Петербург встречал своим пробирающе мрачным едва наступившим ноябрем. Но даже такая мрачность внезапно оживляла – человека, который уже несколько недель был в заточении. Некоторый испуг даже пронзил внутренности: столько людей вокруг! Острая паника, доселе неведомая, внезапно стала набрасываться, но в остальном – тело ощущало готовность действовать.

 Дазай всадил себе 1 грамм морфия по прибытие в город. Предыдущая доза, когда он сел в поезд, была около того, иначе бы не дотянул, как он был уверен. Он потреблял в самые дурные недели перед тем вечером порой до 1,5 граммов, вполне себе сознавая, как все сильнее и сильнее себя ставит в смертельную зависимость, как губит организм и разум, и если кто-то бы подумал, что он решил это все повторить, то все же ошибся бы. За дни в Москве ему в самом деле стало чуть лучше, но теперь он все испортил, но в ином случае не представлял, как бы он просуществовал без этих волшебных, придающих ему временных сил доз. Дазай презирал эту необходимость, в который зрил свою слабость сорваться, и да, он почти что ощутил вожделение к морфию, когда всадил его себе больше, чем его пытались приучить, и оправдание, что сейчас так надо, все же звучало внутри него фальшью, но Дазай на полном серьезе напоминал себе, что сейчас – только так, только так он сможет некоторое время давать себе возможность двигаться и действовать: морфий, будь он неладен, имел свойство оживлять, но цену просил несопоставимую. Дазай смирился: будь, что будет. Не умрет и ладно. Какие-то фаталистические нотки стали в нем звенеть все громче.

 У Дазая было не одно направление, куда он намеревался мчаться со всех ног и желательно не своих, но прежде чем взять извозчика, он купил несколько газет, внимательно просмотрев их; а затем, приметив взглядом самого лихого ваньку, решил взять его себе в оборот и первым делом, немного поразмышляв, приказал гнать к Обуховской больнице.

 Закутанный в старое одеяло, он смотрел на проносящийся мимо подернутый словно дымкой город, пребывая при этом в каком-то чудном состоянии. И это не морфий на него так действовал. Дазай будто бы видел город не из недавних своих дней, а что-то совсем чужое. Он стал ему враждебным, особо враждебным, когда они вернулись, встретив в Мюнхене Шибусаву, а нынче будто совсем ледяным, будто на дворе сейчас темная зима, застывшая, и Дазай впервые, наверное, с момента, когда приехал в эту страну, ощутил столь острое чувство чужеродности, что он не дома, что он в каком-то совсем враждебном ему месте, и здесь же и сгинет. Он глупо усмехнулся своим упадническим мыслям, свалил все на свое настроение последнего времени и попытался отвлечься от мрачного и мистического в чем-то пейзажа и ощущения, будто бы издевающейся над ним городской реальности, невольно погрузившись в мысли, перенесшие его в Москву, а там – он с резкой болью, почти физической, представлял, что там сейчас…

 Главный виновник, точнее виновница, столь стремительного исчезновения Дазая была спешно вычислена, разве что та сама была к тому готова. Юстя и не имела намерений отрицать. Главной ее задачей было не выдать Дазая до того, как он успеет скрыться на вечернем курьерском поезде, а там уж, для того чтобы не свести никого с ума, все же предупредить о том, куда Дазай подевался, а также словить все заброшенные в нее молнии. Особенно от Чуи, который точно не мог ожидать такого предательства.

 – Ты поверила ему! Ты еще и морфий ему дала! У тебя совсем головы, Юстя, нет? – Чую аж трясло всего…

 Он виделся с Дазаем всего несколько часов и даже представить себе не мог, что тут за заговор был устроен!

 Накануне вечером он вместе с Мишелем и Дмитрием Алексеевичем сел в специальный прицепленный вагон курьерского поезда, о чем договаривался Даниил со своим старым знакомым фон Дайхманом, что для него было в данном случае не просто, ибо тот хоть и был в Петербурге, но без особой охоты пожелал видеться с Савиным, уже наслышавшись о его брате и искренне даже веря в то, что раз подозреваемый скрылся, то это немедленно делает его преступником. Услуга была оказана, но Даниил откровенно сказал, что теперь не уверен, что сможет общаться с этим человеком. Будто яду было мало, в тот же день, перед их отъездом, было получено письмо от Урусовых, точнее от отца Annette с весьма резким сообщением о разрыве помолвки, всём отвращении иметь дела с Савиными, а также сообщалось, что семейство собирается временно отбыть за границу, чтобы Михаил Дмитриевич даже не смел их беспокоить своими визитами или посланиями. Чуя видел это письмо и жутко негодовал на все намеки и выражения, не говоря уже о том пафосном и завуалированном и в то же время прямом оскорблении, что изливалось на Мишеля, а, по сути, на самого Валентина, чьей судьбой они и без того были до натянутых нервов обеспокоены, и Урусовы зря думали, что им придется держать оборону от Михаила Савина: необходимость позаботиться об отце, которого он все же решил вернуть в Москву и, несмотря на отсутствие вестей о пропавшем, заставить пройти лечение, волновала его куда сильнее, не говоря уже о том, что Мишель сам был просто не в состоянии кому-то сейчас что-то доказывать. В Петербурге остались Даниил и Константин на случай вестей о брате, но они намеревались временно оставить квартиру на Литейном и перебраться в какую-нибудь простенькую гостиницу, чтобы лишний раз не провоцировать никого вокруг вниманием к себе, ибо шепотки уже свистели вокруг, подобно взмахам крыльев воронов, приметивших истекающую кровью добычу в предсмертных судорогах. В квартире на Фонтанке остался Лу Сунлин, собиравшийся и дальше присматривать за делами в магазинах и следить за ситуацией в целом, обязавшись сообщить что-то важное депешей, если потребуется.

 Чуя в ужасном состоянии уезжал из Петербурга. Ему и так с каждым часом, удалявшим его от момента, когда Валентин исчез, казалось, что он единолично в том виноват все сильнее и сильнее, а теперь он, вместе того чтобы пусть и в слепую прочесывать Петербург, пытаться что-то сделать, решился все же отбыть в Москву, чтобы сопроводить Мишеля и его отца; с ними ехал Арсений, но роль Чуи была больше не физического характера, к тому же… Чуя уже не мог спокойно быть в Петербурге, не видя Дазая, о чем он молчал, но чем себя также изводил, и он хотел хотя бы убедиться в том, что тот приходит в себя, что он вполне себе способен справится с обрушившимися на них известиями, возможным допросом со стороны этого нагрянувшего Порфирия, не говоря уже о том, что Чуя испытывал страх на фоне того, что предстанет перед Дазаем с виной о том, что теперь из-за него еще и Валентин пропал.

 Они ехали в вагоне, полном удобств, но всех буквально тошнило от этого пребывания в поезде; никто толком не спал, и Чуя, едва полуживой оказался поздним утром в старом особняке Аменицких, первым делом отправился к Дазаю, при этом понятия на тот момент не имея, что у Дазая уже имелся билет на вечерний курьерский поезд.

