Если в прошлые разы пиалы были приземистыми и пузатыми, выкрашенными в тёмно-коричневый цвет и матовыми на ощупь, то на этот раз они используют узкие и высокие пиалы с тонкими стенками, которые попросту в руки взять страшно, чтобы не треснул расписной фарфор — перед тем, как приступить к церемонии, Аякс подхватывает в сложенные ладони и рассматривает каждую деталь полупрозрачного, как акварельного, рисунка белых пенисто-пышных цветов со множеством мелких соцветий и разветвляющимися крепкими стеблями и веточками — ему никогда не доводилось видеть такие, хотя в цветущих по лету лесах и полях Снежной провёл всё детство и подростковость, с губчатой чуткостью впитывая рассказы родителей о местных растениях, и если понадобится, то бездумно может воспроизвести, точь-в-точь запись, какие из них подходят на душистый чай, а какие можно размять в кашицу, залечивающую вечно саднящие детские коленки.

— Это цветы цинсинь, — подсказывает Чжун Ли, и звук его голоса заставляет Аякса вздрогнуть, вспоминая о том, где он находится, и поставить пиалу обратно. — Они растут в горах Ли Юэ — на самых вершинах, куда труднее всего забраться и где жутко холодно из-за высоты и отсутствия каких-либо укрытий, сдерживающих ветер, — взяв свою пиалу в руки и подняв на уровень глаз, словно и сам впервые её видит, рассказывает Чжун Ли, и это напоминает балладу, так что живо представляются и горы, видимые на картинках, и дрожащие на их верхушках цветы цинсинь, кажущиеся чересчур хрупкими для такой суровой местности, так что сложно представить, как умудрились прорасти через камень.

Они сидят в том зале, где встретились впервые, и теперь, когда находятся здесь исключительно вдвоём, он кажется настолько огромным, что Аякс ёжится и ведёт плечами — ему мерещатся те самые пронизывающие порывы ветра, но если представить, что зал — это горная вершина, то Аякс неизбежно оказывается в роли того самого цветка, вздрагивающего и трепещущего от каждого колыхания безжалостно ледяного воздуха, и эта роль его нисколько не прельщает, потому что последнее, с чем он способен себя проассоциировать — это с цветком, в особенности с таким тонкочертным и вместе с тем стойким, потому что Аякс ближе к перекати-поле, подхватываемому ветром и катящемуся, куда придётся и получается, чтобы остановиться в случайной точке с надеждой задержаться в ней, а потом, вместе со следующим порывом, понестись дальше, не оставаясь на одном месте столько, чтобы успеть отяжелеть и осесть.

Этих мыслей не должно быть — только не здесь, не в стенах чайной, обманчиво кажущихся бумажными и пропускающими любой звук. Здесь царит тишина, будто на всё здание только они, хотя Аякс знает, что люди приходят в «Гавань дракона» непрерывным речным потоком, сколько бы времени с открытия не прошло, и теперь, отставив всякие шутки в сторону, он знает, что причина тому — как раз размеренность, наполняющая каждую крупицу воздуха здесь, так что счёт времени неизбежно теряется, а значение обретает лишь шорох пересыпаемого чая и журчание переливаемой воды, а ещё – переплетение вкрадчивых, ненавязчивых запахов из заваренного чая и благовоний — взгляд на них никогда не натыкается, даже если специально искать, но присутствие неоспоримо улавливается.

— Из всей вашей компании только ты пришёл снова и затем ещё раз, — отмечает Чжун Ли, плавно переводя тему и сглаживая образовавшееся молчание, и делает это настолько между делом, осторожно обливая кипятком пиалы и заливая им чайник, что Аякс не сразу соображает, о чём идёт речь, а потом смеётся и запускает пятерню себе в волосы, взъерошивая их на затылке и пожимая плечами:

— А, ну, Розалина была просто по дружбе, потому что её пригласили, а Скарамучча с Кадзухой, скорее всего, уже сами между собой чайные церемонии устраивают, — само собой выходит со хмыканьем, которое можно принять за двусмысленное, хотя он в действительности убеждён, что эти двое на следующий же день сели за попытки повторить всю церемонию, и воображение без труда рисует то, как Скарамучча то скрупулёзно следует какому-нибудь видео-туториалу, то психует и отбрасывает всякие инструкции, заявляя, что отлично помнит всю церемонию и справится так, в то время как Кадзуха терпеливо улыбается и кивает, втихомолку неукоснительно продолжая заваривать чай по средней между воспоминаниями и туториалам формуле.

