого… Чуя вынужден был признать, что Валентин в самом деле имел отношения с мужчинами, на что Иславин лишь кивал и кисло заметил, что это может быть повернуто не в его пользу, так как может косвенно подтверждать слова Фёдора. Сей факт можно будет попробовать выставить частью клеветы вкупе с общими обвинениями, но это сработает только в том случае, если удастся доказать, что все обвинения Достоевского чистая ложь, и Валентин ни в чем не виноват, но пока что это все смутно представлялось. Однако на серьезный вопрос Иславина о том, какие мотивы же могли быть у Фёдора убить Фукудзаву, Чуя растерялся. Это значило выдать и Дазая. Мог ли он довериться Иславину? Чуя решил выждать. Боясь при этом ужасно, что так будет только хуже.

 Пока все закручивалось, Лу Сунлин принял на себя управление торговлей в Петербурге, но первым делом решил закрыть все теперь магазины, а там следить за ситуацией. Он сам общался с работниками, которых уже тоже допрашивали относительно Валентина, большинство пребывали в недоумении и в то же время все же начинали распухать от витавших слухов и истерики газет.

 В Москве обо всем тоже уже ведали, Чуя это знал по телеграммам от Мишеля и братьев Валентина, но что он мог им ответить? В Петербург они примчались всей толпой. Отдельную неприятность их приезда составило то, что Дмитрий был вынужден пока что перенести свою операцию, спорить с ним никто не решился. Было не до того. Все старшие Савины были допрошены сразу же по прибытию. Чуя же должен был свидеться с ними на квартире Даниила и Дмитрия, а день он провел в японской миссии в попытке добиться разговора с Эдогавой или иным приближенным пострадавшего, пытаясь выяснить их отношение к делу, а также прояснить, в каком состоянии Фукудзава. Чуя откровенно рассчитывал на то, что ему все же больше удастся разузнать, учитывая, что он, в отличие от многих, понимал, что японская сторона себе на уме, но Эдогава Рампо отказал ему во встрече, и Чуя мог сколько угодно бушевать, даже просил передать, что ему известно кое-что важное о Фукудзаве, но сие не помогло, и Чуя поехал на Литейный и там чуть ли не в страхе заходил в квартиру, где его уже ожидали в гробовом молчании.

 Чуя все эти дни не забывал о Дазае и с трудом представлял, как он мог воспринять новости, ужасно хотел спросить, как у него там дела, и вообще: ему до жути хотелось мчаться к нему в Москву, поговорить, спросить совета, но! Дазай едва ли в состоянии сейчас раздавать что-то дельное в плане этих самых советов, а еще Чуя не мог, просто не мог уехать, зная, что Валентин так и не дал о себе знать, и вообще смутно представлялось, куда он делся. Чуя теперь перемещался, по возможности, даже больше пешком по городу словно в надежде таки его отыскать. В любом состоянии. Потому что уже успел накрутить себя всякого рода ужасами. Это весь Петербург и полиция могли считать, что Валентин Савин в страхе перед наказанием скрылся, Чуя же подозревал все самое нехорошее и несправедливое, что могло случиться. Весь на нервах, на днях даже едва не прибил репортера, кажется, из любившего собирать всякие уличные склоки помойного «Петербургского листка», гаденыш вынюхивал сенсации возле их дома, приставая к дворникам. От возможности стать самому прямым участником уголовного дела Чую удержал Фока. Рассвирепевший Накахара, однако, затем отыгрался на старшем дворнике и швейцаре, пообещав оторвать все, что можно и нельзя, если он узнает, что кто-то сболтнул чего, основываясь на собственных домыслах. 