 Он влетел к Дазаю с непередаваемо испуганно-агрессивным выражением лица, не зная, то ли просить прощения, то ли накричать на него, чтобы не смел и слова обвинений сказать – так он их страшился, но в итоге ничего толком сказать не смог, выругался грязно, вспомнив все плохие слова, что узнал вместе с когда-то диким для его понимания языком, накричал на Дазая зачем-то, зачем и сам не понял, и не понял, что вообще ему такое нес, словно в преддверие его возможных слов, но Осаму, в изумлении уставившийся на него и сжимавший в руках чашку с зеленым чаем, лишь убрал ее на тумбу рядом, где стола тарелка с какой-то недоеденной кашей, и немного неуверенно, но приблизился к Чуе, обхватив его за шею и поцеловав в висок.

 – Не верещи, Чуя-кун. Стены рухнут от твоих криков. Дом-то старый вроде как, прошлого века.

 – Что ты несешь?

 – Я, знаешь ли, тоже не понял, что ты сейчас тут нес. Садись, – он пихнул его к себе на кровать, а затем зачем-то схватился за тарелку с едой. – Хочешь доесть? В меня так и не лезет. Но мне правда получше, хотя уверен, что лечиться все равно надо, – они мрачно глянули друг на друга, а потом совсем уж траурно отвели глаза в сторону, но Дазай быстрее взял себя в руки. – Расскажи все, пожалуйста. Извини, ты устал, наверное, но я рад, что ты приехал. Мне необходимо все от тебя знать.

 Чуя, пока все пересказывал, и думать не думал, что Дазай в тот момент таил в себе свой внезапный для них для всех план, и снова так обидно стало, что он умолчал, что…

 – Вы бы его не отпустили, а он сказал, что хочет во всем разобраться, что-то сделать, – хладнокровно оправдывалась Устинья. Видимо, она очень готовилась к тому, чтобы достойно принять все обвинения, ведь помимо передачи той самой записки, содержание которой она прочла, но держала при себе, в ее обязанности было приобретение билета до Петербурга, в чем Дазай смог ее убедить, пояснив затем всю важность их тайного плана. Что касалось морфия, то тут ей куда больнее было отбиваться, она до этого даже не успела вдуматься, сколь все испортит относительно восстановления Дазая, но она поверила ему, когда он убеждал, что без него не сможет даже спокойно добраться до Петербурга, и еще: он обещал, что только тогда сможет что-то сделать для ее дяди. Лишь эта мысль и не давала ей разрыдаться под осуждающими и в то же время полными сожаления взглядами. Ей еще и досталось от родных за то, что она бегала одна по Москве, да еще и по вокзалу, не место для молодой барышни! На что Устинья еще больше ощетинилась! – Опять вы со своими стародавними предрассудками! Не место?! Да, не место! Везде женщинам не место, а без них при этом никто ни черта сделать не может! Ноете только, а я взяла и сделала! Я поверила Дазаю, он ни разу меня не подвел! Сидите тут и нойте дальше!

 Злость взяла у нее верх над слезами, и она еще больше убедилась в том, что поступила верно. Спорить с ней не стали, чувствуя, что даже если она не была права, то хотя бы делала по своим силам все, чтобы не впасть в уныние.

 Чуя не мог на нее злиться на самом деле.

 В Петербург была направлена телеграмма о том, что туда помчался Дазай, но пока что они не знали, по какому адресу конкретно ее слать, так как Даниил и Константин еще не сообщили о новом месте своего пребывания, потому дана она была на имя Лу Сунлина. Чуя очень надеялся, что Дазай будет в достаточно здравом уме, чтобы остановиться в той квартире, а там уж за ним присмотрят. Его ужасала мысль о том, что Дазай снова сейчас подсядет крепко на морфий, что снова сдуреет, что снова свяжется с Достоевским. А у него не было сомнений в том, что Дазай отправился именно к нему.

 Был момент порыва, когда Чуя намеревался тотчас же возвращаться и там просто прибить Дазая, потому что последний раз он на него был так зол, когда уезжал с воплями о том, что больше никогда не вернется в Россию, но в этот раз злоба куда быстрее развеялась, он переживал, и, когда Мария Алексеевна уговорила его остаться и довериться его братьям там, он целиком и полностью сдался вихрю событий. На самом деле просто не имел сил… Он сейчас буквально на собственной шкуре ощутил, каково было Валентину метаться между городами в те дни до трагедии.

 Поздним вечером, все еще ошарашенный от того, как Дазай при помощи все той же Юсти удрал у них из-под носа, пока они ужинали, обсуждая все случившееся и рассказывая женщинам о том, что было в Петербурге, Чуя сидел в его комнате в полусне, в полу- какой-то лихорадке даже. Он думал и о Дазае, думал о том, что мог бы сделать для Валентина в Петербурге, думал о том, что будет дальше теперь со всеми его делами, о том, что если Валентин найдется, его могут взять под стражу, а там… Он не представлял, что там… Как и столь же плохо было представлять, что случилось нечто хуже.

 В комнату со свечей уже где-то во втором часу ночи, когда Чуя думал о том, как Дазай мчится в поезде, заглянул Мишель. Ему также не спалось, и сложно было ответить, из-за чего больше, потому что завтра его отцу предстояло пережить малоприятную операцию, и тем еще были все вокруг обеспокоены, не зная уже, на что тратить свои силы.

 – Ты тут, – тихо отметил Мишель очевидное, подкрадываясь и устраиваясь в кресле, Чуя валялся на кровати и вовсе, как он думал, не для того, чтобы уловить хоть что-то от запаха человека, которого видел всего несколько часов, а желал видеть дольше, всегда, и не так, как выходило теперь, он скучал по нему, и ко всем душевным переживаниям добавлялось и то, что Чуя сознавал, что ему просто необходимо ощущение Дазая рядом, но он все это время и помыслить не мог о чем-то дальше поцелуев, да и то не тех, что стали так привычны, он сознавал, что сейчас совсем не подходящее время, что Дазай болен, но сейчас так вот все это обрушилось, невыносимая тоска; слишком давно они не были вместе, слишком много надо было между собой растворить, но каждый день будто бы специально приносил что-то все более дурное и дурное, и Чуя в какой-то момент стал ощущать, что так никогда ничего и не исправится, а Дазай так и будет лишь его терпким желанием. – Совсем ты вымотался.

 – Ты не лучше.

 – Наверное, – не стал спорить Мишель. Они помолчали, а затем он произнес чуть бодрее. – Ну, папа́ смотрит на предстоящий день куда бодрее, чем мне представлялось. Хотя, кто знает, что будет этим утром. Что еще будет этим утром. Но я буду рад, если он будет светлее смотреть на возможность того, что его здоровье улучшится. Мне кажется, он рад, что я поеду с ним к доктору, а не кто-то из его братьев.

 – Я надеюсь, хотя бы эта проблема удачно разрешиться, – горячо произнес Чуя, что прозвучало почти как молитва какая. Он лежал на кровати, глядя в темный потолок, зачем-то думая о том, что Дазай также в него смотрел, а затем совершенно отвлеченно от своих мыслей произнес: – Я не сказал ничего тебе толком. Мне жаль из-за Урусовых.