— А ты?

— Что? — Аякс смаргивает и вскидывает голову, чтобы застыть, наткнувшись на прямой взгляд, направленный на него — снова не моргающий и словно бы пробирающийся к нему за зрачки, пристально разглядывая внутренность. Под этим взглядом ни повести плечом, ни сглотнуть, и такое полное оцепенение, охватывающее всё тело до кончиков пальцев, в новинку для Аякса — того, кто во всех скользких ситуациях находит выход и выручает друзей, обыкновенно как раз замерзающих в панике, словно бы чужая беспомощность питает его собственную силу и запускает цепь реакций спасательного механизма.

Замирает и сам Чжун Ли, держа поднятой чахэ и занесённую над ней лопатку, и это длится секунды — даже их доли, мимолётные мгновения, а затем он прикусывает и подтягивает нижнюю губу, но всё равно ему не удаётся скрыть улыбку, когда склоняет голову к плечу и, опустив взгляд, возобновляет движение, подпихивая свёрнутые листья чая в нагретый чайник — те дробно постукивают, ссыпаясь в него.

— Тебе не с кем устраивать чайные церемонии дома? — всё также вполголоса уточняет, и на краю сознания проскакивает мысль, что его пронзительный взгляд не ощущается холодным и змеящимся — его всепроникающность заставляет ёжиться, сутулиться и сразу же передёргиваться, приказывая самому себе собраться и не пытаться рефлекторно сжаться, но вместе с тем не вызывает никакого отторжения, будто быть открытым и легко читаемым перед Чжун Ли — нестрашно и безопасно, на пограничье с тем, чтобы быть желанным.

Аякс и правда не стал долго тянуть после мастер-класса, сколько бы здравый смысл не твердил, что нужно выдержать паузу, и примчался в чайную уже через несколько дней, стоило случиться первому же выходному — запыханный от спешки, потому что решил не дожидаться в очередной раз задерживающегося автобуса, а по-настоящему побежал от остановки в нужную сторону, он влетел в двери с такой порывистостью, что вновь стоящий за стойкой Сяо в буквальности подскочил на месте с круглыми глазами, отпихивая от себя такого же подпрыгнувшего и нервно улыбнувшегося паренька со светлой косой — такой длинной, что Аякс невольно залип на ней взглядом, пока хватал ртом воздух на пороге, а в голове пронеслось, что выглядит пушистой и воздушной, то есть гораздо легче, чем волосы Чжун Ли, и пришлось моргнуть и потрясти головой, прогоняя эти навязчивые мысли, чтобы широко улыбнуться и сказать, с усилием справляясь со сбитым дыханием, что он на церемонию к мастеру Чжун Ли, отчего-то нисколько не сомневающийся в том, что тот будет свободен — впрочем, будь он и занят, Аякс не отказался бы остаться и дождаться, даже если бы это заняло весь день.

Ему и правда повезло, что Чжун Ли в тот момент как раз только закончил церемонию и вышел проводить гостей — от встречи взглядами с ним пальцы запнулись о застёжку куртки, и пришлось неуклюже переступить, приваливаясь боком к стене, чтобы пропустить уходящих и изобразить, что узлы на шнурках кроссовок у него и правда заковыристые и неподатливые, а не руки немеют от того, как по слуху проезжается шуршание полами одеяний, когда Чжун Ли прошёл мимо.

Заданный вопрос — обыкновенный и очевидно безподвоховый, но проезжается по Аяксу резко и со свистом, таким молниеносным росчерком, что не сразу чувствуется то, насколько глубоко и кровоточиво — медленно набухающие капля за каплей — выходит. Первым делом выскакивает воспоминание о том, до чего оглушительной была тишина в квартире, куда он съехал от Скарамуччи, и как давили, в буквальности напирая со всех сторон, стены, и до зуда по всей длине рук хотелось написать кому-нибудь с просьбой приехать и переночевать с ним — раз или два или даже три, — но на ум не приходило никого, потому что те, кто всегда приедут со стопроцентной гарантией, с головой утонули в своих отношениях, а другие не приедут в виду недостаточной близости их взаимоотношений — и потому Аякс и сам не захочет с ними ночевать. Во вторую очередь вспоминается то, как выбраться из бесконечного цикла «работа-дом-работа» из года в год становится задачей всё более и более повышенной сложности, потому что, несмотря на всю собственную готовность, состыковаться расписаниями и графиками с друзьями — значит составлять планы на долгую перспективу, держа при этом в уме, что в последний момент всё всегда может сорваться из-за внеплановой срочной смены на работе, появившегося окошка к долгожданному врачу — и безусловной приоритетности его посещения — или необходимости в последний момент сорваться на другой конец света, чтобы побывать на спонтанно организованном благословении новорожденной племянницы.

