Когда будущее перешагивает с важностью за порог — или вбегает весёлым щенком и вечным ребёнком, — в том букете, что оно приносит в загрубевших руках, всегда есть остекленевшие слезинки. Похожие на хрусталь, научившийся дышать — и оттого больнее ему разлетаться вдребезги. В самом счастливом будущем от слёз никуда не деться.

Сэм Винчестер своих слёз давно отучился стыдиться. Благодарен он и своему брату, что, поддразнивая его, утешал и неизменно трепал по макушке ласково: хэй, малыш Сэмми, поплачь, потом станет легче — и всё закончится правильно.

Благодарен и Габриэлю, что принял Сэма со всем непутёвым сердцем нараспашку. Слезинки смахивал шутливо, сцеловывал, отвлекал, дурачился — великолепнейший из фокусников… Эта черта отпечаталась неизгладимо, и Сэм обожает её в Габриэле жутко. То, как Габриэль улыбался — поддержка и обещание на понятном лишь им двоим языке.

Сэм Винчестер слёз не стыдится — и надеется, что Софи стыдиться не будет тоже.

Сэм помнит: страх глаза заплаканные показать, «мальчишки не плачут», строгий окрик отца, жёсткая подушка в мотелях, заглушающая недостойные, постыдные, неприличные для мужчины — думалось так — слёзы. Прячущая раскрасневшиеся щёки. Забавно: для того, чтобы глаза заволокло алым, Сэму не нужен был дьявол. Лопнувшие сосуды справлялись.

Сэм помнит — и потому всегда слезинки с лица Софи вытирает, прижимая к себе. В объятиях её баюкает, на вымокшую ткань внимания не обращая. Плевать — и на затасканные рубашки, и на роскошные костюмы. Галстуки, когда Софи была маленькой, и без того постоянно из-за неё страдали. Кто-то очень любил завязывать ими волосы, как ленточками. Оригинально и креативно — их маленькая принцесса фантазией и складом ума пошла в Габриэля. Почти так же сводит семью и целый мир с ума.

Сэм помнит — и потому шепчет: «Эй, родная? Ты хочешь поговорить?». Откладывает дела и увлекательные книги, никуда не торопится, не спешит. В комнату Софи осторожно стучится.

Или на место их тайное — ну, не очень — приходит. Качель-скамейка, увенчанная ветвями дубов, дремлет под тенистым покрывалом. Она висит почти рядом с домом и тайны на деле в ней никакой нет — потому что сооружали качель Сэм с братом.

Софи с детства качель обожает — как и выпрашивать щенячьим взглядом её на ней покачать. Дин, вызываясь за племянницей присмотреть, попадался в эту ловушку на целые часы. Поделом ему.

Софи там пропадает часто. Сэм не может знать наверняка, захочет ли она беседовать с ним, но приходит, принося с собою её любимый ореховый латте и что-то клубнично-сладкое (о, за него Софи готова продать душу). Пускай — мелочь, но крошечной заботою Сэм настроение дочери пытается поднять.

И слёз, в самом деле, пролилось немало. Это не что-то удивительное, когда у тебя ребёнок, но Сэм курсы для родителей недаром проходил.

И слёзы были:

Из-за разбитых коленок. Ангельские силы исцелить ранки могут быстрее шелеста крыла. Но Софи — пять лет, и она морщит веснушчатый нос. И тогда Сэм, обработав случившееся несчастье, клеит пластыри в виде забавных рыженьких и беленьких лисичек. Дин когда-то на его ссадины лепил такие же — специально тратил мелочь, чтобы порадовать дурашку-брата.

Целует поверх пластыря, «чтобы всё скорее прошло», и Софи смеётся.

Слёзы были:

Из-за головных болей, что преследуют её — и тогда Софи часами лежит в объятиях Габриэля. Никакими лекарствами, никакой магией не помочь. Сэм перерыл библиотеку, повыпытывал ответы у Джека и Михаила, посоветовался с Ровеной — ничего. Но тогда дом погружается в тишину, и все его обитатели ходят на цыпочках, чтобы лишним шорохом больно не сделать. Габриэль мурлычет под нос колыбельные на древних языках, Софи по волосам гладя. Сэм вслушивается краем уха. Когда ещё подобное услышишь?