 Мишель издал какой-то непонятный звук, а потом весь задергался на месте, что чуть свечу не снес с широкого подлокотника. Заметно стало, как он зол, как расстроен, как раздражен из-за того, что не решился ничего сделать в ответ на это весьма оскорбительное не только в его отношении письмо, не говоря уже о том, что он не имел возможности появиться перед своей невестой и что-то ей объяснить, да и как бы он объяснял, а обстоятельства и не давали ему сорваться к ней, поскольку, как показалось Чуе, сейчас Мишель сознавал, что сделает только хуже все. Но когда он вдруг заговорил, то слегка удивил Чую:

 – Я разговаривал с Дазаем, прежде чем этот подлец удрал отсюда, – Мишель почему-то рассмеялся, словно его как-то даже взбодрила эта выходка, Чуя не понял, но молча вслушивался. – Он, видимо, все пытался разобраться, но дело не в этом… Ты знаешь, Чуя, я еще пока что не утратил надежды, что как-то что-то образуется. Валя… Черт, я не знаю, что он такое выкинул, не хочу думать о дурном, но и не верю в то, что он мог сам скрыться, испугавшись, не говоря уже о вероломном побеге, но я не о том. Мне Дазай кое-что подсказал. Как слегка унять эту грозу, что начала бушевать все сильнее над именем Вали. Он сказал, что раз людям нравится и хочется питаться слухами, вещами непроверенными, то тем и следует их кормить. Он предложи мне одну мысль, и я намереваюсь ее воплотить, как только отца прооперируют. Тебе Дазай ничего не говорил?

 – Скажет он… – Чуя сидел ровно на кровати, ощущая опять злость: чем там таким Дазай поделился с Мишелем в обход него, Чуи?!

 – Как ты помнишь, мои разбирательства по делу Поповых-Старостиных еще не окончены, тем более что все эти задержки именно из-за их защитника, у них денег полно, чтобы ему платить. Это семейство имеет свои связи и даже то, что вроде бы очевидно их нападение на меня тогда зимой, все равно они ввергают всех в сомнения о своей вине даже в этом вопросе. Дазай предложил мне воспользоваться этим делом и пустить слух в газеты о том, что вся эта клевета на Валентина связана именно с его чайными делами, и таким образом идет устранение конкурента.

 – Но это все совершенно разные дела! Достоевский с его съехавшим разумом едва ли может быть к такому привязан. Да и как бы нам не досталось за распространение ложных сведений.

 – Во-первых, обывателям без разницы, что там и как связано. Во-вторых, мы напрямую ничего не будем заявлять и поддерживать. Мы лишь будем высказывать свое мнения о неких слухах. Мало ли откуда мелкий слушок пошел, а потом взял да раздулся – тут главное сыграть тонко и незаметно. Дазай считает, что, если удачно удастся пустить такие разговоры в массы, это повернет все сказанное о Валентине в ином векторе, дав людям представление о нем, как о жертве заговора. Это будет также на пользу, если… В общем, в момент, когда мы сможем доказать, что Валентин никого не убивал, а все это было клеветой. Дазай считает, что лучше уже начать сейчас перестраивать общественное мнение, особенно когда оно так закипает. Грязноватый ход, но он также видит в этом помеху защите Поповых-Старостиных. Пусть это все никак с ними не связано, но лишние дурные слухи о них – это может отозваться на мнении в суде, поговорю об этом с Вершининым, как бы это аккуратно обыграть, он ушлый тоже жук, сообразит.

 Чуя удивленно таращился в окно, пытаясь сообразить всю суть того, что услышал. Он не особо представлял, как такое может сработать, но его приятно кольнула такая проницательность Дазая, с которой, судя по тону, Мишель был согласен.

 – Я… Даже не знаю, но звучит в некоторой степени разумно. Только как ты намерен все это устроить?

 – Устрою. Подумаю и устрою. Возможно, воспользуюсь кое-чьей помощью. Один человек еще с самого исчезновения Валентина искал возможности связаться со мной. Я не говорил о том, но получил от него одно письмо через доверенное лицо. Есть одна личность, о которой Валентин не любит не то чтобы говорить, вообще упоминать. Не знаю, делился ли он с тобой, он всегда как-то особо нервозно на это реагировал, – Мишель помолчал, пытаясь считать Чую, но тот качал головой, в самом деле не понимая, о ком может идти речь. Он прикинул так ряд друзей, знакомых Валентина, но не мог представить, о ком так рассказывал Мишель. – В общем, эта личность имеет весьма большого круга возможности, и с большой тревогой интересовалась, может ли чем-то помочь. Честно говоря, мне очень не хочется затрагивать эти их отношения, – Мишель помолчал, а Чуя уже и так сообразил запоздало, что речь идет о каком-то давнем любовнике Валентина, – но тут, я думаю, что стоит слегка задеть личное. Я попрошу помощи этого человека. К тому же если он сам ее предлагал. Я не думаю, что это поможет разом решить дела, не говоря уже о том, что я даже не представляю, что дальше будет, но Валя точно не достоин того, чтобы везде его так вот обсуждали. Хочу хоть что-то сделать. 

 Чуя пока не понимал перспектив слов Мишеля, но в душе желал того же самого и задумался сам о том, что мог бы для того сделать. Его сейчас даже в меньшей степени волновало то, что вся эта история выставила и его самого, и Дазая в неприятном виде двух жертв коварного совратителя, тут было еще и другое: он как никто другой знал, что такое страх раскрытия столь интимных тайн, сейчас даже ужасался в полной мере тому безрассудству, которое руководило им и Дазаем некоторое время назад, когда они будто бы специально пытались нарваться на грязного рода приключения, выставить свои подвиги на свет и посмотреть, как всех это шокирует. Может, в тех ситуациях, они бы и стали лишь героями грязных, но быстро забываемых слухов, но Валентин попал в положение куда более отчаянное, его с чужих слов и благодаря мерзким газетенкам обвиняли сразу в нескольких преступлениях: убийстве, попытке убийства и все это относилось к иностранцам, а также в мужеложестве вкупе с совращением детей и подростков. Адвокат Иславин, видя, как развивается ситуация, только разводил руками. Ничего он сделать не мог.

 – Если надо будет провернуть какое дело при этой вашей задумке, то я готов, – лишь произнес Чуя, в свою очередь все же пытаясь сообразить что-то самому. 

 Он ходил вместе с Константином на встречу с человеком, которого тот нанял для поисков Валентина. Какая-то странная личность, Константин не уточнил, откуда его знал, но этот человек также пообещал за хорошую плату выявить того, кто растрепал все газетам. Судя по тому, что этот господин не испугался многозадачности, действовать он собирался не один. Константин мельком обмолвился, что заплатил ему уже приличный аванс и очень надеется на него. Чуя из любопытства попытался через Даниила выявить, кто этот человек, на что тот покривился и ссыпал лишь намеки, что прошлое у него было темноватое и некогда он жил на поселении в Сибири, отбыв какой-то срок; Константин уже прежде пользовался его услугами на приисках, когда возникали некоторого криминального рода вопросы, и тот доставал ему все сведения; теперь уже лет пять он обитал в столице, но связи Константин с ним, как видно, не утратил. Насколько полезно это будет, Чуя смутно представлял, но не спорил. Все была какая-то надежда, узнать, куда подевался Валентин.