Аякс ни в коем случае не одинокий — у него огромное количество знакомых, чьи имена и лица чудом продолжают умещаться в памяти, сколько не добавляй новых, и со многими из них он способен быть откровенным или мчащимся посреди ночи на такси с помощью или поддержкой, пускай и попросту позволить поплакаться к нему в плечо, однако среди них и правда вряд ли найдётся тот, кто захочет — или кого захочется позвать — собраться дома, неумело-рваными и суетливыми движениями повторяя чайную церемонию с домашними чашками вместо пиал.

У него и чашка-то всего одна, потому что вымыть за собой посуду сразу же — в намертво вбитых в голову с детства привычках, а с гостями в силу всё тех же проблем со стыкованием графиками, не залаживается.

— А если и не с кем? — ухмылка передёргивает лицо Аякса по косой, и он опускает взгляд, без спроса перехватывая слитый первый чай, чтобы полить им статуэтку Мархосиуса — в висках стягивает от желания глянуть на Чжун Ли, проверяя выражение его лица на такую самостоятельность, граничащую с наглостью, потому что едва ли в правилах чайной или попросту правилах вежливости прописано, что гости могут сами, неподконтрольно делать что-то во время церемонии, но его не окликают и не одёргивают, что можно счесть за хороший знак, а Аякс предпочитает считывать за них всё, что не попадя, и упрямо таращится исключительно на статуэтку и чайные ручейки, очерчивающие её округлые бока, стекая вниз. — Людям без личной жизни здесь не рады? — должно было прозвучать кокетливым смешком, а выходит чуть ли не с вызовом, потому что бровь сама собой вздёргивается, а ёмкость из-под чая ударяется дном о столик слишком громко, когда он возвращает её на место, и на секунду Аякс прикрывает глаза, мысленно чертыхнувшись. Он и сам себе не в состоянии объяснить, откуда берётся это жгучее, точно вверх по пищеводу поднимается желудочный сок, раздражение, перемежающееся с обидой — мысль выглядеть в глазах Чжун Ли бездельным мальчишкой, который приходит исключительно от отсутствия, чем заняться или с кем провести время, поднимает внутри, из самой глубине живота к горлу, желание оправдаться, сказав, что он приходит сюда раз за разом вовсе не от безделья и тем более — не от одиночества, но в итоге Аякс выбирает промолчать, прикусив себя за язык.

Додумывать — глупое занятие.

По шумному выдоху Чжун Ли нисколько не понять, что он испытывает, и остаётся только надеяться, что не возносит в этот момент мольбу, чтобы эта церемония поскорее завершилась. Проведя языком — безнадёжно сухим и таким же безнадёжно липнущим — по губам, Аякс совсем немного приподнимает взгляд, наблюдая за тем, как чай насыщенно-золотистой, почти медный по цвету, разливается по пиалам, и вновь просторный рукав одеяния Чжун Ли съезжает, обнажая запястье и обхватывающий его браслет, на который Аякс не может не засмотреться и раньше, чем успевает сообразить, тянется к нему, заставляя Чжун Ли замереть с поднятым чайником, стоит самым кончикам пальцев коснуться плотного и жёсткого переплетения нитей.

— Прошу прощения! — спохватившись и распахнув глаза, выпаливает Аякс, ошпарено отдёрнув руку, а на пальцах уже отпечатывается тёплая гладкость чужой кожи, которую он походя задевает, и очередной шумный выдох Чжун Ли на этот раз отчётливо граничит со смехом. Он ставит чайник на место и закатывает рукав, придерживая его у локтя, когда протягивает руку Аяксу вместе с мягким:

— Можешь посмотреть.