Один раз — из-за слов одноклассницы. Софи была влюблена — сообщила по важному-важному секрету — и слова о том, что витилиго выглядит омерзительно, не могли её не задеть.

Софи — смешливая, колкая и спорами наслаждается не меньше, чем флиртом, как сама заявляет, но…

Но всё-таки даже ей, невозмутимой и равнодушной к колючим выпадкам, может стать больно. Сэм это знает — и понимает всем сердцем.

В тот день Софи половину вечера покрывает тональником щёки, изъеденные белоснежными пятнами. Ресницы и брови выцветают до абсолютной белизны, ещё когда ей исполняется семнадцать. Позолота на них блестит, переливается пылающими блёстками, сияет почти так же, как скрытые от смертных крылья, но…

Софи дёргает уголком рта, кидая взгляд на старое зеркало у кухонной двери. Сэм, отрываясь от телефона («Да, любимый, ужин готов… хватит паясничать, все живы»), замечает, как она морщится. Касается пальцами белого пятнышка, спрятавшегося под ухом.

— Пап, — в голосе прорезается тоскливая надежда, — теперь я нормально выгляжу?

Сэм и ответить, слова подобрать не успевает, и Софи досадливо вздыхает. Размазывает ладонью несчастную косметику в злом, неуклюжем движении. Носом шмыгает:

— Знаю, знаю, глупость. Нормально. Мы все выглядим нормально, и стандарты красоты тупые. И витилиго не такое дурацкое, но…

Она поднимает глаза — и Сэм в полной мере осознаёт, почему другие существа на его несчастный взгляд повестись могли.

— Ты не нравишься себе или ей? — отзывается Сэм с мягкостью, и Софи прикусывает губу — отзеркаленная привычка. — Потому что…

Он безумно Софи гордится — она своё витилиго с детства не прячет, на подначивания других детей внимания не обращая. Тем более, дразнить её, хитрую и способную напакостить в ответ, желание отбивало у многих. Он помнит: первые пятнышки завидя, Софи сидит, поникшая и расстроенная, но Сэм объясняет, рассказывает про витилиго — и про то, что ничего дурного в нём нет. И Диана, кузина Софи, вся веснушчатая, солнцем и ангелами исцелованная, заявляет гордо, что они вдвоём теперь будут ходить:

Особенные, интересные и с чудесами на щеках. С рыжими созвездиями и белоснежными облаками, застывшими на коже. И — они всем, кто попробует их дразнить, ещё покажут. Пускай завидуют — и чудесам, и тому, что Софи с Дианой неразлучные и самые классные сестрёнки.

Тогда Софи вытирает слёзы и смеётся — звонко-звонко, и невозможно не улыбнуться в ответ.

— …Потому что, — Софи вздыхает, подхватывая, — если она не готова сравнивать моё витилиго с небесными островами и давать всем пятнышкам имена… То зачем она нужна? Я знаю, пап.

Софи и в небольшие журналы приглашали на роль модели — потому что витилиго вовсе не то, что стоит прятать и стыдиться. Сэм помнит — сохранил в сердце с бережной нежностью, — как улыбалась Софи, когда её впервые поблагодарили в интернете за фотографии.

За то, что она себя принимает — и принимать помогает другим. Неровные пятнышки не замазывать, кофты с длинными рукавами в жару не надевать, чтобы руки закрыть. Любить себя и своё тело со всеми его особенностями.

Но Сэм знает: иногда даже то, что было привычным, изученным и простым, становится очень и очень сложным.

Тяжёлым.

Иногда ты просыпаешься утром — и не можешь вспомнить, как долгие годы сумел дышать, не срываясь на плач.

Софи манжет нелюбимого платья — мир за пределами шкафа видит раз в год, наверное — одёргивает. Запястья и плечи у неё тоже неровными белыми змейками увиты.

Сэм, приобнимая Софи, может подбородок на золотистую макушку положить. Но знает, что она этого не любит страшно. Потому — просто держит в своих руках.

