«Было так сыро и туманно, что насилу рассвело…»

Ф.М. Достоевский «Идиот»

Мюнхен, конец ноября 1893 года.

 – Warten Sie hier, bitte[1].

 Фёдор кивнул, чуть прищурившись, но смотрел он не на человека, который ему сказал обождать, смотрел просто – сквозь пространство. Помещение темное. Маленькое. А за стеной большая комната. Пивная. Довольно популярное, но не самое дорогое место. Местные баварцы, впрочем, сюда и не заходят.

 Он вслушивался в немецкую речь и морщился. Этот язык будто рушился, когда достигал его ушей. Что-то внутри отказывалось ему внимать. Пытался его учить, но как будто все забыл. Впрочем, важность его дел в Мюнхене отменяла всякие жалобы на неудобства. Хотя с каждым днем все сложнее было скрывать собственное раздражение, потому что ему очень уж хотелось бы быть далеко отсюда, но была сковывающая его необходимость выжидать здесь, хотя он вполне себе мог позволить встать и уйти, уйти и никогда не появляться. Нигде. Ни здесь, в Мюнхене, ни в ином уголке Европы, ни в Петербурге… Наверное, там он никогда не появится. Немного жаль, потому что была солидная такая жажда узнать, что же там кипит сейчас в Петербурге, но кипело и по его душу, и кипело не так, как хотелось бы.

 Подавив злобу и раздражение, Достоевский поежился. Очень холодно. Тут что, совсем не топят? Впрочем, на квартире скрывающегося Верховенского, где Фёдор имел вынужденную необходимость остановиться, было не лучше, учитывая сборище довольно странных личностей, которых его бывший товарищ по учебе собрал вокруг себя, занимаясь весьма сомнительным промыслом. Сомнительным – хотя Фёдор в особом плане находил его даже полезным. 

 И все равно неприятно почему-то думать об этом человеке. И нет, раздражение его было не из-за холода. Он глянул в сторону. Это просто женщина какая-то местная. Наверное, прислуживает здесь. На Дуню вовсе не похожа. И чего он вообще подумал о таком? Она бы здесь и не возникла. Она вообще уже нигде не возникала. Исчезла. И он только сейчас подумал об этом. 

 Когда видел ее последний раз? Ее бледное лицо? Она была там все это время. На лестнице по пути в квартиру Шибусавы. Следила за ним. Зачем ей надо было туда приходить и тревожить его?!

 В тот вечер он все предсказал верно.

 Заветный до трепета момент! Фёдора до сих пор пробирало сквозь все внутренности…

 Выждав нужное время, он вошел в дом, где обитал Фукудзава, с черной лестницы, впрочем, в том и не было нужды: швейцара здесь не было, мог лишь дворник туда-сюда бродить, но тогда все складывалось будто идеально. Фёдор поджидал Фукудзаву на площадке между вторым и третьим этажом, он ужасно нервничал, боясь, что покажется кто-то из соседей, но лишь звучали голоса из других квартир. Когда появился Фукудзава Юкити, то он как будто даже не обратил внимания на случайно встреченного человека, потому что и тот намеренно не смотрел на него, но не мог не замереть, когда Фёдор обратился к нему по-японски:

 – Добрый вечер, Фукудзава-сан.

 Сложно на такое не обратить внимание, тем более, что Фёдор, ступив с лестницы, показался ему, и Фукудзава мог его видеть, к тому же незнакомец чуть поклонился ему и снял шляпу.

 – Простите? – отозвался он на звук родной речи, при этом отступил чуть назад, пытаясь вглядеться. 

 – Не утруждайте свою память, – Фёдор снова почтительно поклонился, но почтительности истинной в его движениях все же не было. – Мы не знакомы.

 – Я уже об этом подумал, – Фукудзава, однако, ответил на его поклон. При этом не было заметно, чтобы он насторожился, скорее просто был озадачен появлением незнакомого молодого человека, который говорил с ним по-японски и знал его имя. – Я могу быть вам чем-то полезен?

 – Уверен, что да, – Фёдор всматривался в него. Что искал на его лице? Сам не знал. Он впервые видел его перед собой и пытался вспомнить что-то из рассказов Дазая, но тот особо ничем не делился. Он виделся с ним не так много раз. Детские воспоминания его давно поблекли, разве что день их последней встречи тогда в Шанхае еще мог отозваться в нем, а потом они виделись в отеле уже здесь, в Петербурге. Что можно было сказать? Фукудзава постарел, но это определялось лишь некоторой логичностью времени и его сочетанием с человеческой жизнью. Фёдор смотрел на него для чего-то личного, но не мог отыскать. Не знал, что ищет, но решил, что это теперь не имеет значения. – Я думаю, нам есть, о чем с вами поговорить.

 – Я даже не знаю вашего имени, простите.

 – Меня зовут Фёдор Достоевский. А… Полагаю, лестница – не лучшее место для разговоров, а он очень важен, – и прежде чем Фукудзава еще пристальнее вгляделся в него, Фёдор быстро добавил: – Речь идет о смерти Мори Огая.

 Если до этих слов Фукудзава еще излучал учтивость, то теперь он будто бы одеревенел, скрыв всякое подобие расположения.

 – Кто вы?

 – Я представился, – спокойно произнес Фёдор. Ему не нравилось, как смотрит на него Фукудзава. Слишком непроницаемо. Что за булыжник у него вместо лица? В этот момент Фёдор еще больше уверился в том, что этот человек хранит на себе тяжкую вину. Фукудзава произнес:

 – Для подобного рода разговоров лучше подняться ко мне наверх.

 – Увы. Я не хочу иметь свидетелей нашего разговора.

 – Юноша, вы по какой-то причине сейчас решили, что раз произнесли известное нам обоим имя, то сможете мне указывать?

 – Дело не в имени, которое я произнес. А в имени убийцы.

 – Кто вы? Откуда вы? – Фукудзава повторил это тоном более властным.

 – Я не собираюсь от вас ничего скрывать, – Фёдор сглотнул. Ему на самом деле требовалась вся сила самообладания, чтобы держаться перед ним холодно. Он только сейчас задумался о том, что представлял все несколько проще, но он подумал о сестре, как всегда, на нее направил все мысли, и самое главное – то, к чему он шел! Нет уж! Не так страшен черт. – И отвечу на вопросы ваши. Но не здесь.

 Фукудзава смерил его не просто пристальным взглядом, это была оценка того, кто перед ним стоит, но он, кажется, не мог ничего сопоставить в своей голове. Фёдор полагал, кого он перед собой видит: несколько болезненного, даже нервного вида юношу, одетого не самым лучшим образом ради того, чтобы не привлекать к себе внимание, и можно было бы принять его за какого-нибудь проходимца местного, но проходимцы ведь не говорят по-японски, проходимцы не знают, кто такой Мори Огай.

 – Где? Когда?

 – Прямо сейчас. Идемте. По черной лестнице.

 – Куда вы хотите идти?

 – Здесь совсем рядом.

 – Я должен предупредить.

 – Нет, – Фёдор обернулся к нему, при этом он краем глаза следил за всеми его движениями. – А если вам более не на что потратить время, то еще озадачу вас насчет обстоятельств смерти Оды Сакуноскэ.

 – Обстоятельств смерти? – переспросил Фукудзава. Он как будто хмыкнул, но на самом деле это значило что-то вроде согласия. – Хорошо, не будем тратить время на споры.

 Фёдор улыбнулся ему, но получилось криво, и ответа не последовало. Они вышли на улицу, проследовав до двери, за которой крылась лестница, ведущая к квартире, что снимал Шибусава. Фукудзава не мог о том не подумать, но он ничего не сказал, когда они ступили в мрачный мир лестниц, а Фёдор на миг даже замер. Он сомкнул плотно губы, потому что ему показалось… Будто… Дуня? Кто там его ждал на лестнице? Почему не она? Кто там еще мог бы ждать? Его только мертвые и ждали, никому он оказался кроме мертвых не нужен. Лишь им. Но более никто не посещал, кроме сестры. Он сглотнул, но мешкать было невозможно, он слегка ударил себя по груди и поторопился подниматься, пустив вперед себя Фукудзаву. Тот с подозрением глянул на него, но Фёдор как будто намеренно вынул руки из карманов пальто. Тело его ощущало соприкосновение с топором, спрятанным под одеждой. Господи, он правда это сделает, он убьет его! Сердце так и пустилось в пляс! И все кончится! Убьет – и все кончится! Фукудзава думает, они поведут разговоры, но нет! Фёдор не хочет ничего слышать! Лишь стереть эту кровавую грусть на губах сестры – он так ярко увидел ее заляпанный кровью рот, когда проходил мимо нее по лестнице! Она все же стояла там! Стояла!

 – Откуда у вас ключи от квартиры Шибусавы-куна?

 – Он был очень мил, позволив мне пользоваться его квартирой, пока он болен, – Фёдор, прижимал локтем к себе ближе топор, буквально чувствуя тяжелое железо ребрами.

 Фукудзава не стал уточнять очевидного – их знакомства, Фёдор все смотрел на него, но… Не мог считать лица. Фукудзава точно сейчас слышал его нервный выдох, и хоть он был глух, но в нем точно можно было прочесть что-то плаксивое, и стало так мерзко! Да что это! Фёдор, не церемонясь, протолкнул его дальше в квартиру и аккуратно прихлопнул дверь, встав к ней спиной и нырнув рукой под одежду, схватившись за нагретую слегка рукоять топора. Или ему это показалось, потому что собственный руки горели. Да имело ли это значение?!

 Фукудзава прошел еще дальше в комнату, а Фёдор зажег лампу, которую нашел на ощупь, помня, где оставил ее. Он глянул вглубь квартиры. Дуня сюда не последовала. Ему холодило спину от мысли, что она там была не лестнице. 

 – Кто вы, Достоевский-кун?

 – Какая разница?