 Что думали братья Валентина, когда взглянули на Чую, вошедшего в гостиную, он мог легко прочесть по их лицам. Они смотрели на него и ждали ответов, словно Чуя должен был им сказать, что произошла ошибка, даже больше – сотворить какое-то волшебство и стереть из их памяти воспоминания о том допросе, что им довелось пережить, когда выясняли всю подноготную жизни их младшего брата, задавали порой слишком личного характера вопросы, а они терялись, порой не понимая, что это в самом деле речь о Валентине идет. Чуя еще не знал, но на допросе сорвался Константин, который устроил скандал, противясь таким обвинениям и грозясь уничтожить все газеты, непосредственно распространителя деталей допроса Достоевского и любого, кто также посмеет лить грязь на его брата. Его самого едва не задержали – отделался благодаря вмешательству Даниила и Дмитрия, первый, однако, сам едва сдерживал себя. Дмитрий же смог сохранить хладнокровие лишь во многом по причине пребывания во все еще слишком сломленном состоянии от всех новостей. Вид его, и без того измученного болями в ноге, был сейчас совсем какой-то жалкий, что еще больше доставляло волнения его сыну, а тот… Чуя больше всего испугался его взгляда. Мишель ведь многое знал, а также лучше всех знал, что Валентин не мог быть в этом виновен, при этом его не могло задевать то, в каком смятении веры или неверы пребывали его отец и дяди. И все это усугублялось тем, что они не могли спросить Валентина ни о чем напрямую, не говоря уже о том, что с каждым часом все больше накрывало волнением о судьбе Валентина.

 – Я был в японской миссии, прощу прощения, что задержался, – зачем-то произнес Чуя, ощущая при этом какое-то горячее желание оправдаться, но оправдаться не за то, что он в самом деле задержался, а за все. – Мне жаль, что вы так все узнали, наверное, стоит все рассказать…

 – Ну утруждай себя, – помотал головой Мишель. – Лу Сунлин был здесь. Мы говорили.

 – Он уехал? – Чуя слегка удивился. – Я не знал, что он тут будет.

 – Уехал. Он сейчас единственный, кто может заниматься делами, – Мишель произносил это раздраженно, причем раздражение это было направлено на себя: судя по всему, он сам никак не мог собраться с мыслями, не говоря уже о том, что мог принимать те же решения, что и Валентин, имел право подписи, но ему в самом деле было сейчас проще свалить это на того, кто был в лучшем состоянии взяться. Впрочем, Чуя не мог при этом сказать, что Лу Сунлин чувствовал себя собраннее, скорее просто имел более крепкие нервы и сдержанные порывы, но при этом видел, сколь сильно тот был расстроен тем, что Валентин исчез уже при нем. В тот вечер Чуя впервые увидел, что этому человеку, которого никогда ничего, казалось бы, не брало, пришлось вдруг вспомнить о своем здоровье, хотя от врача он отказался. 

 – Чуя! – Дмитрий окликнул его так внезапно, что тот в испуге посмотрел на него, желая куда-нибудь скрыться. Чувство это было странным: Чуя никогда не боялся никого из Савиных, к каждому по-своему был привязан, разве что Константина хуже всех знал, но и тот был обычно приветлив, несмотря на некоторые свои капризные и раздражающие стороны натуры. Приученный в раннем, еще японском детстве своем, с почтением относиться к старшим, Чуя и далее нес это в себе при всей свободолюбивости своей натуры и взрослении. И когда так властно прозвучал голос Дмитрия, он ощутил нечто непривычное, будто страх. – Ты должен сказать, признаться, если это требуется. Все, что говорили о Валентине… О вас и о нем, – Дмитрий сбивался, но не сводил с него глаз. – Все эти обвинения… Если что-то из этого правда, а мы не досмотрели!

 – Митя, ты совсем сдурел?! – вдруг взорвался Константин, перепугав всех своим криком, смутив при этом Чую еще больше: он уже начал весь покрываться красными пятнами, когда понял, к чему клонит Дмитрий. – Ты хоть соображаешь, дурачина ты этакая?!

 – Соображаю! Я хочу знать! Хочу, чтобы Чуя мне ответил! – закричал в свою очередь тот, и потому, как братья смотрели друг на друга, можно было осознать, что в них все еще звенели отголоски их прежних ссор.

 – Что он тебе ответит? К чему тебе его ответ? Если ты о том его спрашиваешь, то, значит, ты уже не доверяешь Валентину! Как ты вообще можешь думать о том, что все, в чем его обвинили, правда?! Да как ты допускаешь вообще?!