Люди часто разрешают другим разглядывать их татуировки, причудливый маникюр или принт на одежде, но сердцебиение подскакивает и ускоряется так, словно ему предлагают нечто до крайности интимное, и пальцы деревенеют, стоит только вновь коснуться руки Чжун Ли, придерживая её, пока подушечки заново обводят плетение ремешка, попутно в нарочитой — на этот раз — случайности касаясь и кожи, а после перебираясь и на клык — притуплённый кончик, всамделишно зубная шершавость поверхности, что не понять — настоящий или искусная имитация, и прежде чем Аякс успевает открыть рот, задавая самый банальный вопрос из всех, Чжун Ли произносит:

— По легендам Ли Юэ, раньше в Тейвате существовали драконы. Даже местный Архонт мог принимать его облик — и он был любимым, — последние слова в буквальности напоминают довольное урчание, как будто он собственными глазами видел Архонта в облике дракона и остался удовлетворённым этим, и это вынуждает Аякса, наконец, с усилием оторвать взгляд от браслета, чтобы глянуть с недоумением и одновременным весельем:

— Хотите сказать, что это — клык дракона? — и будь перед ним любой другой человек, то Аякс рассмеялся бы, восхищаясь и одновременно поражаясь человеческой наивности, однако из всех людей мира напротив него сидит именно Чжун Ли, который безмятежно кивает — без заминки или скошенного в сторону взгляда, выдающих малейшую неловкость за себя, и эта непоколебимая стойкая уверенность выбивает из Аякса дух, потому что люди не признаются с подобной лёгкостью в том, что другие могут в них высмеять, и на несколько мгновений он замирает, попросту вглядываясь в Чжун Ли, нисколько не меняющегося в лице, а затем промаргивается и улыбается, внезапно ощущая свои пальцы заледеневшими до почти бесчувственности в сравнении с теплотой чужой кожи, которой по-прежнему касаются: — Не думал, что вы всерьёз верите в легенды, — поведя плечом, бормочет Аякс, а подушечкой большого пальца вновь задевает кончик клыка, вжимаясь в него до слабой, моментально исчезающей, стоит отпустить, отметины, и ведёт дальше — по краю, округлому и нисколько не острому, чтобы порезаться, но дыхание всё равно замедляется, вплоть до задержки, распирающей рёбра.

— Почему бы не верить в то, что нравится? — усмехается Чжун Ли.

Понятия «вера» и «нравится» — отнюдь не то, что в голове Аякса стоит рядом друг с другом, и он хмурится с протяжным мычанием, взвешивая эти слова. Рука Чжун Ли в обхвате его пальцев ощущается расслаблено и вместе с тем не давит безвольной тяжестью — в этом улавливается отчётливое разрешение касаться, от осознания этой полной добровольности, за которой может и вовсе скрываться взаимное желание соприкасаться, вдоль загривка пробегают мурашки, встопорщивая за собой волоски.

Вера, распространённая в Снежной, такая же неумолимо жестокая и беспощадная, как и её холодный климат, и Аякс не знает никакой другой — по крайней мере, в такой близости и степени, чтобы перекрыть мороз, веющий от самого слова «вера» обещанием обязательного для всех принуждения и превозмогания себя. Эта ассоциация закреплена в голове и чувствах Аякса настолько зацементировано, что ему сложно представить иное отношение к вере у других людей — без страха, содрогания и рефлекторного желания пригнуться, уворачиваясь от её тяжёлой ладони, заставляющей склониться как можно ниже к земле.

— Мне это не близко, — выдыхает он, качнув головой в жесте выученной виноватости за своё несовпадение со взглядами собеседника, и впервые задумывается о том, что Чжун Ли — живой человек перед ним, у которого за пределами роли мастера в чайной есть целая жизнь, состоящая из множества событий прошлого, связей с другими людьми, опыта и сторонних интересов — и обусловленных всем этим ценностей и ориентиров, которые могут нисколько не пересекаться с теми, что у Аякса. Это простая истина — проще некуда, однако задумываться о ней не особо приходится, когда речь идёт про мимолётные увлечения, потому что на то они и мимолётные, чтобы наслаждаться общением, балансирующим на самой грани флирта и едва заступающим за неё, сию секунду без заглядывания вперёд и ожидания чего-либо впереди.

И в таком случае Аякс не понимает, почему предположение об их чрезмерном различии с Чжун Ли настолько его расстраивает до горечи во рту.

— А во что вы верите? — невозмутимо догоняет, когда он отпускает руку Чжун Ли, напоследок ещё раз погладив клык, и обхватывает пиалу, готовый поднять её — и славно, что не успевает, потому что иначе обязательно уронил бы или слишком дёрнул руками, расплёскивая чай, а так — лишь застывает, таращась в неё.