 – Вы явно не случайный человек с улицы, я хочу знать! – пошел в наступление Фукудзава, при этом сделавшись еще холоднее, таким образом решительно поколебав Фёдора. Рука, что сжимала рукоять топора, разжалась. Пальцы подрагивали. Это все от предвкушения, а не от страха! Не от страха!

 Фёдор не собирался давать ему право вести разговоры, но ему надо было успокоиться, прежде чем напасть на него, и он произнес:

 – Вы убили Мори Огая, – это прозвучало утвердительно. – Вы скрыли это. Вина за то пала на другого человека, который вынужден был скрываться, а затем поплатиться жизнью. Вы же – избежали наказания. И продолжаете его избегать. Подобное, – во рту пересохло, – подобное – низко! И искажает все вокруг. Безнаказанность – никогда ничего не исправит.

 Фёдор на самом деле все это произносил полушепотом и теперь даже толком не замечал, как изменилось выражение лица Фукудзавы, возможно, это то, чего он ждал – испуга и волнения, но разглядывать Достоевский был уже не в состоянии: он косил глаза куда-то в сторону, боясь увидеть, как из комнаты покажется Евдокия, а еще все никак не мог выхватить топор, и когда вдруг Фукудзава заговорил, то почти испугался звука его голоса.

 – Что ты хочешь? Собираешься шантажировать? Хорошо. Твои требования?

 Фёдор в диком смятении уставился на него? Требования? Он о чем вообще?!

 – Вы что, вы признаете в самом деле себя виновным? – внезапно с вызовом спросил он, почти с восторгом, словно это должно было помочь сейчас его сердцу решиться окончательно – его рука дернулась от топора, но теперь – еще одно движение обратно, и он схватится за него! – Это чудесно, только вот от вас, от подобного человека, мне ничего не надо, а все остальное и сам возьму!

 Голос все же дрожал, но Фёдор был уверен, что от предвкушения!

 – Ты хотел со мной поговорить, верно, но это пока что не похоже на разговор, с тобой все хорошо? Кто ты, зачем пришел ко мне, откуда ты знаешь меня, прошлое мое? – Фукудзава, явно подозревая по движениям, что что-то против него замышляется, однако, имел смелость начать приближаться к Фёдору, а маленькое пространство передней, которого, можно сказать тут и не было, они почти что находились в комнате, сделало его приближение слишком неожиданным для Достоевского, и он отпрянул к двери, и был схвачен за руку Фукудзавой, который намерен был выпытать у него, в чем же дело. – Ответь же мне! Ты жил в Японии прежде, верно? Почему ты решил мне угрожать?

 – Угрожать? Да вы спятили! Мне не надо вам угрожать, это не угроза! – Фёдор внезапно ловко увернулся от него, оказавшись теперь спиной к проходу в комнату, и нырнул рукой под одежду. – Мне ничего от вас не надо, даже ваших раскаяний, если они и есть! Я лишь хочу… Чтобы вас! Какие вы есть! Вас не было!

 Он все же выхватил топор, являя наконец свои истинные намерения и почти что бросившись на человека перед ним, но тот вскинул руки.

 – Постой же! Ты… – Фукудзава был, мягко еще сказать, в замешательстве, можно ли вообще быть в замешательстве, когда на тебя идут с топором, но в каком-то смысле он в самом деле находился в искреннем недоумении и все еще желал что-то прояснить и, возможно, тем самым, угомонить нападавшего. – Ты карать меня вздумал, на что это похоже? Да что ж тебе право такое дало?

 – Мне прав не надо! Вопрос к вам! Где вы свое право взяли! Убить, подставить другого и жить далее прекрасно! И столько вас таковых! – Фёдор наступал на него, подпирая к стене, возле которой находилось зеркало, но странное какое-то, ему даже казалось, что он не видит там своего отражения. 

 – Может, ты, для начала, хотя бы выслушаешь мои причины? – Фукудзава все еще умудрялся сохранять хладнокровие, в конце концов, он был куда более закаленным жизнью, и Фёдор это ярко сейчас сознавал, но оружие было в его руках, а еще он видел! Отлично видел, что Фукудзава попался, что эти обвинения не прозвучали для него пустым звуком! Фёдор и не сомневался! – Постой же! Я не буду ничего отрицать, я признаю! Так и есть, если ты хочешь, так и есть! Я виновен в смерти Мори Огая…

 – Дело не только в смерти Мори Огая! Из-за вас пострадал и другой человек! Ода Сакуноскэ. Мне все известно о нем, и судьба его далеко не завидна, хотя едва ли вас волнует его гибель!

 – Гибель? Ода? Не вешай на меня все грехи, Ода жив!

 Фёдор резко вдохнул. В какой-то миг у него мелькнула мысль о том, что хорошо, что рядом нет Дазая, господи… Жив?!

 – Это ничего не меняет! Вся его жизнь! Пусть жив, но вся его жизнь искалечена вами! Вы виновны!

 – Виновен? В таком случае суд должен определять уровень моей виновности!

 – Ни в один суд я не верю, Фукудзава-сан. И как вы вообще мне можете говорить о подобном, когда столько лет скрываетесь! А из-за вас! Господи, если бы вы знали, что из-за вас! Из-за таких, как вы! – Фёдор, все еще пораженный новостью об Оде, в этот момент испугался, что ляпнет куда больше, что не хочет он изливать ему душу, это мерзко, этот человек вообще не достоин знать что-то о нем и лишь вот пусть сознает, что именно привело его к концу. – Как вы…

 Фёдор пробормотал это и бросился на него с топором, но Фукудзава оказался куда ловчее, сумев увернуться, и, к ужасу Достоевского, рвануть к двери, которую он, сбитый волнением, за собой не запер, но в тот момент они оба не могли подумать о том, какое препятствие вырастет у них на пути!

 Фукудзава едва попытался дернуть дверь на себя, увидел, как кто-то поднимается по лестнице, и повел себя странно – он не стал выбегать, а отступил назад в квартиру. Фёдор не понял этого его маневра, но самого его сбило то, что тут готов был возникнуть ненужный свидетель, и что делать с ним… Замешкавшись, он оттолкнул Фукудзаву, который шарахнулся в сторону, чтобы увернуться от опасного предмета в руке Фёдора, а сам же Фёдор не успел все толком обдумать, так как ненужный свидетель уже появился, сильно запыхавшийся и стонущий, он собирался отпирать дверь, а едва заметил, что та и не заперта, и открыта, и из квартиры мерцает свет и чьи-то тени, вдруг смело ввалился, вскрикнув от вида Фукудзавы, а потом уже переведя взгляд на Фёдора, который взглянул на возникшего тут некстати Шибусаву с ужасом и почти что ненавистью!

 – Фукудзава-сан? Фёдор-кун? – Шибусава замер, хотя его пошатывало. Он с трудом поднялся наверх со своей больной ногой, и теперь в смятении таращился на них, заметив уже иль нет, чем занята рука Достоевского, в то время как тот злобно бегал глазами с одного на другого, тем более что Фукудзава был занят тем же. – Что, простите… Фёдор-кун! – он вдруг вскрикнул, приметив топор. – Что случилось? Ты…

 – Я пришел убить человека, на котором лежит вина смерти других, – выдохнул Достоевский. – Закрой дверь!

 – Что ты…

 – Закрой дверь! – прошипел Фёдор. – И ни звука! – он и так уже боялся, что их суматоха могла привлечь внимание, но Фукудзава, судя по всему, и сам того боялся, и потому не поднял все еще шум, а вот Шибусава, который неуверенно все же прикрыл за собой дверь, накинув цепочку, однако не был настроен беречь чужой покой.

 – Фёдор, ты спятил! Ты что творишь! Зачем ты привел его ко мне? Я… Фукудзава-сан! Я понятия не имел, что он замыслил! Ты как додумался до такого, Фёдор?!

 – Не кричи! – рявкнул уже на него Фёдор, хотя Шибусава не кричал, он как-то странно сипел и хрипел, у него будто бы спазм какой-то в горле был, и этот звук ужасно раздражал, и вообще Шибусава не должен был появиться!

 – Зачем? – Шибусава внезапно на него как-то странно на него глянул, словно что-то увидел еще помимо привычного облика. – Зачем ты так собрался поступить? 

 – Я не обязан уж перед тобой отчитываться. Ты и сам того хотел. Разобраться с этим человеком. Я тоже.

 – Не таким образом!

 – Шибусава-кун, – Фукудзава вгляделся в него… – Что ты… Это ты ему что-то наговорил?

 – Я не думал, что… Фукудзава-сан! Я подозревал вас, случайно! Но… Фёдор!

 Шибусава это вскрикнул, когда увидел, что Достоевский бросился на Фукудзаву, уже теперь второй раз, а тот и сам был поражен своему порыву. Ему без разницы было, что скажут друг другу эти двое, он страшился сейчас буквально упустить момент, он видел, что Шибусава теперь стал яснее соображать, и готов все испортить! И не надо разговоров!

 Шибусава сумел его вроде как отпихнуть, но больше Фукудзаву спасло то, что он снова смог ловко увернуться.

 – Да что ж ты мешаешь все время, все портишь! – прошипел злобно Достоевский и, размахнувшись, огрел острым лезвием того, кого вовсе и не собирался губить, но сейчас видел своим чуть ли не главным врагом.

 Удар сначала пришелся по руке, которой Шибусава попытался закрыться, но вышло это еще и оттого, что Фукудзава попытался отдернуть Фёдора, но в узком пространстве прихожей вышло это крайне неуклюже, и они, когда Фёдор попытался освободиться, только пошатнулись больше, да и Фёдор, будучи уже в каком-то злобном припадке, разозлившись на все, что было на этом свете, что мешало ему разобраться с виновным и погасить в себе уже это слишком распаленное пламя, двигался куда уже увереннее, и если прежде бы уступил Фукудзаве, который был натренированным воином, то теперь мог бы и превзойти его в своем безумстве, не говоря уже о том, что сам Фукудзава Юкити уже не был в свои лета столь силен, как прежде, и был даже поражен тем, как это мальчишка смог отпихнуть его в сторону…

 А затем нанести Шибусаве еще один удар. Уже смертельный точно. Фёдор приготовился еще раз замахнуться, но Шибусава повалился сначала на него самого, а, когда Фёдор в ужасе его отпихнул, упал уже к его ногам, и он еще резче отшатнулся от него в отвращении, света лампы было недостаточно, чтобы узреть весь ужас рубленой раны, но даже так к горлу подступила тошнота, в голове загудело, но даже тогда он не разжал рук на рукояти топора.