 Константин с таким жаром кричал на старшего брата, что Чуя был внезапно поражен этим. Кажется, у каждого был здесь свой уровень представления о том, можно ли верить такому обвинению.

 – Я доверяю, но… Я даже представить себе не могу, чтобы Валя допустил подобное! Чтобы он так с детьми, чтобы… Однако…

 – Что однако?! – Константин, переставлявший до этого бездумно стоявшие на длинной полке перед зеркалом привезенные братьями когда-то из Китая нефритовые фигурки животных, бросил это дело и возвысился над сидевшим на диване Дмитрием – можно было подумать, что поза его вальяжная, но развалился он лишь из-за того, чтобы дать более удобное положение своей больной ноге, а тут вынужден был сесть ровно. – Ну, что однако?! Чего ты замолчал? А?

 – Полагаю, что Митю сокрушает тот факт, который мы давно подозревали, но не желали себе подтверждать, – куривший Даниил хлебнул коньяк из бокала, поморщился и отставил в сторону. – Ты, Костя, тоже, несомненно, это держишь у себя в голове. Что? Не смотри на меня так злобно. Все равно ничего не изменится. Давайте не будем отрицать, что каждый из нас имел догадки весьма деликатного характера, а кое-кто, судя по всему, знал точно, – Даниил сверкнул взглядом на молчавшего Мишеля, при этом на него посмотрел и отец, ничем не выразив своего отношения. – Ты кричишь на нас за наши сомнения, ты прав, мы не смеем думать о том, что Валентин был бы способен на убийство и тот гадкий разврат, в котором его обвинили; тем более – кто обвинил! – Даниил голосом определенно выдал, на кого направлено все его негодование. – Однако тут и всплывает это «однако». Я сразу скажу, я не собираюсь осуждать брата за его увлечения, не мое это дело, человека тоже сомнительных историй, словно есть разница, к кому в постель ты лезешь и сколько таких постелей было, но сам ясный факт этого может породить и прочие предположения, которые и составляют для следствия всю тяжесть преступления.

 – Хорошо, Даниил, хорошо, – Константина это все равно не успокоило. – Пусть и так! Пусть… Пусть Валя таков, я этого не понимаю, но пусть… – видно было, что Константину все это дается тяжело, но какое-то поразительное упорство в нем сейчас задевало Чую и поражало. – Ты прав, однако как сами вы можете думать, сомневаться? Пусть они там все верят и полагают, пусть весь Петербург лопнет от этих предположений, это грязное развратное место, где любого в приличном доме залови и найдешь у него кучу грехов, но вы! Вы, ему братья родные, вы неужели можете сомневаться в том, что он никого не развращал и уж тем более не убивал на том основании?! Кто угодно, но не вы! Чуя! Ну, давай, скажи Мите, что он хочет так знать, пусть подавится!

 – Костя, не надо так, – устало выдохнул Даниил.

 – Я соглашусь с ним, – подал голос Мишель. – Хотите в чем-то еще удостовериться, спросите меня. И я тысячу раз подтвержу, что да, я все знал, но ничего из той лжи, что вы услышали, никогда не было.

 – Дмитрий Алексеевич, в ответ на ваш вопрос… – Чуя подошел к нему ближе. – Я могу понять ваше смятение, но оно мне неприятно, однако мне сейчас также противно то, о чем мы говорим, поскольку никогда Валентин ни в отношении меня, ни в отношении Дазая, ни кого-либо еще, тем более этой твари, не проявлял нездорового интереса, никаких действий не совершал и даже намека не было, – Чуя говорил это уверенно, с ясными мыслями о всех моментах, что был с Валентином, и не находя в них того, что могло бы его как-то смутить. Ничего такого не могло бы зацепить его и задеть – обжечь! – чем-то позорным! Валентин всегда был особо ласков с ними, часто обнимал и целовал, но никогда это не заходило за что-то иное, потому что он всегда ощущал, что с такой же заботой к ним относились и остальные домашние, включая и самого Дмитрия, не растратившего все свои отцовские чувства на единственного сына. Чуя был уверен, что нисколько себя не обманывал и даже сомневаться не смел! – Я уже слышал эти гадкие предположения о том, что в детстве мы могли что-то не понимать, но еще раз повторю: никогда. Константин Алексеевич прав: это другие могут делать неверные выводы, но никто из нас. Не говоря уже о том, что сейчас куда важнее найти Валентина, потому что от полиции толку нет.