На светлом дне, сквозь прозрачность медово-медного чая, отчётливо виднеется мелкая россыпь чаинок, просочившихся через сито, и это заставляет Аякса вспомнить, почему он, вплоть до последних пары недель, пьёт исключительно пакетированные чаи, сколько бы на них не кривил нос тот же Скарамучча, обзывая дешёвым ароматизированным пойлом — в любом случае лучше, чем прожёвывать поскрипывающие на зубах чаинки или сплёвывать их, упрямо цепляющиеся и липнущие, стараясь ещё и как можно незаметнее это сделать, если рядом есть кто-то ещё. Ни в один из предыдущих раз он не замечал чаинки — возможно, слишком увлечённый взаимодействием с Чжун Ли, нежели чаем, или дело в пиалах, в которых раньше они были незаметны, а теперь чаинки захватывают всё внимание Аякса, неожиданно становясь до невероятно важными в том, каким образом проскользнули мимо него раньше.

Разговоры о вере скользкие — и это тоже простая и всем известная истина, но к его возрасту большинство дозревает до того, чтобы определиться с тем, во что верит, и не только в религиозном смысле, а у Аякса нет заготовленного ответа, потому что он и правда не знает.

— Я предпочитаю ни во что не верить, потому что не хочу думать, что какие-либо высшие силы, будь то боги или сама вселенная, предопределили то, что я бестолочь, — челюсти сводит всё сильнее и сильнее вместе с каждый словом, словно в них перетекает заодно и всё напряжение из пальцев, чтобы не треснуть-таки пиалу, и когда в самом конце Аякс резко выдыхает, то поверхность чая идёт рябью, а вьющейся над ней пар разгоняется в разные стороны, словно спугнутые в разные стороны птицы, и это действует переключателем: приподнятые и сжатые плечи опускаются, а челюсти разжимаются — зубы укоризненно поднывают. Это был не столько ответ на вопрос, сколько непроизвольно вырывавшееся продолжение бесконечного внутреннего монолога с самим собой, и за это по щекам разливается удушливый жар, ведь едва ли Чжун Ли нужно и интересно услышать, какие кошки регулярно запускают свои остро заточенные когти в его душу, раздирая её на лоскутки изо дня в день.

У Чжун Ли изящно выгибается запястье, когда он протягивает через стол руку и проскальзывает подушечками пальцев по тыльной стороне ладони Аякса, чтобы секундой позже и вовсе накрыть её своей — сухой и тёплой, чуть шероховатой, и на этом сердце обрывается и ухает вниз, дальше пяток, пробивая пол и проваливаясь в подвал, а если он отсутствует, то прямиком в Бездну. Попросту моргнуть страшно, будто лишний взмах ресниц сотрёт мгновение, и выяснится, что оно — плод воображения и только.

— А ты считаешь себя бестолочью? — переспрашивается на таких низких вкрадчивых тонах, что в горле булькает приглушённое «да», никак не относящееся к вопросу — скорее мольба не переставать говорить подобным образом, вынуждая внутренности скручиваться в тугую, напряжённо подрагивающую спираль, и это должно быть неловким — испытывать такие накаты взбудораженности, в то время как его всего-навсего трогают с неприкрытым утешением и поддержкой, но не выходит, и Аякс позволяет себе неотрывно смотреть на ладонь Чжун Ли, накрывающую его, и медленно рассыпаться, кусочек за кусочком, от ощущение, как тот плавно поглаживает его кончиками пальцев.

Слова ни в какую не хотят идти на язык, однако Аякс всё равно изо всех сил старается собрать их и вытолкнуть из себя, несмотря на кашу, стремительно образующуюся и перекипающую в голове.

— Это… это жёлтый чай? — прикрыв глаза, с натужным усилием выдавливает он, и не попытавшись сменить тему ловчее, потому что знает, что это заранее провальная идея — мозг напрочь отказывается соображать, и стоит быть благодарным ему хотя бы за то, что соглашается собирать сносно-связные конструкции предложений, даже самых простых. Тот факт, что Чжун Ли, издавая при этих словах громкий и откровенно удивлённый смешок, не убирает свою ладонь с его, продолжая обнадёживающе касаться, подбадривает, и Аякс сам хихикает, пожимая плечами и накреняя пиалу в его сторону: — Ладно-ладно, я знаю, что это зелёный чай, но никогда не понимал, почему он зелёный, если я вижу откровенно жёлтый, — и Чжун Ли всамделишно вытягивает шею, заглядывая в пиалу, словно и правда предполагает, что это может оказаться новый вид чая, и взгляд замирает, ни разу не моргнув, на том, как приближается его лицо — такие же точёные черты, как запомнилось, и лёгкие, чуть обозначенные росчерки морщинок вокруг глаз и около рта, где им положено разбегаться в момент улыбки.