 – Фёдор-кун, прекрати! – лишь успел окликнуть его Фукудзава, все еще имея смелость приблизится к нему, из-за чего не смог в этот раз увернуться.

 Фёдор и не понял, как его ударили, и убил ли вообще. Попал по нему – это он точно ощутил, ощутил соприкосновение тяжелого железа с целью, но руки уже не слушались, он выронил топор, зачем-то метнулся в глубь комнаты, и увидел – приоткрытую дверь в смежную комнату, откуда в прошлый раз показалась Дуня, и сейчас – он вдруг сделался уверенным, что сейчас она явится оттуда!

 Она не появлялась, и это почему-то показалось ему неправильным, и он бросился к упавшему на пол Фукудзаве, зачем-то схватился за него, не понимая, жив тот или мертв, но в тот момент уверенный, что мертв, и прошептал!

 – Это же все для тебя… Дуня, ну же! Выйди! Для тебя!

 Он попытался всмотреться в свою вторую жертву, но тут краем глаза заметил первую: задушено вскрикнул или же засипел, вскочил на ноги, и сам не знал, что хотел сделать, наверное, уйти отсюда, потому что вдруг испугался, что покойники встанут и…

 Он должен был громко закричать, но все это время он прежде задыхался от волнения и напряжения, и голос просто не смог пробиться сквозь такую плотную преграду, связки будто бы вздрогнули, но звук вышел странным, да Фёдор того и не понял, он лишь зачем-то потянулся к горлу, но это ему на самом деле показалось, и многое ему показалось будто бы – будто из-из какого-то марева мелькнула Дуня, мелькнул Дазай, кто-то еще – многие…

 И…

 Фёдор при всем желании не мог вспомнить, что там дальше было после его припадка. Очевидно было, что лишь это был самый сильный приступ, что с ним случился, почему ему повезло не скончаться от него, он точно не знал, он не знал, в каком положении был на полу, но, судя по всему, тогда Валентин явился спустя примерно минут десять, но Фёдор не видел его показаний и точно не знал, что он там делал, а этот Порфирий Петрович сильно языком не трепал.

 Фёдор нервно вздернул руками. Едва вспомнил этого человека.

 Он с самого начала ощущал его подозрения на себе. И очень боялся после, что слишком многое упустил из начавшегося расследования, потому что в себя пришел он далеко не сразу.

 Чертова падучая! Он боялся всего на свете, что могло бы помешать расправиться с Фукудзавой, но почему-то именно о ней подумал меньше всего. Сам себя подвел!

 Пробуждение в больнице тогда напугало и озадачило. Были как будто какие-то сны, но Фёдор несколько часов после пробуждения в самом деле ничего не помнил, не соображал, как тут оказался, и зачем-то пытался вспомнить, что ему снилось, словно оно должно было подсказать ему, и был еще миг, когда он даже подумывал послать кому-нибудь записку, чтобы его забрали, но кому он ее хотел посылать, о ком он думал? 

 Чувствовал себя ужасно, ощущал какие-то странные боли по всему телу, но ран на нем никаких не было, и в какой-то момент он даже подумал о том, что тело его так обманывает. Голова ужасно болела. Он тогда уже краем глаза видел этого дотошного следователя, но не понял, кто это, а того врач и не пустил.

 Но вскоре сознание стало проясняться, и едва до него дошло, что случилось, Фёдор был уверен, что в тот момент обязательно с ним стрясется еще один приступ, но в итоге это была просто непонятная кратковременная внутренняя истерика, кончившаяся тем, что он вскоре глубоко заснул на пару часов, а очнулся лишь с одной мыслью: исполнил ли он все, как пожелал? И что вообще произошло? Почему он здесь? Его обвиняют? В чем вообще дело?

 Доктора местного, видимо, науськали уже лишнего не болтать, он молчал, словно тупая рыбина, поэтому Фёдор лишь смог сделать вывод о том, что пока что его тут держат без какого-то конкретного статуса, подозреваемый ли он или наоборот потерпевший. Он, подавляя в себе отчаяние, пытался сообразить, какой могла предстать картина событий перед полицией, как они вообще их там нашли, кто-то из людей Фукудзавы или соседи, но самое пугающее открылось в момент, когда Фёдор, раздобыв через медсестру газету узнал, что в тот вечер умер лишь один человек! Фукудзава же был жив, но из статьи следовал какой-то странный вывод о том, что неясно было, что случилось, и Фёдор, ничего не понимая, сделал вывод о том, что Фукудзава по какой-то причине молчал. И единственное, что он тогда смог сообразить – сделать вид, что не может помнить о том, что случилось. Чтобы услышать еще какие-то сведения и уже сообразить, что делать. Ведь его пока что тоже никто не обвинил.

 Явившийся к нему, когда позволил доктор, Порфирий Петрович, вел себя как-то неестественно миролюбиво. Он ничего не сказал и стал расспрашивать сразу про тот вечер, и Фёдор стал следовать своему слепленном из тысячи иголок страха и волнений плану.

 – Я знал Шибусаву. Мы были знакомы. Мы должны были там встретиться. Фукудзава-сан? С ним – нет, не знали друг друга. Я и не помню, что он там забыл.

 – Странно, Фёдор Михайлович, дорогой. Все не помнят.

 – О чем вы?

 – Да ни о чем. Странно, что вы не помните. Вы испугались?

 Фёдор помотал головой. Следил и злился, что на его вопрос не ответили.

 – Я не могу вам ничего ответить. Я… Я, знаете, давно болен. Падучая, зараза такая.

 – Вам очень тяжко пришлось. Вам повезло, что вас скоро нашли. Второму японскому господину тоже, впрочем, а вот убитый – там уже не судьба.

 – А кто нас нашел?

 – Вы еще не знаете?

 – Откуда ж! – Фёдору казалось, что над ним издеваются!

 – Ваш дальний родственник, я полагаю. Валентин Савин. Он хочет увидеться с вами, вы, наверное, и сами хотите? В моем присутствии буду не против.

 Фёдор тогда ахнул, чем явно произвел какое-то особое впечатление на Порфирия Петровича. Он не подумал о нем, но в тот миг был поражен. Хотел знать подробности, но они были скупые, разве что и правда – Валентин там был! Но… Какого черта он там был?!

 От встречи, да еще и под присмотром, поспешно отказался.

 И только затем уже, успокоившись, Фёдор внезапно сам себя пронзил мыслью о том, что это может быть выход для него. Временный, сложный, лживый, но выход.

 Мысль дошла эта сквозь прочие другие. О том, что он снова все провалил. Фукудзава был жив. Порфирий Петрович будто намеренно о нем ничего не говорил, но сделал вывод о том, что если бы Фукудзава сразу дал показания против него, то сейчас бы разговор шел иначе, а пока что ему обвинений никто так и не предъявил. Это было странным и как будто удобным, но Фёдор очень боялся ошибиться и не иметь возможности выкрутиться, а идти теперь в тюрьму, когда человек, на которого он заслуженно поднял руку – Фукудзава ведь сам признался во всем! Федор это помнил! – будет на свободе, а Шибусава… Фёдор еще не знал, как это уложить в себе. Что он зарубил его, что сделал это, что именно его… Каким бы человеком он ни был, но это точно было помутнение, когда он бросился на него, чего-то испугавшись, и неудивительно, что после все пошло еще хуже. Но вот странно, страх перед правосудием оказался как будто сильнее страха перед грехом, да и… Фёдор столько времени жил с внушаемой мыслью о том, что он сможет такое свершить, и вот свершил, отобрал жизнь. Надо же, смог. И теперь будет позорно еще и остаться отвечать за это! Шибусава сам виноват! А Фукудзава! Господи, как теперь с ним быть? Второй раз не побежишь же теперь на него.

 Фёдор с дикой болью ощутил эту правду. Он не справился, только отяжелил свою душу, а свое положение ухудшил до крайности, и тогда начал обрастать деталями очень скользкий и жестокий план. 

 Сейчас, сидя в незнакомом месте в ожидании, Фёдор в который раз задавал себе вопрос, зачем он так поступил: он стискивал зубы и заверял себя, что Валентин сам во всем виноват. Но было кое-что еще… Некая намеренность, которая буквально подзадорила его поступить так, как он поступил. Посмотреть, что из того получится, посмотреть, подставить и отомстить. Правда последнее Фёдор и сам видел как свой детский каприз, но его всегда особо услаждало собирать тучи над головами людей, бывших слабее его, а потом издалека смотреть, смотреть, словно интересную историю читать – увидеть, как они будут страдать и спасаться от шторма.

 Это все было подсознательно в тот момент. Фёдор соображал быстро, к тому же он спешно все же смог раздобыть еще некоторые сведения о случившемся, узнав, что Фукудзава был в плохом состоянии, возможно, с отшибленной памятью, на что также указывала оговорка Порфирия Петровича.

 В итоге Фёдор и выдал свою версию произошедшего, идеально, как ему показалось, сыграв несчастную и до смерти запуганную жертву коварного Валентина Савина, хотя голос его, когда он говорил о всех непотребствах, которые легко сочинил, дрожал не от ужаса, якобы в него вселенного, а от какого-то странного чувства, но Фёдор не определил это как стыд. Он просто решил, что ему странно было такое говорить вслух, обычно такое стесняются говорить, вот и он – как будто стеснялся. И все свое молчание изначально оправдал тем, что боялся Валентина! Ведь столько лет он держал его в страхе! И то, что все подстроил там в квартире Шибусавы!