 Дмитрий смотрел на него во все глаза. Смотрел и Даниил, но Чуя видел сейчас только взгляд старшего из братьев Савиных. Сам он при этом не собирался обвинять его с тем же порывом, что и Константин, к тому же сейчас Чуя видел, сколь больно от этих мыслей было Дмитрию, и он был бы только рад, если б кто-то развеял его сомнения, облегчил душу, ему и самому было гадко от своих дум, которые копошились в голове просто потому, что не каждый человек способен отпускать от себя то, во что он не верит, он ищет и пытается понять, пытается не просто крикнуть «не верю», а иметь на то доводы; Константину они были не нужны, но вот старшие его братья не были таковыми, но именно из любви к Валентину искали подтверждения его невиновности, чтобы их можно было кинуть в лицо всем остальным и прежде всего себе.

 – Я прошу прощения, – Дмитрий вдруг с трудом поднялся и направился прочь из комнаты. Константин, если что-то и хотел сказать, то одернул сам себя – промолчал. Зато обратился затем к Чуе:

 – Мне твоя помощь нужна. Я подыскал одного человека, готового в частном порядке заняться поисками брата, завтра утром он будет здесь. Хочу, чтобы ты тоже с ним переговорил.

 Чуя, слегка обрадованный такой новостью, закивал, при этом устало опустившись на место, где сидел Дмитрий.

 – Как там дела в Москве? – в обобщенной форме задал он вопрос.

 – Перед отъездом я дал распоряжение закрыть на время магазин на Моховой, остальные пока работают, – негромко отозвался Мишель. – Не знаю, что там в обществе болтают, наверное, тоже мало приятного, может, и хуже, учитывая, в каком виде Москвы могли достигнуть все эти гадости. А ты знаешь, что Дотошнов выкинул? Едва начал подниматься шум, явился ко мне. Прежде, когда мы говорили, он старался все уладить, даже на тебя почти ничего не сваливал, хотя видно было, как зол из-за того, что ты его бросил, но мы вроде бы с ним условились сначала, что пока он поработает в Москве со мной, а тут он заявил, что хочет оставить работу, мол, пораздумал… Только пораздумал он, когда с Валентином беда случилась. И решил удрать! Господи… Да его это право! Но мне так мерзко стало! Пришлось напомнить ему о растраченных средствах и прочем. Если я не взыскиваю с него ничего, это не значит, что прощаю, и тем более не значит, что он может чистым выйти из этого! Черта с два! Пришлось теперь уже откровенно говорить о его растратах, в общем, никуда он теперь так легко не денется. Не знаю, что мы будем делать в дальнейшем, если вся эта история не разрешится, боюсь, наши дела пойдут плохо. Конечно, можно будет заниматься перевозками чая, что-то придумать, в конце концов, я еще надеюсь на то, что можно будет восстановить репутацию Валентина, хотя не знаю, как вообще к этому подойти, но пока что еще не готов все бросить.

 – Мы тут накануне шутили о том, чтобы отдать твоего Дотошнова в рабство Лу Сунлину, когда тот поедет в Индию, если теперь поедет, – припомнил Чуя, но ему как-то грустно стало: он вспомнил этот момент с Валентином и почти ощутил, как его кольнуло от мысли, что может его более не увидеть. Чуя отпихнул от себя эту ужасную мысль.

 – Да, хороша задумка, – Мишель хмыкнул, но сейчас он едва ли мог выдавить из себя что-то большое.