 Чуе было ужасно волнительно оставаться в Москве, когда Дазай с запасами морфия умчался в Петербург и не понять что там творил. От Даниила было сообщение о том, что им он о себе не дал знать; та же ситуация была и у Лу Сунлина. Чуя изо всех сил старался не злиться на пособницу Дазая, которая уже стала жутко во всем раскаиваться, но глаза Чуе не попадалась, она и так уже повздорила с матерью из-за своего поступка, и Чуя все же смог воздержаться от того, чтобы влететь к Юсте с криками о том, что она отправила Дазая снова в это логово Зла, под которым он конкретно понимал ее непосредственного родственничка.

 Новостей не было, но и в Москве были свои заботы. Чуя занимался делами в магазине, когда Мишель повез отца на операцию в частную лечебницу. И без того расстроенный всякими гадкими публикациями о Валентине, что продолжали множиться, Чуя находился в томительном ожидании хоть чего-то хорошего, хотя знал, что та же операция свой результат не сразу явит, к тому же было ясно, что от хромоты теперь Дмитрий не избавится, но боли его должны будут ослабнуть и со временем совсем пройти даже, что, однако, требовало дополнительного лечения, ради которого ему явно потребуется уехать, но как сейчас уедешь?

 – Не читайте это, Чуя-сан, – Илья Петрович отобрал у него газету.

 Чуя промолчал, мрачно глядя на то, как Илья Петрович смял ее и пошел сжигать на импровизированном алтаре в виде обычного огромного таза, установленного в подсобном помещении – небольшой комнате, используемой в качестве уборной; Илья Петрович скидывал в таз все эти гадкие статьи и поджигал, с наслаждением наблюдая, как горит бумага.

 – Мы так пожар устроим, – пройдя следом за ним, хмыкнул Чуя, созерцая очередной ритуал сожжения. – Впрочем, все равно к нам никто не заходит.

 – Не заходят потому, что сегодня вон как дождливо! Дрянная пасмурная погода. Я бы тоже не пошел сюда за чаем, купил бы где-нибудь в ближайшей лавке. 

 Илья Петрович как бы был прав, но Чуя все равно сидел с ощущением, что теперь все обходят это место, как какое-то прокаженное.

 – Не мрачнейте раньше времени, Чуя-сан, – Илья Петрович подкинул еще одну газетку. – Вчера у меня были покупатели. Не все из них верят газетным сенсациям. Спрашивали о Валентине. По-доброму спрашивали.

 – Наверное, вы говорите о простых людях. Я уже слышал, что там в кругах повыше за веселье началось.

 – Как началось, так и успокоится.

 – Да уж.

 Илья Петрович не стал с ним спорить. Просто сжигал газеты, что специально для того припас. Чуя, глядя на это, припомнил, как совсем маленьким видел какой-то ритуал с огнем, но это было столь смутно, что он даже сомневался сейчас в том, что это в самом деле было, но все же что-то такое помнилось. Какой-то обряд, сакральный. Глупости, наверное, но сейчас, глядя на это бесполезное, но видимо успокаивающее Илью Петровича занятие, Чуе очень хотелось поверить, что огонь и правда поглотит всю ложь.

 Если за Дазая он переживал, то хотя бы мог примерно знать, где он и что с ним, то из-за Валентина на Чую периодически накатывали какие-то страшного рода атаки, что ему дурно становилось. В этот вечер он покинул магазин пораньше: вот-вот должен был вернуться Дотошнов, выполнявший какое-то поручение Ильи Петровича в банке, так что Чуя стремительно завершил свои дела до его прихода и метнулся прочь, ибо этого человека желал видеть меньше всего, когда концентрация его крайне паршивого состояния была столь велика. 

 Чуя всегда думал о том, как же ведут себя, как действуют люди в минуты, часы, дни и месяцы крайнего переживания. Он вообще, после Дазая, был уверен, что давно уже постиг этот период крайнего переживания, но теперь вот Дазай снова натворил дел, а о Валентине до сих пор не явилось ни одной новости; он ощущал, что надежды его начинают таять. Он уже дико жалел, что поддался уговорам Марии Алексеевны: что сделают там Даниил и Константин, если они даже не подозревают, что может выкинуть Достоевский и что может быть, если они снова с Дазаем пересекутся, а Дазай – что у него в голове? Чуя ничего не знал о том, что у него в голове. И вот весь этот вихрь бед все равно умудрялся заносить Чую в дебри, зовущиеся работой. И дело было не в том, что ему хотелось работать, ему хотелось не бросать дело, которое сейчас подвисло в непонятном состоянии, в отсутствие каких-либо положительных новостей, да и неудобно было бросить Илью Петровича, которого надо было тоже поддержать. 

 Так что все это непростое время Чуя не прятался, не закрывался, а выходил в люди, выходил работать, даже если то и дело атаковали приступы подбирающееся из-за незнания судьбы Валентина паники.

 – Вы хорошо держитесь, Чуя-сан, – сказал ему Илья Петрович, когда Чуя утром вновь показался в магазине и тут же взялся за бухгалтерию. – Это похвально.

 Чуя лишь сухо улыбнулся, но и порадовался, что, быть может, он сам не замечает, что сил ему еще достает.

 Мишель с утра помчался в лечебницу, узнать, как поживает отец после вчерашней операции, а Чуя вот окунулся в цифры, хотя мало что в них соображал первый час, давно не соприкасаясь с этой работой и лишь по аналогии зная, как развиваются дела в Москве.

 Дотошнов тоже вынуждено пребывал здесь. Они с утра с Чуей сухо поздоровались и на том разошлись. Выяснить отношения Накахара горел меньше всего желанием, а кислая недовольная физиономия Павла Павловича только раздражала. А еще Чуя не мог не заметить, как тот чуть ли не прятался от посетителей, словно боялся, что-то кто его запомнит, узнает, что он работает на Савина, чье имя сейчас столь отвратительным образом мелькало в газетах. Видимо, он им верил. Или просто боялся за свою репутацию. Но люди приходили и уходили, были те, кто что-то пытался узнать у приказчиков, но Илья Петрович тех сразу наставил помалкивать и ссылаться на следствие, которое еще ничего не доказало.

 Чуя как раз просматривал оставленные здесь Валентином документы на китайском, научившись за последние месяцы неплохо так разбираться в таких вещах, как явился взволнованный Мишель, и Чуя сразу ощутил, что что-то могло быть не так с Дмитрием Алексеевичем.

 – Илья Петрович! – он сразу обратился к выглянувшему к нему из своего кабинета управляющему. – Я прошу вас в счет моих получений выделить мне некоторую сумму денег.

 – Что-то случилось? – тут же показался Чуя.

 – Да. Я решил оставить папу на несколько дней в лечебнице, там лучше за ним присмотрят без лишних телодвижений. Надо оплатить все сейчас, пока тетя Маша не узнала, а то она точно бросится содействовать, а я не хочу, чтобы ее волновали подробностями.