 «Я случайно познакомился с Шибусавой в Петербурге, просто хотел помочь японцу, я ведь хорошо владею языком, – Фёдор намеренно упустил более раннее знакомство. – Мы не особо-то потом виделись и общались, но, когда с ним случилась беда и он попал в больницу, он обратился ко мне за помощью!» – это была часть его ответа на то, какого рода дела он имел с Шибусавой.

 Про Фукудзаву намеренно умалчивал, делая вид, что имеет мало представлений об этом человеке. Что было, в сущности, правдой, но рассказал о том, что Валентин его знал, и далее он уже во всех подробностях пересказывал свои мнимые мытарства, свои ссоры с Валентином, придумал даже сцену, где Валентин якобы с ужасом узнает о том, что Фукудзава в Петербурге! И оттого у него возникла еще зимой мысль о том, что тот неспроста здесь, имеет всякого рода подозрения о его, Валентина, грехах, и в самом деле! Здесь пришлось приврать и насчет того, что Фукудзава как будто что-то знал, но Фёдор все это рассказал крайне смутно, будто точно не зная, что бы выглядело правдоподобнее, выведя, однако на то, что Валентин был уверен, что Фукудзава уже в курсе всего. Особо подробностями Фёдор не сыпал. Он не говорил о том, что выезжал из страны в этом году, о своих отношениях с Дазаем, многое упускал, что могло вызвать несостыковки. Главное было дать поверить, что у Валентина были основания подозревать, что Фукудзава хочет его раскрыть, и он решил с ним разобраться, и привлек Фёдора для того, заманил Фукудзаву и устроил в чужой квартире нападение, при этом был уверен, что Фёдор его не раскроет, но Фёдор, ох, Фёдор уже не имел сил все это терпеть и раскрыл!

 «Вы тоже были в крови, Фёдор Михайлович», – заметил ему в процессе рассказа об убийстве Шибусавы Порфирий Петрович.

 «Я бросился к Шибусаве, когда тот получил удар, – не моргнув, отозвался Фёдор, – но Валентин Алексеевич приказал мне отойти. Перед этим я и испачкался. И… Он хотел, чтобы я напал на Фукудзаву также», – добавил он, почти выкрикнув это.

 Чтобы придать своим словам еще большую убедительность, Фёдор приготовил самый главный козырь, на который и сам не мог нарадоваться.

 Проша.

 Фёдор узнал о нем еще в Песно: Проша несколько раз сопровождал его на станцию, потому Фёдор как-то вообще запомнил его. Он слышал что-то о том, что Проша не очень хорошо был вынужден оставить службу у Аменицкой, вроде как был замечен за кражей, но не вдавался в подробности.

 В те прошлогодние осенние дни Фёдор уже поселился на Кузнечном, окрестности там были еще плохо исследованы, и он бродил в поисках местечек, где можно было бы неплохо питаться, обнаружив одно совсем рядом на углу с Николаевской и, к своему удивлению, увидав там Прошу. Забавно, но он отсоветовал брать здесь обеды, поскольку хозяин слишком экономил на продуктах, при этом говорил он как-то уж совсем о нем грубо, и Фёдор даже засомневался, а не личное ли это что-то; но обед брать не стал, а Проша сказал, что собирается отсюда на днях уходить, и вообще тут недалеко есть очень даже приличный трактирчик, он и сам туда часто забегает. Фёдор поблагодарил его, на том они и расстались, а насчет кухмистерской Проша все же обманул, но Фёдор уже и думать забыл, пока снова не пересекся с ним в трактире, который он же ему и посоветовал.

 Сам подсел, видимо, соскучившийся по общению. Фёдор дружить с ним не собирался, но как-то пожалел его, судя по всему, одного в большом городе, угостил выпивкой, и вот тут-то и зашла речь о его уходе из дома Марии Аменицкой, а пуще всего он злился из-за того, что Валентин за него не заступился. Фёдор интуитивно сразу насторожился, стал расспрашивать. Почти не удивился, когда в итоге выяснилось, что Проша был его любовником некоторое время. Фёдор тогда чудом сдержал громкий смех. О боже, это было словно подтверждение его правоты! Все эти признания Валентина, все эти возвышенные его чувства! И вот, посмотрите! Имел этого деревенского паренька, который и сам был готов продаться барину, а пьяный Проша, которого Фёдор перетащил в закрытый кабинет уже другого местечка, где подают выпивку чуть получше, оказался очень податливым пьяным разговорам, выдавая все об их отношениях, что у Фёдора все дергалось внутри, и его то и дело обжигало кровью, приливающей к щекам, горлу, паху, но он тешил собственное любопытство, только не мог понять, чего ж Валенька так взъелся на Прошеньку! Обычно ведь в своих лакеях для постели души не чаял. О том и спросил.

 «Да чтоб его! Не понравилось ему, а! Хотел мальчика ему хорошего подсунуть, порадовать! А он-то побрезговал! Да кто таким брезгует! Я бы сам его ебал, да брат вроде как… Обругал меня, сволочь!»

 Проша крыл бывшего барина и любовника кучей бранных слов, не особо при этом заметив, что Фёдор тоже уже желал отодвинуться подальше. Он уже тогда вполуха слушал, что он там нес, вскоре забыл уже про Валентина, начав перечислять всех, кому уже успел по приезде в Петербург свой зад подставить, и тогда совсем стало мерзко, и Фёдор тысячу раз пожалел, что с ним связался, потому вскоре оставил его, задремавшего.

 Только вот, как назло, в тот вечер и в ту ночь не выходили из головы некоторые его слова о Валентине, до того, как Фёдор задал свой вопрос. С тех пор он сильнее стал подвергаться атакам этих фантазий, когда он сам представлял себя в постели с Валентином, буквально засыпая с мыслями о его ласках и просыпаясь с ощущением, что ему снилось что-то очень неприличное, и он потом, задыхаясь, вынужден был прибегать к помощи собственной руки, не зная кого за такое ругать и клясть. Зачем он себя этим накручивал, сам понять не мог. Впрочем, эти мысли возникли не на пустой почве. Еще прежде, уже зная об отношении Валентина к себе, Фёдор из какого-то странного романтического любопытства задумывался о том, как бы это могло быть, представлял лишь легкие касания чужих губ, больше даже сам в мечтах проявлял инициативу, а дойти до чего-то большего… Охваченный противоречиями внутри, и больше всего раздражением к себе, которое переносил на Валентина, он каждый раз потом жалел обо всех этих мыслях, смеялся над ними, но заходил дальше в них, превратив затем просто в развлечение, приятное дополнение ко сну… Смешно так. Знал бы Валентин, что его возлюбленный, который так открыто и не без личных причин выказывал пренебрежение, не имея в себе схожих чувств, при этом воспроизводил у себя в голове откровенные сцены их двоих обнаженных на постели; Фёдор порой физически желал, чтобы к нему так вот прижались со спины, входили в него, прижимали к себе крепко рукой, целовали шею… Представлял и усмехался. Рассказ Проши все ухудшил. Так он говорил себе. А Валентин… Он ощущал всегда его привлекательность, но все отношение к нему держалось на той детской любви к брату или другу, Фёдор так об этом думал, правда не понимая, почему в ней столько его собственной зависимости.

 Валентин задевал его чувства, делая слабым. Это бесило и заставляло ненавидеть. Вся эта его мягкость была ему совершенно чужда, все это внимание, все, что Валентин для него делал, всегда из этого его искреннего чувства – Фёдора это почему-то изо всех сил мучило, вынуждало ненавидеть, и он сам не понимал, что это такое, и почему каждый раз так хочется ломать его, и почему хочется увидеть, как сломается мягкий человек, задеть такого человека – истинное наслаждение для такой больной души, как у него, но почему так?

 Этот вопрос являлся и в те моменты, когда Фёдор уже знал, что по его наводке был найден и вызван на допрос Проша, который послушно туда примчался, и он дал те показания, которым научил его Фёдор, заранее подготовив все, иначе не вышли бы столь сильными его собственные показания. Фёдор изначально не знал, где Проша ныне работал, искать сам не мог, но у него была одна идея. И он послал письмецо через одну из медсестер в дом старухи Лукерьи, вызвав к себе Паньку, а тому не составило труда к нему незаметно пробраться и передать запечатанное послание для Проши, которого он нашел в два счета еще до того, как было о нем рассказано полиции. Проша с радостью был готов отомстить Савину. Так и передал Фёдору кратким безграмотным посланием. Тогда уже Фёдор знал, что может говорить сам и использовать Прошу, дав наводку на кухмистерские. Был риск – Фёдор не был уверен, что Проша выполнит все верно, но тому очень хотелось сделать бывшему любовнику гадость. На это настроение его Фёдор и уповал.

 Если до этого Порфирий сильно уж холодно смотрел на него, то после допроса Проши его скепсис был сильно порушен, однако Фёдор и не мог ожидать такой удачи, что все это просочится в прессу и поднимет шум, столь нужный ему. За свою репутацию он мало переживал: наоборот, пока все его считают его жертвой, у него больше шансов скрыться, о чем он уже тоже серьезно думал, стараясь не отвлекаться ни на что постороннее, разве что то и дело себе представлял, как отнесется ко всему Валентин и с какой-то ухмылкой рисовал себе картину того, как рассыплются все его чувства, и он будет жалеть, что все это время только зря играл в бесполезную любовь. Лучше бы уж просто предложил переспать разок без всех этих сопливых его писем, и на том бы закончили. Ну, может, и не разок.

 Фёдор мог только поражаться собственному лицемерию на самом деле в моменты, когда он обвинял Валентина в прелюбодеянии, а сам порой думал о близости с ним с неменьшей серьезностью.