 Чуя видел, что тот хочет с ним поговорить наедине, к тому же ему самому надо было все расспросить о Дазае, и они отправились в гостевую спальню, что занял Мишель, где Чуя поподробнее все рассказал без утайки, а на свою долю получил лишь краткий рассказ о том, что Дазай вроде как чувствовал себя лучше, но это лучше теперь могло измениться в худшую сторону под новыми обстоятельствами. Они столь спешно уехали в Петербург, что не было возможности даже поговорить с ним, тем более что в Москве в тот момент оказались еще и обе тетки Мишеля с кузиной, и за них теперь еще переживали братья, потому что совсем не представляли, как они там остались соображать все то, что вылилось на их брата, не говоря уже о возможном непонимании некоторых вещей. Мария Алексеевна специально приехала с Даниилом и со всеми из Песно, чтобы приглядеть за Дазаем, из-за которого очень переживала, а также с возможным намерением забрать его и отвезти в Новгород, подальше от столиц, где уже договорилась об условиях лечения, но теперь это все откладывалось, судя по всему.

 Чуя хмуро все это слушал, не понимая в итоге, что там с Дазаем и боясь, что новости могут нехорошо его спровоцировать. Еще больше захотелось уехать в Москву, тем более что сейчас он даже мог надеяться, что тут есть, кому позаботиться о поисках Валентина, однако его настолько сильно давило неведение о нем, что он просто боялся дернуться с места и узнать где-то уже там что-то нехорошее, не говоря уже о том, чтобы сделать что-то полезное здесь, а Чуя все еще надеялся, что сможет дорваться до Фукудзавы и его людей, это он прям поставил себе целью, видя в этом нечто, что может повернуть дело лучше. Но как лучше, если Валентина нет?

 И это все, не говоря уже о том, что его изводил тот факт, что нельзя было выбить всю правду из Фёдора. На то он пожаловался Мишелю, говоря о том, что Порфирий Петрович очень неприятный в этом плане человек.

 – Мне он показался странным. Себе на уме. При этом очень все же тактичным. Но он скорее всего видит, что мы просто не договариваем все, и в то же время отлично сознает, что имеет дело с родственниками. И все равно это тяжело. Я в большой растерянности еще из-за того, что Валя исчез.

 – Извини…

 – А? Нет, Чуя, я не обвиняю! – Мишель глянул расстроенно на него. – Я знаю, что это вышло по недоразумению, и я сознаю, что и ты, и Лу Сунлин должны были в тот день отлучиться, но вопрос куда более существенный, что ударило Валю в голову пойти одному, не говоря уже о том, что я в жизни не поверю, что он таким образом решил скрыться! Вот если бы нашли труп Достоевского, не вини меня, что это скажу, но я бы мог поверить, что он, взбесившись, прихлопнул бы его случайно! Я бы тоже его прибил, и ты бы прибил, да?

 Чуя угрюмо кивнул. Мишель, может, говорил, жуткие вещи, но он подчеркивал их чувства таким образом, и, помня, как злился Валентин, злился на Фёдора не первый раз, можно было представить, что он бы мог случайно его пристукнуть, с трудом, но и правда – труп Достоевского был бы страшной очевидностью, но здесь очевидностью было то, что Валентин в самом деле невиновен, но при этом пропал. По своей воле? Чуя был уверен, что нет, но тогда рисовалось все самое страшное, и потому они докатились до мыслей о том, что лучше бы Валентин просто со страху удрал куда, как бы это ни претило его собственным принципам и тому, что они знали о нем. 

 – Если Фукудзава заговорит, многое разрешится, – рассуждал Мишель. – Но ему, как я понял, сильно досталось. Странно это. Странно, что он вообще очутился в этой компании.

 Чуя вздохнул. Он был вынужден дорассказать Мишелю всю историю, раскрыть правду. Ему нужен был рядом человек, который будет знать эту правду и поддержит, потому что надо было хоть на кого-то полагаться. Мишель слушал молча. По лицу видно было, что злился, но молчал, лишь вздрагивал то и дело, кивал, будто что-то складывал все в своей голове и становился все мрачнее, видимо, сознавая, как все на самом деле сильнее запутано. В итоге заметив:

 – Плохо. Если все про Фукудзаву правда, а знавший эту правду из первых уст Шибусава мертв, то все это плохо. Что-то из этого точно правда, Чуя. Ибо не стали бы тогда твои собратья по земле так таиться. Я бы понял их недоверие к русским, но ведь они и на тебя косо смотрят.