Чжун Ли выглядит взрослым — именно взрослым, а не тем, кто немного старше, и прежде эта мысль не возникала с такой ослепительной ясностью, чтобы Аякс уставился перед собой, остановив распылившийся взгляд на уровне чужих разомкнутых губ, не задумываясь об этом и о том, как оно может выглядеть, потому что важнее осмыслить ещё раз тот факт, что Чжун Ли является настоящим живым человеком, который может и не рассматривать Аякса как кого-то за рамками роли гостя, с которым необходимо быть вежливым, чутким и доброжелательным.

Тот отстраняется, одновременно и отнимая руку, чтобы взять свою пиалу, поднося её к самому носу и глубоко вдыхая чайный аромат, и зябкость, с которой воздух облизывает нагретую прикосновением ладонь, побуждает встряхнуться, хватаясь за свою пиалу и перескакивая глазами с чаинки на чаинку, подрагивающие и размножающиеся вместе с колыханием чая в ходящих ходуном руках.

— Сколько вам лет? — вырывается само собой, и смотрит при этом Аякс упрямо только в пиалу — запах чая дразнит обоняние, однако сосредоточиться на нём в попытках различить и расшифровать ноты не получается. Этот чай не пахнет ничем знакомым, дёргая подсознание и растрёпывая смутные, наглухо запыленные воспоминания. Зелёный чай и всего лишь — тянущая травянистость или цветочность, предупреждающая, что на вкус должно вязать, и спустя несколько внимательных вдохов Аякс решается пригубить, не сразу проглатывая и гоняя чая по языку в теплящейся надежде найти в нём оттенки вкуса, о которых писали в каждой из проштудированных им статей.

Впрочем, никто не говорит, что здесь может присутствовать значительная доля самоубеждения, лишь бы не признать вслух, что на вкус чай — это просто чай, без всяких обещанных нот, угадать которые способны только искушённые любители, готовый перейти в категорию профессионалов.

— Достаточно, чтобы понимать, что ты приходишь сюда отнюдь не за чаем, — откликается Чжун Ли, не меняясь в лице ни одним подрагиванием мускулов, пока отпивает, бережно поддерживая пиалу одной рукой снизу, и звучит это с такой простотой, что в первые секунды Аякс распахивает глаза и давится, стукнувшись зубами о край пиалы, а чай едва не идёт носом, так что приходится судорожно поставить пиалу на столки и отвернуться, прокашливаясь множеством коротких сипящих содроганий груди и невольно вскидывая руку, чтобы прикрыть заслезившиеся глаза.

Не то чтобы он питает иллюзии относительно своего умения скрывать эмоции и тем более — симпатии и не то чтобы стремится сохранить всё в тайне, но то, с какой лёгкостью Чжун Ли прочитывает и разгадывает его, ощущается настоящим разоблачением, словно Аякс — преступник, а не по-дурацки влюбившийся с первого взгляда мальчишка.

Каким образом их зачайный разговор вообще вывернул в это русло?

— Мне просто нравится приходить сюда, потому что здесь… спокойно, — кое-как справившись с кашляющими спазмами, хрипловато выдавливает из себя Аякс, запрокинув голову и промаргиваясь, чтобы прогнать слёзы, и приходится произнести это вслух, чтобы понять, что внутри на самом деле каждый раз восстанавливается тишина и гладь, стоит переступить порог чайной, будто местная атмосфера существует и правда отрезано от всего остального мира вплоть до состава и плотности воздуха. Будто «Гавань дракона» — это укрытие, убежище для желающих сбежать от собственной жизни и получить, хотя бы на час, свободу определённости, где значение имеет только то, какой температуры должна быть вода для чая, и сколько его нужно выдержать для заваривания, а выбирать нужно только между наборами пиал.

Чжун Ли кивает с прежней невозмутимостью перед следующим глотком чая:

— Значит, своего рода место силы.