 К нему приходил позже Порфирий, говорил о том, что проводил допрос Чуи Накахары, что тот категорически все отрицал, и Фёдор в тот момент буквально ждал, что сейчас его самого поведут куда-нибудь в сторону Литовского замка, ибо Накахара точно мог что-то такое наговорить, и это еще Фёдор не знал, что там с Дазаем, но следователь тогда заметил лишь то, что Накахара все отрицал, Валентина выгораживал и даже нанял адвоката. На вопрос о Дазае было сказано, что тот находится в Москве, и, вероятней всего, придется отбыть туда для допроса. Допроса Дазая – Фёдор подозревал, что на этом все его показания тем или иным образом будут обрушены, а Порфирий Петрович будто бы и искал поводы ткнуть пальцем в самый низ конструкции и увидеть, как ее зашатает изо всех сил. 

 Ждать более было нельзя. Надо было срочно выбираться, и Фёдор, полагая, что Порфирий должен где-то в эти дни быть в районе Москвы, ранним утром оставил свою палату в больнице. Он знал, что за ним следили, но следили из рук вон плохо, пренебрегая приказом начальства, чем он и воспользовался, весьма ловко улизнув. Куда страшнее было возвращаться в свою каморку. Он соврал относительно того, где поселился, назвав неточный адрес на Васильевском острове, где он якобы одному квартиранту платил за койку в углу – отыскать такое будет не просто, если что, и все равно боялся, что смогут как-то вычислить его настоящее местопребывание, но там никого постороннего он не встретил, лишь хозяйку, которая потеряла его, впрочем, не сильно и переживала. Он первым делом осмотрел свои вещи, придумав себе, что этот Порфирий все же мог тайно тут быть и рыться в его пожитках, но даже если бы его фантазии сбылись, у Фёдора не было никаких материальных улик, записей он не делал, а что касалось денег и прочих ценных бумаг, что при нем были, он запрятал это все в камере хранения под чужим именем, на которое имел уже давно паспорт. Причем не один. Дазаю их никогда не показывал, что сейчас точно было на руку. Паспорта без каких-то подозрений к нему давали право покинуть страну, что он спешно и сделал, правда, выехав не сразу напрямую, а отбыв сначала в сторону Ревеля, хотя изначально думал вообще мчаться на юг, на Кавказ, а оттуда морем до Франции, но одна мысль, возникшая на фоне другой, не менее привязчивой, отправила его петлять иным образом, и он, через Ревель, в итоге добрался до Мюнхена.

 – Herr Raskolnikow! Ich bitte Sie, folgen Sie mir.[2]

 Фёдор с задержкой в пару секунд отреагировал на свое поддельное имя, а еще в каком-то раздражении хотел пробормотать, что можно не говорить с ним на этом раскачивающем его разум языке, но решил, что это просто невежливо, и его раздражение, вызванное лишь его проблемами, лучше просто поунять. Не о том сейчас стоит переживания иметь.

 Шибусава был прав. С самого начала стало ясно, что с этим домом что-то не чисто, и стало еще более очевидно, когда его провели по узкому коридору в дальнюю комнату за большим помещением пивной. Подпольное казино. Рулетка. Более двадцати лет назад они были запрещены в большинстве европейских земель, но находились такие вот смельчаки, которые держали подобного рода заведения. И к хозяину Фёдора как раз и вели. Довольно тесно тут все обустроено, но народу полно. Рулетенбург какой-то прям. Интересно, ему бы повезло, если бы он поддался азарту? Фёдор побоялся предполагать, потому что у него было ощущение, что он последние несколько лет придается какому-то извращенному азарту, и все шло не совсем так, как он себе полагал.

 На входе произошла небольшая заминка: человек, который должен было уже выйти, все никак не мог переступить второй ногой порог, потому что сыпал какие-то угрозы в адрес человека, видеть которого сейчас было нельзя. Мужчина этот был японцем и что-то говорил про последний шанс, но тут его быстро попросили удалиться. Уходя, этот гневный человек, на лице которого выражалось чувство оскорбленного достоинства, с каким-то сочувствием как будто глянул на Фёдора и поспешил убраться.

 Тот лишь нахмурился, но внимание его было занято иным.

 Комната, в которую он прошел, слегка удивила его. В японском стиле. Вся мебель – европейская, но пол – это же настоящее татами! Здесь даже переобуваться требовалось! Несколько ширм. Дешевых, но настоящих – Фёдор хорошо умел такие вещи различать. За ширмой проглядывалась соседняя маленькая комнатка, где стоял маленький столик с дзабутонами вокруг. Здесь были и японские фонарики, но больше для украшения. Стоял огромный шкаф, который можно было бы перепутать с европейским, но такие делались сейчас в Японии. Глядя на все это, Фёдор, однако, покривился. Все это сочетание… Он отлично успел застать эти изменения, что стали захватывать Токио и Йокогаму, за их пределами менее это бросалось в глаза, но все это было далеко от привычной ему северной Японии, там, на Хоккайдо, иной, чем потом он видел в этой смеси из попыток втянуть в себя все западное. И если где-то это было удачно, то в этой комнате – апофеоз гадкого безвкусия. 

 – Guten Tag, Herr Raskolnikow, setzen Sie sich[3], – тут же выдал ему хозяин кабинета, вынырнув из той самой маленькой полностью японской комнатки.

 – Спасибо, – отозвался вдруг Фёдор уже на японском, немного с вызовом глянув на человека, который был для него таким же незнакомцем, как и он здесь сам. – Я не силен в немецком, так и не освоил толком. Японский лучше.

 Мужчина, моложавый, но все же какого-то неопределенного возраста, слегка удивился, но все еще светился почтением.

 – Простите, как мне к вам правильно обращаться? – решил уточнить Фёдор. – Я знаю, что вас зовут здесь Сигма, но будет ли это вежливо и уместно?

 – Куда более чем! – заверил он его с поклоном. – Верно ли я понял, что вы напросились на встречу со мной ради передачи некоторого важного груза?

 – Вроде того, – кивнул Фёдор. – Мне известно, что вы оказываете разного рода помощь своим соотечественникам, они могут держать через вас связь с Токио… Хм, по не совсем официальным каналам.

 – Вы хорошо осведомлены.

 – Необходимость, – вздохнул Фёдор, разглядывая его. 

 – Вы у нас здесь раньше никогда не бывали, я бы вас запомнил.

 – Я был не так давно в Мюнхене, но в самом деле, едва ли мы могли с вами как-то пересечься, да и не было необходимости, а вот теперь она возникла. Крайне острая. 

 – Крайне острая? Вы как будто слегка нагнетаете. Что ж, позвольте спросить, какого рода груз вы хотите доставить в Японию? Я правильно понимаю маршрут?

 – Нет, неправильно, – внезапно для него отозвался Фёдор.

 – Из Японии? Тогда это займет куда больше времени, обычно меня просят…

 – Нет, все неверно, Сигма-сан, – спокойно произнес Фёдор. – Вы не поняли, да и я не уточнил. Груз не я должен передать. А я хочу, чтобы вы мне его передали, хотя грузом это сложно назвать, если только образно, но тоже не совсем верно будет.

 Фёдор рассмеялся, но ответного смеха не было, да он и не ждал. Подозревал, каким взглядом сейчас на него посмотрит этот Сигма-сан. Он с начала их разговора так и не сел на свое место за столом, а теперь и точно не собирался.

 – Я могу ошибаться, – продолжил Фёдор, чтобы не тянуть время, – но не могу исключить того момента, что у вас на хранении, Сигма-сан, имеется кое-что очень мне нужное в данный момент, и я бы очень хотел, чтобы вы мне передали сей предмет.

 – Я вижу вас впервые. И никак не могу взять в толк, почему я вам что-то должен, не говоря уже о том, что вы все говорите с какими-то утайками! – Сигма продемонстрировал откровенное раздражение своим гостем.

 – Вы правы, – закивал Фёдор. Он взял вдох, не зная точно, попадет ли сейчас в цель, но следил внимательно. – У меня есть некоторые основания подозревать, что где-то здесь у себя вы храните переданные вам тайком драгоценности, возможно, с какими-то инструкциями относительно действия с ними, и отдал вам их человек, который находится в услужении Фукудзавы Юкити-сана. 

 – Что за странное предположение? Я даже не знаю, о ком речь идет!

 – Разве? А мне хорошо известно, что прежде Фукудзава-сан уже останавливался в этом доме. Может, конечно, лично вы и не общались, как знать, но все-таки. Японцев на весь Мюнхен не так уж много, обычно соотечественники предпочитают держаться вместе, а конкретно в этом месте, я знаю, японцев достаточно. Дом не сказать, что ужасно приличный, но и неплохой, что даже человек статуса Фукудзавы не побрезгует погостить здесь. И, быть может, навести некоторые знакомства или что-то в этом роде.

 – Ничего не понимаю из того, что вы говорите.

 – Вы держите здесь подпольное казино? – Фёдор не обратил внимания на его фразу. – Вы же знаете, что это противозаконно? Полагаю, дело во взятках? Или в чем-то еще? Откуда столько денег, Сигма-сан? Неужели все с клиентов? Или же оплаты ваших услуг, порой не всегда удобных и законных также. 

 – Что вы хотите от меня, эм… – он как будто хотел обратиться к нему по имени, но запнулся, словно догадался, что имя было ему явлено поддельное. 

 – Я уже сказал. Я полагаю, вы оказываете некоторую услугу для Фукудзавы-сана. Мне нужно то, что вам было оставлено.

 – Если вы что-то от меня смеете требовать, то, значит, у вас есть и что предложить? Ах, нет, не подумайте, что я таким образом сейчас иду на попятную, меня просто поражает наглость ваших слов.