 – Я тоже думал о том, – Чуя вздохнул. – Просто в таком случае мы от них мало чего полезного дождемся. Другое дело – что будет с Фёдором. Он все это наговорил, но что он думает делать дальше? Если он всему виной, неужто он надеется как-то выкрутиться?

 – Даже если не выкрутится, дел он все равно уже наворотил. Мы на вокзале встретили некоторых знакомых… Люди так смотрят, словно всё то, в чем обвинили Валю, творили и мы тоже. Отвратно, что они так легко готовы верить. И это только начало.

 Чуя стал прокручивать в голове все последствия, но остановил себя. Уже сил не было на то.

 – Завтра Николай Иславин хочет с вами пообщаться, но от него толку мало, руки связаны, потому что человек, которого он собрался защищать, просто пропал. В тот момент, когда я узнал, так зол сделался на Валентина, что он ушел, даже не осознал сначала толком, что что-то не так. До вечера еще оставалась надежда, – Чуя распластался в бессилии на кровати Мишеля, сам хозяин курил, высунувшись в окно, Чуе тоже хотелось и одновременно тошнило уже от папирос. Он только сейчас понял, что ел лишь утром, да и то чая с каким-то пирогом, вкус которого не запомнил даже.

 – Я боюсь, что Валя мог сглупить. Он мог себе чего надумать… Представить, что будет, когда на него посыплются обвинения от окружающих. Что подумают о нем братья. Ты ведь слышал, да? Конечно, папа и остальные не могли не иметь подозрения. Я почти никогда не говорил с Валей о том, что они думают, лишь хранил его тайну, но при этом ведь не стоит думать, что все столь наивны. Тетки мои… Даже не знаю, что они думали. И все равно. Валя ведь никогда нигде не засвечивался романами или интрижками, это можно было легко объяснить, что он много времени проводил вдали от семьи, кто знает, чем занимался в Китае, но все равно. Отец мой несколько старомоден, но тактичен. К тому же любовные темы для него – больные, учитывая неудачу с матерью, он всего этого не любит. Дядя Даня. Я думаю, он точно мог лучше всех догадываться. Он любит весь этот высший свет и прекрасно всегда был осведомлен о его пороках, а там, Чуя… Ты и сам, наверное, уже отчасти знаешь, что там. Там лишь показное, и изнутри это все видать. Даня едва ли потому мог быть наивен, и все равно. Когда не задаешь вопросов, словно этого и нет. Насчет Кости… я не знал бы, что сказать, но сам был поражен тем, как повел себя сегодня он. Думаю, ему очень трудно поверить, но меня поразило, что это не задело его отношения. Удивительно, правда? Знаешь, я думаю, что и папа, и Даня не смогут питать что-то иное к своему брату, кроме любви, но им просто надо как-то принять что-то не совсем понятное им о нем, а уж поверить в эти гадкие обвинения! Уверен, они отвергают их. И тем сильнее хочу, чтобы тому был повод наконец-то, но как устроить это? Уметь бы. Я еще переживаю, было ли правильным оставлять Дазая с тетей Машей. Он вроде бы получше чувствовал себя, но если они столкнуться с его поведением… – Мишель вдруг, непонятно для Чуи, рассмеялся, хотя как-то и не весело. – Юстя, едва явившись, без выяснения всех причин кинулась к своей жертве для практики! Мы думали доплатить той сиделке, чтобы и дальше ходила к Дазаю, но к чему она, когда есть Юстя!

 – Господи, что она там творит? – ужаснулся Чуя, так или иначе не желавший, чтобы девушка видела, каково истинное положение вещей, и что Дазай не просто мается нервами.

 – Сейчас не знаю, но… Может, и хорошо, что она при нем осталась. Она, знаешь ли, крепкая девушка. Сообразительная. Умеет держать себя в руках, если того требует ситуация. Не знаю, откуда это у нее. Говорят, по линии отца, непрошибаемость такая, а вот дяди мои все больше валят на своего батюшку. Ты знаешь, я скажу честно, мне такие женщины не по вкусу. Я люблю хрупкость в характере и поведении, но кузиной не могу не восхищаться.

 Мишель замолчал. Чуя внимательно следил за ним, сообразив, что Мишель думал сейчас уже вовсе не о Юсте. Он поднял голову и, будто бы сознавая все, ляпнул:

 – Ну, можно будет не тратиться на свадьбу.