 – Волновали подробностями? Все совсем отвратительно?

 Мишель снял шляпу, на которой вздрогнули мелкие капельки моросящего снаружи дождя.

 – Очень плохо, по мнению врача, идет заживление после операции. Не знаю, как он это так быстро определил, но, наверное, ему виднее. Не думаю, что он просто хочет вытащить из нас лишние деньги. Папе дали больше опиума, – Мишель как-то весь вздрогнул, видимо, памятуя о Дазае и скорее даже о том, что ему доводилось видеть в Китае, и даже тот факт, что здесь доза явно была рассчитана, его очень нервировал. – Но он что-то плох совсем. Вечером думал уже везти домой, но он так мучается, я боюсь, как бы перевозка все не усложнила.

 Мишель накануне лишь мельком обмолвился о болезненности операции, но бодрился, а сегодня весь бледный и словно бы какой-то уменьшившийся в размерах, стоял в ожидании, пока Илья Петрович выдаст ему деньги.

 – Ты к нему? Можно я с тобой?

 Мишель внимательно глянул на Чую, а потом резво закивал, обрадовавшись такому сопровождению. Мишель пользовался домашним экипажем, Мария Алексеевна привезла из Песно почти всю прислугу, полагая ее необходимость, старый особняк благодаря такому наполнению ожил, что нечасто случалось, но сейчас это мало радовало. Они с Мишелем отправились в сторону Большого Ржевского переулка, где частная лечебница занимала старый двухэтажный и не так давно отремонтированный некогда усадебный дом, получивший в пристройку флигель в один этаж, где правда располагались какие-то другие конторы. Лечебница не предполагала большое наличие коек, но, судя по тому, что говорил Мишель, условия для пациентов были очень приемлемые, при этом Чуя бы очень посмеялся, если бы сие было не так, больно уж много денег выпросили.

 Дмитрий Алексеевич был устроен в отдельной комнате, окна которой выходили во внутренний двор, таким образом обеспечивая покой пациенту, а Дмитрию в тот момент он в самом деле нужен был. Для Чуи его больной вид, внезапный такой, словно прежде это было менее заметно, превратился в дополнительный удар, словно доламывающий весь его привычный мир, что так плотно строился вокруг него с детства, где ведь он в самом деле не ведал никаких бед, вокруг были люди, что готовы были его защищать, а теперь он видел, как эти люди сами теряли силы и нуждались в помощи окружающих, и реальность вне стен – Чуя, несмотря на прошедшие два года, что много из него наивности вытянули, сейчас острее всего ее ощутил. Словно последняя капля… Но сковывал его сейчас даже не страх взросления, а то, что теперь всегда так и будет.

 Дмитрий не спал, но пребывал в сразу бросающемся в глаза бессильном состоянии, нога его несчастная была укрыта, он сам как будто не очень удобно лежал на узкой, но все же добротного вида кровати, но не жаловался; у него тут было довольно светло, чисто, если бы солнце сюда попадало, то было бы даже уютно; когда они вошли, рядом медсестра суетилась, поправляла ему подушки, принесла что-то выпить.

 – Папа, я думал, вы спите, – Мишель подсел к нему, придвинув стул, Чуя устроился по другую сторону, спиной к окну. – Как самочувствие?

 – Всю ночь изводила эта проклятая конечность! А ты что, мне сказали, решил меня тут еще оставить? Мы так не договаривались!

 – Вот еще капризы мне не хватало выслушивать. Я изначально едва приехал, зашел к вам, вы спали. Я – к врачу! Лаубах сказал, что обязательно нужен покой и уход.

 – Это можно и дома!

 – Покой подразумевает, что вас не придется тащить из одной части Москвы в другую! – немного раздраженно уточнил Мишель, поправляя одеяло, при этом создавалось впечатление, что он им пытается отца упаковать, чтобы не смел пытаться сбежать. – Я с ним согласен, так что вас отсюда не выпущу!

 – Неблагодарный!

 – Да и пусть. Даня говорит, вы сейчас ужасно на деда стали похожи, причем именно в его древней версии, когда он стал особо ворчлив. Умерьте пыл!

 Сравнение Дмитрию не понравилось: намекнули прямо на его возраст и то, что именно это стало портить его характер, являя склонность к постоянным ворчаниям, и Дмитрий лишь тоскливо вздохнул. Он поморщился, постаравшись сесть иначе – было видно, что движения причиняют ему боль.

 – Сны какие-то мрачные просто снятся, – вдруг произнес Дмитрий. – Бабушка, Миша, твоя родная, мамаша моя, приходила ко мне во сне. Давно уж не видал ее. А тут явилась. Будет тут настроение хорошее.

 Мишель опасливо глянул на отца. Нахмурился. Редко на его памяти отец или дядя Даниил заговаривали вслух о своей матери. Елена Ивановна происходила из семьи уральских казаков; дед его, Алексей Савин, вообще в ранней молодости охоч был до девушек этого сословия, как выяснялось: еще с приездом своим наделал он шума, когда все свои молодые порывы направил на заезжую казачку одну; девушка та уж больно лакомая невеста была, наполовину башкирка, много внимания она привлекла к себе ненамеренно даже, но Савина отвергла и уехала в Оренбург, где у нее, как выяснилось, уже жених был. Что там с ней дальше стало, история умалчивала, но вскоре в Екатеринбурге оказалась у родственников Елена Ивановна, приехавшая с больной матерью; тут уж Алексей Савин не собирался отступать более. Елена была не против, только вот отец ее, бывший атаманом, да из старообрядцев, был до кровавого убийства против, и свысока он смотрел на этого столичного голодранца-дворянина, которого ни в что не ставил: Алексей Дмитриевич только-только собирался пойти в гору. Но сложилось так, что мать у девушки померла все ж, и утешение искать побежала она к возлюбленному. Расстраивать дочь еще больше грозный атаман не решился, то есть отсекать голову Савину не стал. Отдал в жены. Это было в принципе все, что Мишель знал о родной бабке. В воспоминаниях чего-то существенного у Дмитрия и Даниила, который совсем был еще мал, не осталось, но Дмитрий все же помнил, что мать в какой-то момент заболела, и их к ней не допускали, а затем в один день вдруг подвели, и он только потом понял, что для того, чтобы попрощаться. Сыну как-то признался, что ненавидел это свое воспоминание, оно до сих пор его изводило, хотя уже сильно померкло, ему ж тогда лет шесть всего было, но с тех пор его пугало, если вдруг родная мать ему снилась, хотя не было замечено, чтобы это являлось предвестником чего-то дурного, но Дмитрий, видимо, вбил себе что-то в голову, вот и теперь помрачнел. Мишель мог лишь сочувственно сжать его плечо. Дмитрий Алексеевич же выдохнул чуть спокойнее, обвел их глазами, задержавшись на Чуе. 

 – Я рад, что ты тоже приехал. Хотя, наверное, я тут смущаю только всех своим жалким видом.