 – Мне нечего предложить. Потому и нагло требую, – рассмеялся Фёдор, из-за чего Сигма вылупился на него с удивлением, и теперь точно был сбит с толку. – Грабить я вас тоже не желаю, но я все обдумал! Вы не переживайте! Я хочу вам помочь принять верное решение! Сигма-сан, я же не зря заговорил о деньгах! И я знаю, сколько расходов вы несете порой, что иметь возможность вести свою деятельность подпольно, не говоря уже всякого рода помощи, но с вас дерут в три шкуры за то, что до сих пор тут не побывала местная полиция, а вас самого вообще не выслали. Уж не знаю, почему вы так домой не хотите, может, на то есть причина…

 – Как вы смеете? Нет никаких причин! – рявкнул злобно Сигма.

 – Правда, правда! Я не о том… Я просто хотел сказать, что вам надо на все ваши расходы очень большие суммы иметь, а с деньгами так непросто, так много отдавать приходится, а последние два месяца совсем беда. Верно?

 – Откуда вы этого набрались? Я прикажу, чтобы вас выставили прочь!

 – Выставите меня и вскоре сюда нагрянет полиция, и помимо подпольного казино найдет еще кое-что, – Фёдор принялся рыться в кармане пальто, но больше для вида, потому что денежную купюру, которую он явил на свет, он уже сжимал в руках. – Вот и она! Ах, как хорошо подделана!

 Сигма, наверное, сейчас ощутил, как мелкие бусинки пота так и запрыгали по его хребту. Ему и приглядываться не надо было, что там именно за купюру держал Фёдор, он и так понимал суть того, что он тут явил ее. Вроде бы даже что-то прошептал, похожее на «но откуда вы…», однако закусил язык, да и Фёдор с такой любовью сейчас смотрел на поддельную марку Германской империи меж его пальцев, что и не особо замечал едва дышащего Сигму. Он не так давно в полной мере осознал, какое же это удовольствие – показывать людям, что порой ты над ними имеешь очень неприятную для них власть. 

 На вопрос «откуда?» вообще-то он мог ответить. Удача это или нет, но Фёдор в противном случае действовал бы иначе, если бы не случилось так, что в производстве этих подделок участвовал Верховенский. Организатором был не он, он уже присоединился к группе фальшивомонетчиков, с которыми спелся, удрав из России, подпортив себе репутацию. У него были деньги, настоящие, и он обеспечил съемную квартиру, где подделывали в основном марки, баварские геллеры и франки, при этом решил воспользоваться выгодой для себя. Фёдор не знал, сколько поддельных российских кредиток у него имелось, но тот сам сказал, что производит их. С ними он намеревался однажды вернуться под чужим именем. Достоевский довольно уклончиво рассказал ему о том, почему сам срочно уехал и теперь желал скрыться, на что тот лишь усмехнулся, с чего-то решив, что теперь они в одной упряжке, и Фёдор вскоре начнет с ним делиться всем сокровенным. Болван. Но болван оказался полезным. 

 – Я уже сказал, что мне известно о ваших долгах, Сигма-сан. Вы на самом деле ведь не какой-то мошенник, если так можно говорить о человеке, который держит казино, но я не собираюсь трогать этим ваш моральный облик. Я лишь о том, что я, оставаясь здесь в Мюнхене уже не первую неделю, навел некоторые справки, и знаю, что вы лишь все это делаете ради помощи вашим соотечественникам, но у вас возникли проблемы, денег не было, и вы прибегли – в самом деле теперь уже к мошенничеству, воспользовавшись поддельными купюрами вроде этой. Сумма не огромная, но все же.

 – Подите прочь! Немедленно! – прошипел злобно Сигма.

 – Я не пойду прочь. Я не договорил еще, – Фёдор куснул себя за язык. Откуда в ним такая наглость? Верховенский плохо на него влияет. – Я намеренно к вам пришел. У меня есть все подозрения и почти верные догадки о том, что вы оказали некоторую услугу в хранении драгоценностей для человека, имя которого, возможно, Эдогава Рампо, вы явно с ним были знакомы, так как он уже проживал здесь. Учитывая специфику вашей работы, вы определенно приняли столь тяжкий груз сохранения, уж не знаю, с какими планами потом, но не столь важно. Мне нужны эти драгоценности. В противном случае, в полиции узнают не просто о подпольном казино, но и о фальшивках, которыми вы расплачивались, чтобы откупиться и не иметь проблем. О да – ради некоего добра, но все же!

 Фёдор выдал это и выдохнул. Сколько сил он тут в Мюнхене затратил, чтобы дойти до этого человека! Не говоря уже о всяких рисках. Так бы давно уже удрал куда-нибудь подальше. Но хризантемы! Эти пресловутые бесполезные хризантемы! Они сделались ему нужны. Эта мысль искоркой полыхнула внезапно, и он тогда ухватился. Не зная, за что теперь еще хвататься, когда все на свете провалил. Решил – так тому и быть. И не пугали его потому крики Сигмы.

 – Подите прочь, я вам сказал! Я понятия не имею, кто вы, какие цели преследуете, но вы глупо поступаете, запугивая меня, не говоря уже о том, что я понятия не имею, о чем вы мне здесь толкуете. Не покинете мой кабинет сами, я попрошу вас выставить иным способом!

 – Неужто бездыханным?! – Фёдор сделал вид, что очень сильно испугался; испуга в нем как раз и не было. Он был разочарован. Надеялся, что Сигма сдастся под первым же напором. Кажется, не вышло.

 – Проваливайте! – рявкнул уже Сигма, ударив по столу, и вид у него был столь грозный, что Фёдора вдруг пробрал смех. Он прежде этого не замечал за собой, но сейчас – ему было смешно. Он представил его в виде самурая, который нападет на него сейчас, обнажив катану, и ощутил еще более сильные спазмы в груди от смеха, и все гадал: с чего он смеется? Это ж как-то ненормально? Впрочем, после того, что случилось в квартире Шибусавы, Фёдор смутно представлял себе грани нормальности. Он будто бы тогда от страха впитал в себя его кровь, и теперь убийство в его голове имело какой-то особый вид действия. Он все думал: Дазай, он что ощущал в момент, когда в лесу близ Ирбита застрелил того человека? Фёдору казалось, что он постиг это на своих ощущениях и был уверен, что куда лучше этим воспользуется теперь.

 Но убивать Сигму он не собирался. Можно было поступить иначе.

 – Как скажете! – он легко вскинул руки, словно сдаваясь. – Увидимся позже!

 – Мы с вами не увидимся! Прочь!

 Фёдор с ухмылкой обернулся, но тут же губы его дрогнули. Ему показалось… Впервые с того момента. Не похоже на Дуню. Он сам не понял, что увидел. Тень или фигура. Ему последнее время в толпе порой мерещился Валентин; первый раз Фёдор даже перепугался, потому что подумал вовсе не о том, что тот прибыл следом за ним в Мюнхен, а это был его призрак и тогда… Он следил за тем, что происходило в Петербурге, просматривая ежедневно русскоязычные газеты: сначала действительно было много шума из-за нападения на японца, из-за его показаний против Валентина, на что последовали разные отклики и раскрытия иных дел весьма неприятного характера; Валентина же считали виновным, но затем газеты в какой-то момент стали отделываться лишь общими сводками расследования, которое, похоже, теперь вели более скрытно, а еще быть могло воздействие на те же газеты, к тому же было опубликовано открытое письмо от старших Савиных, где они выступили в защиту брата, но куда больше откликов нашло такое же открытое письмо Михаила Савина, где он косвенно стал поддерживать еще ранее всплывшие не понять откуда весьма стойкие слухи о том, что это было все клеветой из-за дела о контрафактном чае; Михаил вроде бы никого не обвинял, но Фёдор был удивлен такому повороту, что прицепилось сюда это его дело о нападении и, видимо, неменьше захватило умы газетных писак. Фёдор не знал точно, имело ли это какой эффект, но посчитал, что все же хитро было вывернуто. Впрочем, какая разница? На Валентина уже пала тень, даже если сможет отбрехаться, но с чего бы вдруг его призраку объявляться? Не покончил же он там с собой…

 Такого быть не могло. Это не его тень. Это просто зрение подводит, слишком много переживаний, а Валентин – у него духу бы не хватило с собой что-то сделать. Он раз сам как-то признался Фёдору, что мысль о самоубийстве для него является ужасной по той простой причине, что это значит вечное расставание с дорогими ему людьми. Невозможность видеть тех, кого любишь, выбрать вместо этого смерть – вот, что очень страшное. Но это он говорил раньше. Что он думал сейчас?

 Фёдор, сбитый с толку собственными по-прежнему расшатанными нервами, как бы ни пытался он себя убедить в обратном, попытался все же намекнуть на то, что Сигма-сан еще пожалеет о своем решении, на что ему вслед снова кинули слова проклятия, а затем еще и чуть ли не под руки вывели, что-то там тараторя на этом раздражающем его слух немецком, он даже не пытался выловить хоть что-то знакомое среди потока слов.

 Конечно, он мог взять и донести на Сигму, да хоть сейчас, только тогда он точно не получит то, зачем явился! К тому же можно было подозревать, что Сигма не станет мириться с такой откровенной наглостью и соображать надо было быстрее, даже если тот побоится радикальных методов, не говоря уже о том, что сообщит обо всем Эдогаве или еще кому.

 Был у него еще в запасе один план, но у него был несколько неприятный изъян.

 Фёдор брел в глубоких раздумьях, пропуская мимо своего взора окружающую обстановку, Мюнхен вообще мало его стал трогать, он выглядел вполне себе привлекательным, когда они тут были с Дазаем, который, несколько скрывая порывы своей души художника, все же любовался окружающей обстановкой, находя для себя вдохновение в некогда чужих для него обликах западного искусства; изучал с особым вниманием готические соборы, бродил средь улочек Альтштадта, что-то будто выискивая или же просто отвлекаясь от своих нерадостных дум, и Фёдору нравилось бродить там с ним, но сейчас Мюнхен вызывал отвращение, и у него возник даже порыв пойти и спалить этот доходный дом к чертям, и в какой-то момент, Фёдор, охваченный этим страстным, даже азартным порывом, развернулся, едва не врезавшись в бредущих позади него людей, и рванул обратно, зачем-то еще держа в голове мысль о том, что он подожжет этот дом, а вместе с ним сгорит и тень, что ему примерещилась! Чья бы она ни была! Точно сожжет!