Настолько быстрое согласие без попытки поддеть и раскрутить оказывается разочаровывающим. Промычав, Аякс проводит ладонью по лицу, особенно потирая глаза, чтобы не осталось ни слезинки, и надеется, что заодно стирает румянец со щёк — в конце концов, для него есть оправдание в виде недавнего закашливания, хотя в то же время он сам про себя знает, что если и горит лицом, то отнюдь не из-за этого. Непоколебимая уверенность, с которой Чжун Ли сказал, что понимает, по каким причинам Аякс заходит в чайную снова и снова, восхищает, потому что он и сам-то не может ответить на этот вопрос, задай кто — вернее сказать, что не может ответить с такой же твёрдостью и точным знанием сердцевины своих намерений и желаний, и хочется напрямую спросить, что же о них думает и предполагает Чжун Ли.

Наверное, он скажет, что в курсе, что до головокружительной и сбивающей сердцебиение заворожённости нравится Аяксу, и вряд ли тот первый: достаточно стать свидетелем того, как Чжун Ли заправляет за ухо тончайшие выбившиеся прядки, заставляя качнуться пропущенную через мочку увесистую серьгу, и сердце моментально зарезервируется под него.

— Но и вы нравитесь, — горло сдавливает, что не сделать толком вдох, когда он выталкивает из себя эти слова, от которых щёки вспыхивают с удвоенной силой, а пальцы немеют, так что пиала поднимается огромным усилием, в буквальности чудом, и Аякс утыкается в неё губами, бубня: — Я имею в виду, что и вы нравитесь. Я и поэтому прихожу. Наверное, это было очевидно с самого начала, но почему бы и не сказать самому, — и сразу следом, не позволяя опомниться ни себе, ни Чжун Ли, он вздыхает: — Не понимаю, что это за чай — зелёный и зелёный. Как будто вяжет, что ли, совсем немного.

Чувствовать себя чрезмерно суетливым и несуразным в привычку для Аякса, однако никогда прежде это чувство не затапливало его в такой концентрации. Если Чжун Ли ничуть не заинтересован в том, чтобы нравится Аяксу, то подхватит слова про чай, и они замнут этот момент, вернувшись к церемонии и сосредоточившись исключительно на ней, заканчивающейся через пару глотков, а дальше разойдутся, и Аякс будет обходить чайную по широкому радиусу, а Скарамучче и Розалине вполусерьёз пригрозит удушением, если они попытаются напомнить ему об этой истории.

— Молочный улун, — отвернувшись к окну, бормочет Чжун Ли, а затем зажимает переносицу между пальцев и трёт её, закрыв глаза, в то время как у Аякса сердце пропускает удар и перестаёт биться. В ушах накапливается звон, и становится трудно различать следующие слова, потому что настолько несуразным Аякс ощущает себя впервые. — То, что ты называешь «как будто вяжет» — это сливочность, которая и отличает его от остальных чаёв. С одной стороны, её не трудно почувствовать, но с другой — её же сложнее всего назвать, потому что многие находят чай и молоко несовместимыми.

И пускай.

Аякс с самого начала не имел никаких намерений и чёткого плана и ни капли не жалеет о всех трёх церемониях — жалеть о чем-либо не входит в его жизненную философию, иначе слишком возрастает шанс свихнуться от зашкаливающей степени раскаяния и самоненависти, а потому он кивает, принимая информацию, и молча допивает чай, в каждом глотке, тем не менее, стараясь изо всех сил найти ту сливочность и самостоятельно уловить её рецепторами языка. К самому дну, где чаинки, чай остывает и меняет свой вкус: выделяется горчинка, а странный вяжущий привкус покрывает её, как дымкой, и действительно приобретает ярко выраженную молочность, хотя никуда не исчезает вероятность, что на восприятие вкуса влияет уже услышанное описание чая. До конца Аякс не допивает, оставляя чаинки плавать в последнем глотке, оседая мало-помалу на дно пиалы, а когда поднимает взгляд, открывая рот и мысленно репетируя преувеличено бодрый тон, чтобы спросить, окончена ли церемония — и неважно, что он точно знает, что окончена, — то боится попросту выдохнуть, потому что Чжун Ли всё также смотрит в окно, словно и не отмирал с тех пор, как рассказал про чай, и то, как в его пиале не убыло ни на глоток, подтверждает это. 