 – Болезнь едва ли может смущать, – мрачно отозвался Чуя, но с каким-то смирением принимая эту истину и постигая будто бы ее. Он задумался внезапно и с полуулыбкой припомнил: – Как странно повернулось время. Помните, как вы везли нас с Дазаем, а мы заболели? Мне тогда было так плохо в Курске. А вы пришли отпаивать меня каким-то медовым отваром.

 – Ха! Надо же! Ты помнишь!

 – Смутно. Думал тогда, что подохну.

 – Да черта с два! Нам бы потом досталось от Вали, – Дмитрий невесело усмехнулся, а потом поглядел на них обоих. – Новостей нет?

 Чуя и Мишель одновременно пожали плечами.

 – Ни от кого?

 – Даже телеграмм не шлют, – недовольно пробормотал Чуя, который надеялся, что хоть Лу Сунлин откликнется и скажет, что там с Дазаем. Он уже не знал, за кого больше переживал. Боялся, что Достоевский чего учудит, вдруг они с Дазаем пересекутся, что там вообще происходит? Они не понимали хода расследования, знали лишь, что все в ступоре из-за исчезновения Валентина, и могли лишь чего-то ждать. Вчера правда Чуя прочел, что днями ранее тело Шибусавы было кремировано без всяких церемоний, и он живо представил, как этот человек, которого он видел мельком в потемках у Мариинского театра, закончил в недрах какой-нибудь печи в котельной, правда, Чуя понятия не имел, где в Петербурге могли бы сжигать тела, и даже не стал далее фантазировать на эту тему; из газеты известно также было, что прах усопшего теперь находился в ведении японской миссии, которая полагала переправить его на родину. Были какие-то обрывочные новости о Фукудзаве, что ему как будто и правда лучше, но корреспонденты толком не могли ни в чем разобраться, путались в японских именах, из-за чего одна московская заметка вышла с содержанием о том, будто это Фукудзава был убит и теперь кремирован. 

 – Мне очень жаль, Дмитрий Алексеевич, – вдруг произнес Чуя, ощутив в который раз очередной колкий приступ вины. – Надо было тогда остаться тогда дома или кого-то оставить, чтобы следили за Валентином.

 – Тебя никто не обвиняет, к чему ты извиняешься?

 – И все равно! – Чуя это выпалил еще и потому, что он знал всю сложность дела, Дмитрий и половины ведь не ведал, а он, Чуя, знал! И так все упустил! Господи, как он боялся таких ошибок после Одасаку, и теперь! А еще Дазай там, в Петербурге! Ну зачем он не пустился за ним следом! Надо будет отправить Лу Сунлину телеграмму! Пусть сообщит хоть что-то! 

 – Самобичевание тут плохой помощник. Мне вот тоже досадно, что я валяюсь тут. Я написал нескольким своим знакомым адвокатам, решил, что это будет не лишним. Еще некоторым людям. Позволить хотя бы дома под замком сидеть на время работы следствия…

 Чуя все кивал на все эти его слова. Он знал, что братья Савины имели всякого рода связи, но также он слышал звучащие сомнения в том, что все будет легко устроить. Валентина обвиняли в убийстве и нападении на иностранцев, в противоестественном пороке, что отягощалось тем, что Достоевский додумался присовокупить сюда и их самих, да еще сказать, что все это творилось, пока они были детьми… Чую до сих пор воротило от таких мыслей, и он каждый раз представлял, как душит гада, но едва это могло утешить.

 Чуя с трудом подавил себе порыв снова сесть в поезд.

 – А японцы? – вдруг он услышал вопрос Дмитрия. – Чуя, они так и не желают ни с кем общаться?

 – Пока я был в Петербурге, они со своей стороны только и говорили о том, что желают тщательного расследования, но… – Чуя задумался. Ему стало жаль, что он не повел себя тверже. Он был уверен, что окружение Фукудзавы могло бы чем-то помочь даже без него самого, но они и слова не скажут. – Может, у Дазая получится с ними вступить в переговоры. Если он, конечно, будет в состоянии, – добавил он злобно, помятую о том, что этот гад отбыл с запасом морфия. Злило!

 Они еще с час посидели у Дмитрия; тот был жутко недоволен тем, что его сын заставлял оставаться на этой казенной койке, как он выражался, но ворчал он слабо, сознавая, что и без того есть, о чем всем переживать. Когда они уже собрались уходить, Дмитрий вдруг попросил именно Чую задержаться. Мишель несколько удивился, но сказал, что пока поймает пролетку и на улице будет ожидать. Взволнованный, Чуя устроился снова на месте, с которого едва успел подняться, и вопросительно уставился на Дмитрия.

 – Мне неловко перед тобой, – внезапно произнес тот. – Из-за тех разговоров после допросов в Петербурге. Все эти вести о Вале… Я хочу задать тебе один вопрос, который очень волнует меня и Даниила. Мы только между собой об этом говорили, и не знаем, что думать. Как я могу видеть, ты и Миша – куда более близки в общении с Валей, но пытать сына я не хочу, позволь я обращусь к тебе с этим очень деликатным и изматывающим меня вопросом.

 Наверное, было ужасно очевидно, как Чуя разволновался, даже раскраснелся, пока Дмитрий все это говорил.

 – Видишь ли, Чуя, я боюсь узнать… Представить! Что Валя, что он, что с ним могли что-то… Как бы тебе сказать, что кто-то мог его совсем юного обидеть, надругаться, в общем, что кто-то насильно мог его заставить, и это…

 Чуя понял, к чему он клонит. И видел, как Дмитрию было сложно подобрать слова.

 – Скажи мне просто, если вдруг ты знаешь, что ничего такого не было, что брат, что он просто такой, что это лишь его интересы, а не чей-то дурной поступок. Я ведь прекрасно понимаю, что случается в жизни, через что могут взрослые заставить пройти ребенка. Мне страшно такое представить. Сейчас, когда я даже не знаю, что с Валей, я не могу отделаться от всех плохих мыслей, и мы с Даниилом вроде как хотели закрыть эту тему, ибо что уж теперь, но – так тяжело не понимать.

 Выдыхать или еще судорожнее вдохнуть – Чуя не знал, что лучше. С одной стороны, он испугался, что Дмитрий захочет напрямую подтверждения о том, что его младший брат имеет отношения с мужчинами, но вопрос был совсем иной природы, вопрос был беспокойный, и в то же время – в нем так ясно читалось отношение Даниила и Дмитрия.

 – Я не могу точно ничего знать, – все же произнес Чуя после заминки. – Но Валентин никогда ни о чем подобном не говорил. Ни слова о том, что кто-то поступил с ним плохо. Честно говоря, я бы сам никогда не подумал, что что-то подобное, о чем вы спрашиваете, могло бы иметь место. Ни намека, ни какого-то случайного слова, что можно было бы двояко трактовать.

 Может, Дмитрий ждал конкретики, но было все же очевидно, что его кивок говорил об относительной удовлетворенности ответом.

 – Я просто не хотел бы думать о том, что брата где-то в детстве не уберегли, что кто-то обидел его. Если так, то мне спокойнее.

 Более он Чую не задерживал. И без того видел, как засмущал его, а Чуе в тот момент стало в сто раз обиднее от мысли, что Валентин неизвестно где.