— Тебе вовсе не нужно пытаться кого-то впечатлить, — говорит он негромко.

Знает, что помочь не может.

Всё переломится, отболит и пройдёт — и Софи нужно пройти через это самой. Он не может вынуть из чужого сердца ни боли, ни клинков, утонувших в цветах. Ему остаётся только быть рядом.

Софи сдавленно хихикает:

— Ну нет, пап. Если мною не будут восхищаться, я умру на месте.

В их доме все годы растёт маленькая фокусница. Непоседливая, яркая, чужое внимание обожающая — Сэм от её проделок за голову хватается, а Габриэль смеётся — гордость и тихая радость узнавания. Сэм в том, что его любимый архангел переворачивал Эдем вверх дном когда-то, не сомневается.

Теперь Софи переворачивает вверх дном всю вселенную. О, когда Габриэль и Джек впервые привели её на Небеса, разразилась сущая катастрофа. Рецепт паники всех ангелов: два хитрющих и любознательных нефилима.

— Мне кажется, — тихонько смеётся Сэм, ловя чужую шутку, — тебе нравится ломать все правила, стандарты и чужие мнения, чтобы тобою восхищались. Без всякого одобрения. Ты прекрасна. В своём разрушении всего — без всякого сомнения. Я верю, однажды ты встретишь кого-то, кто будет от тебя, маленькая катастрофа, без ума. И придумает названия всем твоим пятнышкам, оленёнок.

Софи фырчит — наигранное ворчливое возмущение. В этом доме свила гнёздышко сладкая-сладкая ложь, а истина, как и они все, была вне закона. Но Софи, как ни крути, катастрофа — это они с Габриэлем отрицать не станут.

Сэм оставляет невесомый поцелуй на чужих волосах. Всё хорошо. Он рядом.

— Значит, пусть катится в ад, раз она считает уродливым моё витилиго?

Когда Софи отстраняется, у неё — растёкшаяся тушь и влажный след на щеке. Сэм нахмурился бы с тревогою, но слышит в голосе мелькнувшую улыбку.

— Только не буквально, но в общем и целом… — хмыкает Сэм, и в ответ звучит только коварное хихиканье. Добавляет с предупреждающей поспешностью — быстрее, чем необходимо: — Софи… Софи, никакого ада, это слишком жестоко.

— Софи, оленёнок, у тебя воображение работает куда лучше очевидных банальностей, — весёлый и ласковый голос скользит вслед за скрипом двери, и Сэм глаза закатывает, фырча. На сердце укоризненная сладость разливается. Габриэль обожает дурной пример подавать дочери, но Сэм совершенно не в силах сердиться. — Не знаю, о ком ты, но…

Габриэль рассмеявшейся Софи подмигивает — неведомые секреты на двоих и трикстерское лукавство. Габриэль на носочки встаёт, чтобы щёку Сэма обжечь тёплыми губами, и вновь — невинным касанием одним мир опрокинуть, как банку со светлячками. Чтобы они вспыхнули — щекочущей нежностью и огнём.

Ради с двумя фокусниками жизнь Сэма превратилась в безумную карусель. Не оставляя ни горечи, ни тошноты.

— Спасибо, пап, — шепчет Софи позже, когда смывает косметику и спускается к ужину. Ямочки на её щеках почти сияют, как два маленьких солнышка. — Ты всегда рядом. И всегда прав.

Сэм в ответ только улыбку ласковую отзеркалить может.

Габриэль, раскладывая заранее по тарелкам клубничный пирог, дёргает бровью, следя за ними с доброй ухмылкою и теплотой.

Он не знает, о чём именно Сэм и Софи говорили — может, Софи позже расскажет, если захочет, — но бесконечно счастлив за них. Потому что видит. Знает и сам: от поддержки в этом доме никуда-никуда не сбежать даже на быстрых крыльях.

(Звучит капельку угрожающе, но — вполне в их стиле…)

После этого вечера Софи своё витилиго никогда не замазывает и не прячет.

Как и никогда — Сэму очень хочется верить — не стыдится своих слёз.