 Все это было третьим делом, как он это сделает, как туда проникнет, и как в таком сможет заполучить то, что жаждал теперь, но думать и не пришлось, потому что, взяв все же себя в руки, Фёдор, понимая, что прочие идеи его, кроме самых кардинальных, снова потребуют времени, а его он тратить более не желал. План-то уже имелся и не такой порывистый.

 К тому же он уже видел, что его поджидали и дали знак незаметно следовать за собой.

 Фёдор ведь на самом деле не так уж случайно вернулся назад, но предстояло снова попетлять.

 Японец, который ранее попался Фёдору у Сигмы, шел впереди него, опережая прилично так, но у него было какого-то странного зеленого оттенка пальто, и не замечать его в толпе было бы сложно. 

 В итоге он скрылся в небольшой пивной в подвальном помещении. Фёдор с сомнением спустился следом, ожидая увидеть что-то вроде притона, но местечко оказалось чистым, разве что очень простеньким по своей обстановке, деревянные столы и стулья выглядели так, будто их только что собрали и даже не покрыли лаком. Но здесь было сейчас очень малолюдно, а это было куда важнее.

 Без колебаний Фёдор присел у дальнего столика, где уже пристроился тот самый господин, что застрял на выходе из кабинета Сигмы. Он криво посмотрел на пристроившегося на грубом стуле Фёдора, который снял с головы шляпу и сам уставился на него.

 – Раз вы пошли за мной, Достоевский-сан, значит, ваш разговор также не удался, – произнес он с некоторым раздражением, но направленным не на Фёдора лично. – Весь вопрос теперь в цене, значит. А уж там – я ручаюсь за себя.

 Фёдор глянул краем глаза на подошедшую к ним девушку, и японец, владевший так неплохо немецким, сказал ей что-то вроде того, чтобы принесла по бокалу какого-то местного пива. Фёдор не особо был охотлив до этого напитка, но у него, сваренного качественного и добротно, было приятное свойство расслаблять организм, не вгоняя его в пьяную дурь. Если не выпивать много.

 – Цена – любая.

 – Любая – это высокая.

 – Я сразу вам сказал, что это мало меня волнует. 

 – Плюс расходы. Я намереваюсь в тот же день уехать.

 Фёдор кивнул, хотя про себя ощутил раздражение, с другой стороны, он не стал судить этого человека. Звали его Огури Муситаро, и был он сам тем, кто несколько лет прежде служил у Сигмы, будучи доверенным и крайне полезным лицом в силу своей крайней сообразительности и связей в Европе, пока в жизни Огури-сана не случилось одно неприятное обстоятельство. В Японии он оказался подозреваемым в убийстве, как выражался Огури, из гуманности одного больного человека, который был его другом, но ему удалось выйти из-под внимания следствия, доказав, что он невиновен, только вот… Виновен он был. И Сигма знал это, и имел даже о том разоблачающие документы, которые по недосмотру самого Огури-сана попали к нему, сделав его одновременно рабом Сигмы, и в то же время человеком, которого он презирал, не брезгуя им пользоваться.

 Этот рассказ Фёдор узнал от него лично, поскольку и сам вынужден был раскрыть ему свою личность, когда Огури-сан сам попытался завести с ним знакомство, приметив в одну из первых попыток прорваться в этот Рулетенбург, как он теперь мысленно звал пристанище Сигмы. Отчасти Фёдор рискнул, лишь подозревая, что прошлое Огури, который пытался восстать против Сигмы, из-за чего его изгнали, хранит в себе темные тайны, но риск оправдался, рулетка в этот раз крутанулась в его пользу. Огури-сан мало что знал о том, что случилось с Фукудзавой в Петербурге, поскольку почти не читал местную прессу, а в ней были лишь отголоски, да и то сейчас уже стихшие, о нападении на японцев, имена которых обычной публике мало что говорили, и Фёдор представил все дело так, что Фукудзава сам спровоцировал нападение на себя, шантажируя людей, и вот Фёдор теперь алчно жаждал все же закончить дело с его разоблачением в его давних скрытых преступлениях, в частности, его участия в смерти Мори Огая, которого Огури-сан уже особо и не помнил, и для столь важного вскрытия лжи Фёдору срочно надо было то, что лживый преступник хранил у Сигмы. Некие доказательства, о сути которых Фёдор, однако, умолчал, лишь сказав, что знает обо всем об этом со слов покойного Шибусавы Тацухико, который погиб также из-за лжи Фукудзавы. Зная прекрасно властную личность Фукудзавы в правительственных кругах, Огури-сан не питал к нему добрых чувств, потому и ни капли не усомнился в словах Достоевского, подробностей сильно не выяснял, к тому же он и не был в курсе, судя по всему, о том, что некий Валентин Савин также фигурировал в этом деле, что могло вызвать дополнительные вопросы ко всей истории нового знакомого. Огури захватила тема того, что Достоевский вынужден был бороться с нечестностью теми же силами, и на то Фёдор и давил, хотя куда важнее было просто и то, что Огури-сан сам имел повод влезть в хранилище Сигмы, чтобы изъять свои вещи, только вот у него не было средств, чтобы убраться после подальше с глаз его. А Фёдор готов был их предложить.

 На том и сложилось все.

 – Уверены, что сможете достать?

 – Я бы иначе не подписывался.

 – Вы точно сможете определить, что вещь из хранилища Сигмы, та, что мне нужна?

 – Он использует специальные коды для определения владельца и запечатывает в пакеты с маркировкой. Сигма-сан записывает в своей записной книжке коды, запоминает их, а потом уничтожает страницы. Но есть дополнительные копии, которые мне, как ранее доверенному лицу, выпало делать самому, их Сигма хранит в банках в Лондоне. И тут я хочу уверить вас, Достоевский-сан, моя память не хуже.

 – И вы сможете?

 – Уверен. Задаток – сейчас.

 Задаток у Фёдоры был с собой, но он на самом деле так хотел надеяться на иной исход, без посторонних, но уже просто некогда было возиться, впрочем, что он теперь терял?

 – Мне нужен адрес, куда я должен буду доставить запрашиваемую вами вещь.

 – Лучше оговорить время и место. Я планирую тотчас же уехать. Где-нибудь в районе вокзала?

 – Слишком очевидно, – Огури мотнул головой, но тут же заметил: – Впрочем, я и сам хочу тут же отправиться подальше от этого города. Вы как раз передадите мне оставшуюся сумму.

 – Сколько вам нужно будет времени?

 – Дня три. Надо выждать. И да, учтите, Достоевский-сан. Не обманите меня с суммой денег.

 – Как и вы меня.

 – Мне чужого не надо. Не обижайте. К тому же у меня больше своих интересов в хранилище. А для вас услуга – потому что я нуждаюсь в деньгах. По истечении трех дней, не считая сегодняшнего, я буду ждать вас на вокзале после, – он задумался: Фёдору показалось, он прикидывает в уме расписание поездов. – После часу дня. Многолюдно – это хорошо. И мне удобно. Устраивает?

 Три дня. Долго. 

 – Через два дня, не считая сегодняшнего. Насчет времени на вокзале возражений не имею.

 Огури покривился, глянув в опустевший бокал – пенка небольшая скопилась на дне, и он попытался ее допить, запрокинув голову и долго ожидая, пока она сползет ему в рот. Шея, интересно, не затекла?

 – Ладно. Условились. Задаток – и уходите. Я пока останусь.

 Фёдор вынул из-под пальто небольшой сверток с деньгами. Огури тут же накрыл рукой, может, как-то даже нервно, словно всю жизнь желал эти деньги, и притянул к себе, спрятав теперь к себе под одежду. Фёдор подумал о том, что надо было просить день, а не два. Но более не говоря ни слова, поднялся и поспешил прочь.

 Все оговоренное время Фёдор не высовывал носа из квартиры Верховенского. Тот сам был занят и потому особо его не трогал, лишь раз заглянув вместе с тарелкой еды, которую зачем-то ему принес. Фёдор без интереса посмотрел на картофель с капустой.

 – Так ты не сказал, сколько еще планируешь здесь быть? Мне бы дать телеграмму в Париж, что ты будешь там.

 – На днях, – отозвался Фёдор, отвернувшись от тарелки, что ему поставили. Местная еда его не прельщала, и вообще он только сейчас стал задумываться о том, что рисовый и рыбный рацион, который был у него в юности, пока он жил в Японии, подходил ему больше всего. Он еще вспомнил, что часто рыбой кормили и в доме в Песно, поскольку у Марии Алексеевны имелось свое богатое хозяйство. Рыба была озерная, но тоже ему по вкусу, но в Японии все же она готовилась и подавалась совсем иначе. Японцы сами некоторое время назад с куда большим пренебрежением относились к морским продуктам, полагая их едой бедняков, что вынуждены были промышлять на морских берегах, но мировоззрение менялось, а сам Фёдор так вообще был лишен местных предрассудков, поэтому рыбе был только рад. И вот: захотелось именно той рыбы, морской, солоноватой, без этого вареного привкуса. Но здесь его вообще ждала лишь капуста да картошка. 

 – Скажешь точно?

 Фёдор неопределенно кивнул.

 – Рад, что ты готов мне помогать.

 – Ну, бесплатно бы ты же не поселил меня здесь, – оскалился Фёдор.

 Они молча смотрели друг на друга. Достоевский догадывался, что Верховенский уже, благодаря газетам знал, почему он столь спешно покинул Россию под чужим именем и теперь скрывался, и надеялся на рассказ из первых уст. И похоже был в восторге. 

 Восторг. Фёдор второй раз облажался – какой может быть восторг? Он убил не того, хотя и не скорбел, но злость брала. А третья попытка ему теперь точно не светила, да и не имела нынче смысла. Он выгорел на них на всех. И теперь предстояло думать о том, как бы тлеть помедленнее, потому что идти путем собственной идеи, когда провалил ее столько раз, будет просто глупо. Что же тогда?