 Следующим днем внезапно в Москву прибыл Даниил, собиравшийся быть проездом на несколько дней, поскольку вместо Константина, который развел бурную деятельность в Петербурге, решено было ему отправиться на прииски, где нужно было чье-то присутствие. Даниил заявился в мало сказать подавленном настроении, но причиной тому было вовсе не то, что ему пришлось терпеть в поезде разного рода расспросы относительно брата, часть из которых к его особой неприязни носила показательно сочувственный оттенок: в таком случае уж лучше высказывать презрение в лицо, чем лицемерно выказывать сочувствие, а на деле потом шептаться за спиной, да еще и смакуя всякого рода детали, что подбрасывали газеты. Все это лишь усугубляло состояние приехавшего Даниила, к которому Чуя было ломанулся с вопросами о Дазае, но они застряли у него в горле, когда Даниил, усевшись за стол в гостиной, где ему был подан чай, не смог сидеть, хотя очень устал с дороги и как-то странно взглянул на собравшихся, замерших, словно что-то такое важное полагая услышать.

 – Я просто хотел предупредить. В газетах в Петербурге стали появляться публикации о якобы смерти Валентина, но это все слухи! – последнюю фразу Даниил быстро проговорил, видя, как побледнела Маша, тут же закрывшая рот руками, но не издавшая ни звука. Позади нее стояла совсем растерянная Юстя. – У нас был этот Порфирий, но лишь уточнял некоторые детали относительно периода, когда Достоевский жил с нами, наводил справки о его жизни в Москве, но мы не могли ничего толком ответить. Валя всем занимался. А о нем следователь ни слова не сказал. Я не верю этим заметкам, в них ничего конкретного, пустая болтовня, но человек, которого нанял Костя, обещал все это проверить. Неясно, откуда пошли такие слухи.

 – Может, Достоевский опять что-то мутит, – пробормотал Чуя, ощущая легкое головокружение, которое грозило его уже усадить на диван, но он упорно продолжал стоять.

 – Да как же это, – Маша изо всех сил старалась сдержаться. Она только как час назад приехала от Дмитрия, из-за которого была сильно расстроена, поскольку боли после операции его продолжали изводить и все еще сложно было говорить об улучшениях, а тут все страхи последних дней начали сбываться. – Может, мне самой поехать в Петербург? Что это за следствие?! Они подозревают моего брата, но при этом не в состоянии его найти, а тут еще это! А ведь и правда могло что-то случиться, а если это кто-то Вале навредил, то что делать?

 – Я хотел увидеться с этим Порфирием Петровичем, но его не было на месте, что-то у них там случилось, что он очень суетится, а потом уже было некогда, надо было отправляться сюда. Константин сейчас развел борьбу с газетами, кого-то там вычислил, головомойку устроил то ли тому самому доносчику, то ли еще кому, чьи-то головы теперь болтаются на лоскутах кожи, как он вещал, ничего не понимаю из его сумбурных рассказов, как бы хуже не сделал, но он меня не слушает, вообще почитает за предателя Вали, – Даниил произнес это с обидой, уверенный, что это далеко не так. 

 – Насчет газет, – припомнил Мишель, – Дазай тут подал одну идею перед отъездом, но даже не знаю, имеет ли сейчас смысл этим заниматься? Он сам-то объявлялся?

 Даниил стал еще смурнее, покачав головой.

 – Нас он не удостоил своим вниманием. И в вашей квартире тоже не останавливался. Я не знаю, где он. Кроме того, что он приезжал к Порфирию поговорить с ним. Не знаю, что он там мог ему сказать

 – Надо ехать в Петербург, – заключил Чуя, оглядев окружающих. – Я тут больше не могу сидеть.

 – Я тоже поеду! – заявила Юстя.

 – Ты-то куда! – Мария ее как-то обессиленно одернула, но было такое впечатление, что не собиралась при этом останавливать.

 – Я бы тоже поехал, – неуверенно произнес Мишель. – Во-первых, тоже не могу уже пребывать в неведении, во-вторых, Лу Сунлину может понадобится моя помощь, в-третьих, хочу переговорить с Константином. Если что мы и можем, пусть и не найти Валентина, но хотя бы сбить эту истерику, связанную с его именем. Есть одна мысль, и мне удобнее будет заняться ею в Петербурге. Тетя Маша, я бы просил вас тогда присмотреть за папой.

 Та энергически закивала с видом, что даже не надо просить – она все сделает, в конце концов, брат родной.

 Даниил ничего не сказал. Уже после обмолвился, что ему сейчас бы очень не хотелось уезжать в Екатеринбург, отрываться от родных и толком не знать, что происходит, учитывая, что и без того новости появлялись лишь в виде слухов и домыслов, но сейчас он один мог позволить себе уехать, дела на приисках бросать было тоже нельзя.

 Чуя был готов мчаться в Петербург и прочистить Дазаю окончательно мозги из-за морфия, но этим же днем выехать не было возможности, а на следующий день Дмитрий Алексеевич как будто почувствовал себя плохо, из-за чего Мишель не смог просто оставить его, хотя поездку еще не отменял, а Чуя колебался, ждать его или нет. С ним рвалась Юстя, но он сам отказывался брать ее с собой, боясь, что ее могут задеть всякого рода сплетни и прочие вещи, от которых ее пытались оградить. Мария Алексеевна точно ему не простит, Чуя и без того ощущал себя теперь неловко под ее взглядами, представляя, что она думает после всех обвинений в адрес ее брата, связанных непосредственно с детьми, что воспитывались в ее доме. От всего этого Чуя ощущал себя отвратно еще и при мысли, что Мария Алексеевна в некоторой своей наивности полагала их с Дазаем все еще за невинных юношей, не то чтобы она была сама столь наивна относительно их знаний и познаний, прекрасно знала, как молодые люди взрослеют, уже повзрослели, но многое все же было скрыто от нее.

 Решив все же дождаться Мишеля и ехать с ним, Чуя тем же вечером пожалел, что не уехал в сам. Как на беду, в Москве в это время оказались мать и дочь Потешкины, решившие непременно навестить Савиных и выразить… Что выразить им? Конечно, они знали уже обо всем из газет, и Чуе гадать не надо было: явились собрать дополнительные сведения.

 Мария Алексеевна не могла не принять их, при этом обе дамы как будто и не заметили ее удрученного состояния. Почти с самого порога они рассыпались в сожалениях, каких-то очень пространственных, не понять на что направленных, и вскоре оказались в гостиной, где в это время сидел и Чуя, не ушедший лишь потому, что он забрал из чайного магазина много документов, чтобы поработать дома и разложил их за столом, устроившись перед окном: переживания переживаниями, но работа помогала не спятить, обыденные дела внезапно оказывались только в помощь.

 – Ох, Маша, ты же понимаешь, что мы, конечно, не верим, что Валентин Алексеевич мог кого-то убить, даже обидеть! – вещала Наталья Кирилловна, устраиваясь при этом на диване в весьма вальяжной позе. – Но мы столько всего читали и слышали. Он твой брат, и вот ничего не хочу сказать, всегда относилась к нему куда лучше, чем к твоему старшему, но… Теперь… Как вот быть? Так репутацию свою загубить! Все это очень жаль, невероятно как! И тебя жаль, Маша, и Устинью. Как теперь ей дальше быть?