 – Ты полагаешь, что все?

 – Я жду. Урусовы и прежде не благоволили ко мне. Это помолвка состоялась лишь с желания Annette, чьим капризам они все же потакают, но теперь точно не станут. Даже если все вывернется в лучшую сторону, положение в моем случае не изменится. Слишком это все… Как вообще можно будет нормально объяснить, в чем обвиняют дядю твоего жениха? Не подумай, что я как-то на кого-то зол за это, просто поражаюсь тому, как порой жизнь разворачивается. Конечно, я попробую что-то отыграть в свою пользу, но слишком хорошо сознаю, чем все кончится. Тут еще и другая проблема назревает, – Мишель произнес это столь угрюмо, что у Чуи все внутри дернулось. – Отец переживает, как бы все эти новости не дошли до деда в Ментон. Они даже не представляют, как тот может отреагировать на подобного рода обвинения. Ему уже семьдесят восемь, с виду вроде крепок, но кто знает, что там внутри. Ему про ногу отца-то не стали сообщать, чтобы ничего там лишнего не думал. Даня отправил телеграммы и письма слуге деда и близким знакомым там, чтобы держали от него подальше русские газеты, что будет не особо легко, так как дед такое чтение ритуалом чтит. Если он узнает, то лучше бы было, чтобы кто-то из нас был рядом, но как отсюда сейчас уедешь? Да и толку-то? Мы сами ничего не знаем, и даже не можем ответить на вопрос, что с Валентином. Не говоря уже о всех тонких и деликатных сторонах этого дела. Валентин всегда с ужасом представлял, что было бы, если бы его отец узнал, хотя, честно говоря, я даже представить не берусь, что он мог был подумать на сей счет. Валентин тоже не знал, да и у него не было повода утаивать, так как юношей он уже жил чаще всего далеко от родителей, а потом вообще удрал в Китай. Я мельком говорил с Даней. Если вдруг что-то серьезное случится, то я поеду во Францию к деду. Уже заранее страшновато. Молюсь, чтобы до этого не дошло.

 Мишель замолчал. Отвечать что-то на его слова не было смысла.

 Чуя все сильнее поражался тому, как из-за одного человека, может случиться столько неприятностей; Чуя не считал Фёдора таким уж порождением зла – раньше, и лишь последние годы стал питать отвращение к Достоевскому и не только из-за ревности. Он уже успел подумать о том, что было бы, если бы он не сорвался из Европы, но внезапно его отбросило совсем далеко, и он вдруг подумал о том, что если бы много лет назад судьба не забросила младших Достоевских в Японию, если бы к ним не торопились Савины, то кто знает, как бы его, Чуи, судьба сложилась. По всем расчетам, он вернулся бы в свою семью, к дяде, о котором уже и не вспоминал и не помнил совершенно, а Дазай… Кто знает, что бы он натворил, лишь бы помочь Одасаку, лишь бы не быть отправленным в Европу, но маловероятно, что они бы с ним сошлись… Можно было бы рыть еще глубже! Если бы Мори не убили! Если бы не убили? Кто убил его? Фукудзава? У Чуи голова кругом пошла. Он думал о Мори. Он ничего не сделал, но косвенно выходило, что, если бы не его смерть, кем-то устроенная, то и судьба Валентина могла бы быть иной; и много чего другого, хорошего, тоже бы не случилось.

 Почему-то разрыдаться захотелось от всех этих мыслей. Но Чуя запретил себе слабости. Не сейчас. Точно не сейчас.

 А когда?

 Когда следующим днем во второй половине дня пришла срочная депеша от разъяренной Таисии? Оказалось, что к ним в дом в Москве явился сам Порфирий Петрович, который, судя по всему, точно не терял времени зря и, когда разбирался с одной половиной Савиных, уже нацелился быть как можно скорее в Москве и добраться до второй половины.

 Чуя ни капли не удивился. Даже злиться не видел смысла, просто уже на такие сюрпризы сил едва-едва хватало, а без сил сдерживаться – это нечто за пределами возможностей человека.