Это первый раз, когда он заметно мнётся, покусывая губы и проводя кончиками пальцев по боку пиалы, оглаживая его знакомым жестом — также он водил по баночкам перед тем, как выбрать чай для церемонии, и Аякс всё ещё не может выдохнуть или пошевелиться, следя за тем, как Чжун Ли обводит рисунок цветов цинсинь: от соцветий к стеблям и в обратную сторону, шумно выдохнув и повернувшись лишь тогда, когда зажмурившийся Аякс ставит свою пиалу на столик, предательски стукнувшуюся дном о него, как не старался постепенно и бесшумно это сделать.

— Ты спешишь куда-нибудь? — спрашивает Чжун Ли и коротко, негромко, больше похоже на пофыркивание, смеётся, натыкаясь на выразительно приподнятые брови и часто хлопающие ресницы Аякса, который и не встал ещё из-за столика, уже накрепко сложившейся привычкой оттягивая момент ухода из чайной, разомлевший от выпитого чая, жаром растёкшегося по груди и животу, и глубокой бархатности голоса Чжун Ли, даже если в его голове эта церемония уже отпечатывается как последняя, потому что навязываться — точно последнее, что он собирается делать в жизни. — Я имел в виду, есть ли у тебя сегодня какие-то дела на вечер? Или ты будешь свободен? — сдержанная полуулыбка определённо входит у Чжун Ли в профессиональную деформацию, и Аякс думает об этом, потому что в заданном вопросе не отыскивается, как он ни старается, ни намёка на чистую формальность — едва ли в число услуг чайной входят эксклюзивные ночные церемонии при свете традиционных лиюэйских фонариков. Когда тот, спохватившись, отчаянно мотает головой из стороны в сторону, то Чжун Ли выдыхает, и прочитывающееся в этом облегчение заставляет прямо-таки закусить губы, лишь бы не разулыбаться во всю ширину от понимания, что и он волнуется при Аяксе — пускай и сколько-нибудь, хотя бы толику. — В таком случае, может, ты хотел бы прийти снова после закрытия?

В этот момент Аякс заканчивается — как личность, как человек, как частица вселенной, а кровь ускоряет свой бег, выстукивая бешеной пульсацией в уши и виски, и не выходит думать ни о чём, кроме запустившегося в голове слайд-шоу из кадров того, как сумерки будут сгущаться вокруг крыльца чайной, когда он вернётся, чтобы подождать, пока отзвенят ключи и прощёлкает замок двери, а потом Чжун Ли спрячет ключи в карман пальто — иное носить он не может, не в воображении Аякса — и спустится во ступеням, кивая в приветствии со своей неизменной плавающей по лицу улыбкой.

Шанс никогда в жизни не висел в такой морковочно искушающей близости от него — хватай и всё. 

Неосознанно потянувшись, Аякс расстёгивает пуговицу на рубашке — та, что под самым воротником, у него расстёгнута по умолчанию, но от происходящего становится настолько жарко, что становится нужно ещё, а затем рука замирает, не до конца вытолкнув пуговицу из прорези, потому что на ней останавливается взгляд Чжун Ли, выражение которого нечитаемо в смысле различения конкретных полутонов эмоций, но вынуждает остановиться, замерев загипнотизированной хищником мышью.

— Да, — выходит полупридушенно и тонко, так что, зажмурившись и прокряхтев, Аякс повторяет гораздо громче, пугаясь своего же подскочившего голоса: — Да, я буду рад. Я бы хотел, — облизнув нижнюю губу и расплывшись в улыбке, Аякс не выдерживает и прижимает ладонь ко рту, выпаливая следом: — Это свидание или типа того? Или очередная церемония, чтобы я научился-таки разбираться в чаях?

Чжун Ли отрывает взгляд от его воротника, и то, с каким очевидным усилием ему это даётся, вынуждает Аякса со всех сил сжать челюсти и губы, сдерживая рвущуюся ухмылку, а в груди раздувается, вырастая со сверхскоростью, воздушный шар из довольства — вибрирующего, горячего, кипучего и только увеличивающегося от вида того, как золотятся глаза Чжун Ли, направленные напрямую на него. 

— Всё вместе, — хмыкает он и кивает в сторону выхода из зала, уточняя с таким нажимом, что Аякс начинает сомневаться, что его не вдавит в пол, вынуждая просто остаться здесь до вечера: — После закрытия, ладно? Подёргаешь два раза ручку. 

Заполнивший к тому моменту всю грудную клетку шар начинает изнутри давить на рёбра до боли — сладкой боли, испытывать которую Аяксу в радость. 

Таких свиданий ему ни разу не назначали.