 – В смысле? – вроде бы Маша и поняла, к чему она клонит, но скорее была как будто сильно задета тем, что это произнеслось вслух.

 – Я к тому, что такое родство вредно для молодой незамужней девушки. Ясное дело, что грехи Валентина ее не касаются, однако… Я до сих пор так переживаю! А ведь все было так обманчиво.

 – Наталья Кирилловна, вы что, в самом деле верите в это все? – Мария с откровенной обидой стояла и даже не могла присесть. – Моего брата оклеветали!

 – Я знаю, Маша, – та грустно посмотрела на нее, но какая-то странная грусть ее была. – Только я слышала, что все это было с показаний твоего родственника, которого Валентин Алексеевич привез из Японии. Страшно подумать, что он там с ним делал по пути.

 – Мама, только не начинайте снова эту тему, тошно аж!

 – И что ж? – подал голос Чуя, бросив свои бумажки. – Вы что, решили, раз Достоевский все это наболтал, то это правда?

 – Да не только в этом дело, хотя да, это о многом говорит! Сейчас всякого рода разговоры стали всплывать, – Наталья Кирилловна и ее дочь с каким-то мерзким намеком обе всмотрелись в Чую, из-за чего тот стал еще сильнее закипать эмоциями. – И вот ведь разрешается таким образом странность. Маша, я вот что-то ни разу не слышала о романах твоего брата, и жениться намерения он не выказывал.

 – И что? Что?

 – Это тоже все не в его пользу, – пожала плечами Агриппина. – Это же очевидно. Боже, кого только земля умудряется носить, – она что-то еще хотела сказать, уже что-то конкретное, но Мария Алексеевна вдруг в негодовании выдала:

 – Что не в его пользу? Ты совсем сдурела? Что бы ты там себе ни надумала, что бы там ни было, ничего из твоих предположений не может указывать на то, что мой брат мог убить кого-то, дабы скрыть ложные гнусности, в которых его обвинили! 

 – Вы, Агриппина Романовна, попридержали бы свой язык, – Чуя уже поднялся с места. – Вы сейчас лично меня оскорбляете в моем же присутствии!

 – Юноша, вы держите себя в руках! – возмутилась старшая Потешкина, на что Чуя все равно продолжил держать наступление:

 – Если хотите знать, у меня пока что чудесно это получается! И потому вы все еще в этом доме, а не выставлены отсюда к чертям! Вы пришли сюда слухи собирать, сплетни? Так идите другой дорогой! Вы не видите, что Мария Алексеевна чувствует, пока вы тут обе языками чешете? 

 – Обойдемся без истерик и грубостей, – Агриппина встала с места, но еще пока не собралась уходить, ей, видимо, что-то надо было сказать. – Такое поведение, не удивлюсь, если ты являешься пособником в таком разврате!

 – Ты совсем сдурела?! Языком подавиться не хочешь?

 – Чуя! – Мария Алексеевна остановила его рукой, видя, что Агриппина что-то все же хочет высказать.

 – Я просто сделаю вид, что вы пустое место, – она глянула уничтожительно на Накахару, – мы, Маша, пришли с некоторой просьбой. Вся эта история с твоим братом, может, и неправда, как тут разобрать, но в любом случае бросает дурную тень на всех сопричастных. Я не хочу быть сопричастной, – заявила она, словно была эталоном этакой высокой морали, – и не хочу, чтобы это как-то аукнулось потом на мне, на моей дочери, да и на маме, потому мы пришли просить избавить нас от лишних сношений. Хотя бы на время. Потом, может, все разъяснится, – она это произнесла так, словно выражала в том сомнение, – а пока… Это и для вас будет лучше.

 – Тогда какого черта вы до этого тут рассыпались в сожалениях своих, лицемерки?! – не выдерживал уже Чуя, идя на них и таким образом будто бы подталкивая прочь из комнаты, из дома! – Явились в дом, где и без вас всем плохо, высказываетесь о том, чего не знаете, и даже не скрываете своих мерзких целей!

 – Чуя, не надо! – Мария Алексеевна, обескураженная заявлением Агриппины, чуть ли не плакала от горькой досады за то, как они себя повели. – Не надо все так…

 – Вы, Агриппина Романовна, вечно строящая из себя добродетель, явили себя во всем своем блеске, – бушевал Чуя, словно ему это и надо было все это время, – а на самом деле – гнилая дрянь внутри!

 – Я защищаю мои интересы! – вскрикнула она, весьма пораженная его оскорблениями, а мать ее аж задыхалась от них и кричала, что ноги ее в этом доме разврата больше не будет.

 – Теперь защищайте их где подальше! Вы пришли и сами нанесли оскорбления! Да прекратите верещать, Наталья Кирилловна, не упадете вы в обморок, все знают, что вы крепкая, вы лучше на досуге о морали своей сестрицы подумайте, которая будучи замужем в половине постелей богачей Европы поперебывала, а то, смотрю, там у вас ничего не дрожит, – Чуя уже мысленно жалел, что задел в этой ссоре мать Мишеля, и радовался, что того дома нет, но слова его были правдивы, он хорошо помнил поведение этой женщины в Париже. – Что? Это вас не тревожит? А сюда приходить – вы потревожились! При этом кричите, что на вас это бросит тень! Но все равно притащились? Вынюхать все лично! Нанюхались? Чудесно! Проваливайте!

 – Не стоит указывать нам на дверь, сами отыщем, – Агриппина старалась сохранять гордость, но видно было, что ее уже трясет, а еще она очень сама теперь, кажется, жалела, что решила сказать то, что высказала, а тут еще показался Даниил, который все это время был в столовой и прекрасно слышал все их крики, и добавил:

 – Недоброго дня вам, дорогая моя свояченица, и вам, Агриппина Романовна. Какую же глупость вы совершили! Обе! Теперь при любом удобном случае буду упоминать, чьи вы родственники! Что ж нам, одним страдать?

 – Даниил Алексеевич, да вы подлец!

 – О том давно уже судачат, не напоминайте, – с некоторой бравадой откликнулся он, подпирая дверной косяк плечом. Поза его казалось намеренно расслабленной, на самом же деле он был дико зол. И рад, что Чуя высказался, потому что Маша бы точно не смогла так сорваться.

 Высказав еще кучу возмущений, гостьи, задыхаясь от этих же возмущений, недовольные, а в глубине души сознающие, что сами во всем виноваты, покинули дом, оставив хозяев тяжело отходить от скандала. 

 Мария Алексеевна откровенно плакала от обиды, к ней бросилась успокаивать ее появившаяся в самом конце отвратной сцены Устинья, и Даниил крепко обнял сестру, внезапно обратившись к Чуе.

 – Я там корреспонденцию сел разбирать, сразу после их прихода занесли. Там, кажется, тебе письмо от Дазая, оно отдельно отложено.

 Не успев еще утихомирить свое сердце, Чуя торопливо, при этом ощущая неловкость перед Марией Алексеевной, метнулся к заветному конверту.