 Таким мыслям он предавался, пока не настал момент встречи с Огури на вокзале через оговоренный промежуток времени. Впрочем, нет. На вокзале Достоевский уже был куда более сосредоточен, менее всего думая о своих неудачах и о том, что на самом деле было тому причиной. Он еще по пути прикупил несколько газет, мельком глянув их. Немного запаздывал, потому что Верховенский уж больно долго снабжал его своими инструкциями. Народу было много; Фёдор шел вдоль ряда колонн, украшавших фасад главного здания, перед которым с шумом, как всегда, сновали экипажи. Там его и заметил Огури, который вынырнул откуда-то, показав движением следовать за ним, и они оба так и прошли мимо всего здания, уйдя в сторону высоких домов, что располагались вблизи.

 – Я видел газеты. Пока что лишь краткие заметки, но, наверное, потом станет больше новостей.

 – Меня это уже не волнует, я убираюсь прочь, – Огури вынул сверток. – Это было сложно, если хотите знать, успокаивает лишь то, что полиция едва ли заметит, что часть улик пропала, так как только Сигма по памяти мог знать, сколько вещей у него имелось на хранении. И все же – утащить что-то из-под носа местных служителей закона, когда случилась такая облава на подпольное казино. Риск тут был далек от легкости.

 Фёдор замер. Больше всего он боялся, что Огури сейчас скажет, что хочет куда больше денег, и поэтому задал свой вопрос:

 – Вы достали то, что хотели заполучить у Сигмы?

 – Да. Свое я забрал. Иначе бы не стал распинаться и ради вас.

 – Как вы честны!

 – Честность – не особо про меня, – хмыкнул Огури, как-то странно улыбнувшись, и Фёдору показалось, что вообще улыбка для этого человека – куда более привычное дело, но последнее время для нее не было поводов.

 – Потому я прежде проверю то, что вы мне принесли.

 – Я не вскрывал. Пакет запечатан. 

 Фёдор осмотрел переданную ему вещь. Внутри бумажного пакета, который тут явно был не один, а несколько слоев таких пакетов, было что-то твердое, какая-то коробка. Наверное, в ней хранились хризантемы. Нужно было проверить и в то же время делать это при Огури не хотелось. Фёдора сразу смутил момент того, как он убедится в том, то ли ему отдали. На свертке в самом деле имелись какие-то коды из латиницы, арабских цифр и слоговой японской азбуки, полная бессмыслица, на первый взгляд, но Фёдора и не интересовало, была ли в том какая-то логика. Вопрос был в том, правильный ли сверток принес Огури. И не обманывает ли он его вообще!

 Колебаться, однако, долго не пришлось.

 – Я не имею намерений ожидать разрешения ваших сомнений, Достоевский-сан, – внезапно произнес Огури, и даже не слова заставили Фёдора замереть, а что-то, что неприятно было наставлено ему вбок. Внутри вдруг все похолодело. Никто прежде, кажется, не наставлял на него оружие, а он, опустив глаза, мог в самом деле видеть, что это был пистолет, а не просто попытка напугать. – Мне нужны деньги, которые вы обещали. И мой поезд скоро отходит. Поторопитесь. Я принес то, что вы просили, а что там – ваше дело. Не мое.

 Фёдор сбросил с себя первый миг страха, и вдруг рассмеялся:

 – Что же вы так, Огури-сан, сразу грубо. Не надо. Я и думать не думал с вами нечестно поступать! – он чуть отстранился, но Огури не отступил, и Фёдор угрюмо вздохнул, больше таким образом демонстрируя расстройство из-за того, что ему не верят! – Пожалуйста! Здесь все! Как и оговаривалось! Во франках и часть в марках. Будете каждую купюру просматривать? На поезд опоздаете!

 Огури в самом деле сознавал, что тут не место для подобных подсчетов, потому он, взяв небольшой сак, где и были деньги, раскрыл его, посмотрев на чуть примятые купюры, глянул еще раз на Фёдора, который выдохнул, когда он закрыл снова сак.

 – Я благодарю вас за работу, – Достоевский поклонился. – Не обижайтесь. Вы ведь тоже оставляете меня в неведении. Но я вас не обманываю относительно суммы.

 – Я вас тоже. До свидания, Достоевский-сан.

 Он не особо учтиво поклонился и поспешил обратно в сторону вокзала, весьма шустро, торопясь в самом деле на поезд. Сейчас отходил один состав в Вену, а чуть позже отбудет в Париж. Он сам должен на него сесть. 

 Фёдор, однако, вышел на Arnulfstraße, дойдя спокойно пешком до отеля Wolff, где уже был накануне, и прошел в вестибюль, обратившись к служащему по-французски с тем, что ранее здесь был забронирован номер для господина Свидригайлова, коим он сам и представлялся, имея еще один поддельный паспорт на сие имя. И уже уединившись в небольшой комнате, за которую, как показалось Фёдору, он все же переплатил, но отель ему был просто удобен в плане близости к вокзалу и наполненностью другими жильцами, среди которых можно затеряться, он принялся взламывать полученный пакет, в самом деле через несколько минут поставив перед собой некоторое подобие деревянной шкатулки, весьма простенькой, хотя добротно сделанной, крепко, во всяком случае. Она запиралась на ключ, потому пришлось самым грубым образом воспользоваться ножом, потому что ключик, ясное дело, не прилагался. Фёдор умудрился порезаться в процессе, так что еще минут двадцать он потратил на обработку раны, на большом пальце, по которому полоснул из-за собственной торопливости и неаккуратности; дальнейший же взлом занял еще добрые полчаса, пока наконец-то не вскрыл злосчастную шкатулку, сломав замок.

 Он с подозрением уставился на лежавшие там чуть смятые бумажки, которые оказались письмами человека по имени Одзаки Коё, в письмах, на первый взгляд, ничего особо не было, какие-то адреса японские, подтверждения оплат, но Фёдор решил с ними потом ознакомиться; 

у него в тот момент все так колотилось внутри, что он был на грани того, чтобы швырнуть шкатулку прочь – он не обнаружил там того, что искал, разве что мог быть уверенным, что Огури не обманул его: вещь действительно принадлежала Фукудзаве, так как на конвертах писем имелось его имя, но толку-то! Фёдор, однако, ощущая не только раздражение, но и азарт, принялся прощупывать шкатулку, уповая на неслучайную ее массивность, и в самом деле. Здесь был еще один ящичек, не такой уж и скрытый, деревянная пластинка должна была легко сниматься, но ее заело и поэтому пришлось снова подцеплять ножом, а пока пытался вскрыть, то видел, что там лежит какой-то кусок ткани. Едва он выудил его пальцами, понял, что это хлопковый мешочек с чем-то мягким и жестким. Он развязал его, продолжая прощупывать пальцами и уже догадываясь, и извлек вместе с обрезками ткани на свет несколько штук совсем мелких, с вишневое зернышко если, украшений, по виду и правда похожих на хризантемы. Бриллианты ярко блеснули, когда на них попал солнечный свет, и Фёдор довольно закусил губу.

 Он выиграл в рулетку, не потратив ни гроша.

 Каким образом? Весьма обманчивым.

 Огури Муситаро был идеален для выполнения столь сложного дела. Он уже имел, как известно, намерение забрать кое-что из своих вещей у Сигмы и потому рискнул натравить на него местных полицейских, которые радостно зачистили подпольное казино, а заодно и тайник Сигмы. Когда тот был вскрыт, Огури, как понимал Фёдор, не узнавший у него подробностей, забрал то, что ему нужно было и то, за что заплатил Фёдор. Но вот плата… Плата! О ней и речь! 

 Без зазрения совести Фёдор обманул всех. Он подсунул крупную сумму фальшивых денег Огури за его работу, использовав те самые деньги, что Верховенский доверил перевести ему в Париж для каких-то своих знакомых по темным делишкам. Фёдор не особо переживал, знает ли Огури о фальшивках, что водились у Сигмы: его, Фёдора, связи с этим не было, едва ли бы Огури смог предположить, что он знаком непосредственно с источником, не говоря уже о том, что мог вообще не быть в курсе последних дел своего неблагодарного начальства. Верховенский же давно уговаривал бывшего товарища помочь, как новое и незаметное лицо, отчасти доверял ему, и потому, когда Фёдор попросил у него сумму на расходы до Парижа и проживание там заранее, даже нисколько не озадачился ничем, выдав ему нужную сумму настоящими деньгами. И именно ее в качестве задатка отдал Фёдор Огури, чтобы изначально не навести на себя подозрения. А сейчас, когда он, судя по всему, уже катился в поезде с настоящими и поддельными деньгами, Фёдору было все равно. Верховенский же полагал, что его старый знакомый катится в Париж с фальшивками. Жаль было немного отдавать Огури аванс, но Достоевский решил, что так будет лучше, к тому же у него было достаточно при разумных тратах денег на свои личные дела. Из Мюнхена он скроется завтра утром, а пока переждет здесь.

 Эти хризантемы, о которых он вспомнил, размышляя о словах Фукудзавы об Оде, не интересовавшие его прежде, в самом деле были очень важны для Фукудзавы. Но что это за любопытные такие письма, что он тут припрятал вместе с ними? Фёдор, прежде пересчитав украшения, памятуя о том, что их должно быть двадцать семь, взялся просматривать письма, морщась от вида написанных от руки иероглифов, которые для него всегда было большей проблемой разобрать, нежели печатные, но эпистолярных изысков, коими его привык баловать тот же Валентин, тут не наблюдалось и близко, и Фёдор все больше ощущал, как просветляется у него в голове, как он лучше теперь понимает, как ему сыграть дальше, чтобы хоть чем-то компенсировать свои проигрыши, и прийти к единственному и последнему, что он мог для себя определить.