Кэйа сходил с ума.
Или ему так казалось. Или он уже сошёл, но воображал, что только в начале своего пути становления безумцем.
Это были самые долгие две недели в его жизни, наполненные ночными кровопролитными сражениями, дневной суетой и нескончаемыми размышлениями, которые ни к чему не приводили. Он ожидал ответного письма юдекса как нечто спасительное, как нечто, что могло перечеркнуть монотонные серые будни и выдернуть его из них, – но не было и письма.
Оставалось только ждать.
К Дилюку Кэйа близко не подходил. И дело было не в том, что он пообещал Джинн ни во что не вмешиваться, и уж точно не в том, что Дилюк попросил его об этом сам. Рядом с Дилюком всегда была Кассандра. Не всегда – всегда. Её смех звоном серебряных монет разносился над площадью, сразу же оповещал о её прибытии, и Кэйа тотчас же торопился прочь – благо дел у него было зачастую невпроворот. Он предпочитал наблюдать издали.
Присматриваться.
Выискивать новые зацепки.
Которых, как назло, не было ни единой. Одна лишь оброненная фраза о холодах на родине и предложение искать заступничества у Фатуи – и больше ничего. Странное поведение Дилюка – и больше ничего. Недостаточно для того, чтобы выдвинуть прямое обвинение и начать официальное расследование, но достаточно для того, чтобы не спускать с неё глаз. С них.
Кэйе не показалось, он не считал себя обезумевшим хотя бы в этом: с Дилюком действительно было что-то не так; измождённый вид, нетипичная инертность, странные фразы и провалы в памяти – это было громче, чем крик о помощи. Но этот крик, похоже, слышал только сам Кэйа. Он рос с ним, видел его и злым, и смеющимся, и чуть ли не ревущим от досады. Это он крал его поцелуи и бесстыдно забирался ладонями под рубашку, это он обменивался с ним письмами, измалёвывал кипу бумаг в попытках подобрать нужные слова и заново выстроить тот мост, что они разрушили. Но теперь все его попытки добраться до истины встречали препятствия.
Джинн была на его стороне, но её изматывали дела. Ей было не до него, и Кэйа молчал.
А Дилюк вырос, остепенился, перерос вашу юношескую влюблённость. «Пора бы и тебе…» – этого вслух ещё никто не сказал. Пока что. Но в чужих взглядах он порой улавливал едкую солёную жалость, в которой не нуждался. Он был готов уничтожить на месте всякого, кто посмел бы открыть рот – и горожане, чувствуя его гнев, его клокочущее злостью бессилие, отворачивались не проронив ни слова.
Возможно, ему следовало послушаться их невысказанных советов и поступить именно так. Оставить Дилюка.
Возможно, Кэйа задумался бы над этим всерьёз, если бы тот выглядел счастливым. Но Дилюк смотрелся каким угодно, но не полным любви и радости: он походил на выцветшую тень самого себя. Что-то происходило с ним эти три месяца, что-то, что в итоге доломало его. Он больше не улыбался. Не был похож на человека, рисовавшего круглых совушек на полях писем и пылко обещавшего вернуться как можно скорее. Он не проявлял никакой инициативы и просто следовал за Кассандрой повсюду; не как тень, а как пёс на поводке и в строгом ошейнике. Сопровождал её, но как будто бы она – его.
Если бы дело было в длительном отсутствии Глаза Бога, – Кэйа слышал, что такое происходит, – то уже сейчас Дилюк должен был измениться хотя бы отчасти. Но ничего не менялось. Правда, и сам Дилюк по-прежнему не носил его; не чувствовалось элементального следа ни на нём, ни на Кассандре.
И даже Аделинда лишь разводила руками: её рассчитали вместе с остальной прислугой сразу же после возвращения молодого мастера. Она его толком не видела, даже не обняла – и на последних словах Кэйа стиснул её в объятиях так крепко, что она сдалась и всё-таки запричитала. А он гладил её по спине, тоскливо улыбался в пустоту и не отпускал ещё десять минут, до тех пор пока она не справилась с тихим плачем.
Было и ещё одно неприятное обстоятельство: понемногу Кассандра завоёвывала всеобщую любовь. Весёлая, цветущая и общительная, она часто бывала в городе, много разговаривала с людьми, кому-то даже дарила подарки. Она словно бы не страшилась ночных нападений и поддерживала людей как могла. К ней тянулись. С ней хотели заводить дружбу. Она нравилась многим. Но не Ордо Фавониус, конечно же, с которыми стабильно ссорилась; уже можно было не гадать, кого предстоит встретить у кабинета Джинн сразу же после очередного ночного бедствия. И за её плечом – всегда Дилюк. В такие моменты Кэйа демонстративно разворачивался и уходил не здороваясь. Видеть тупую покорность на лице Дилюка было невыносимо.
Улыбаться Кассандре, сотворившей с ним такое – тем более.
Он никогда не был аморфной бледностью: сколько Кэйа знал его, он был ярким, напористым и живым. Форма капитана досталась ему не просто так!
Кэйа помнил, как Дилюк чуть ли не пинками заталкивал его в оружейную. Смеялся. Зажимал ему рот ладонью, потому что чрезмерно шумный и впечатлительный Кэйа наверняка выдал бы их.
– Щекотно, – давился смехом Кэйа, ничуть не препятствуя Дилюку. – Ну не здесь же, ты с ума сошёл?
– Что, даже поцеловать нельзя?
– Да целуй уже!
– Только поцеловать? Раз уж мы оба здесь. – Его глаза сверкали рассыпанными по льну рубинами. Отказаться было невозможно.
А теперь Дилюк был словно выточен из бруска грубой древесины, вымоченной в холодной жидкой грязи. Его ничего не волновало. Он ничем не интересовался сам. Кэйа мстительно представлял, что у него с Кассандрой даже секса не было: Дилюк наверняка забирался в постель, отворачивался к стене и неподвижно лежал так до рассвета.
Очередной взрыв серебряного смеха сгонял его с места, и Кэйа поспешно удалялся.
Он врал себе. Злился, ревновал и оттого врал.
С сексом у них наверняка всё было в порядке: своей неуёмной энергией Кассандра и мёртвого бы расшевелила.
Вот так и получилось, что всё, что оставалось ему – ждать письма юдекса. И помогать Мондштадту обороняться от тварей Бездны, которых в последнее время становилось только больше. Как и разрывов, контролировать которые уже не представлялось возможным; Джинн скрепя сердце отозвала дозорных, каждую свободную пару рук поставив на укрепление и защиту городских стен. И даже Люмин разводила руками, не в силах найти источник появления разрывов.
Но на выручку неожиданно пришла дождливая погода.
Порой она бывала настолько паршивой, укрывающей Мондштадт сплошной стеной ливня, что даже разрывы безмолвствовали и не пропускали новых тварей – и можно было выдохнуть. Наконец урвать несколько часов сна. В те же ночи, когда твари атаковали город, неизвестный герой уничтожал Чтеца Бездны – и только так останавливал атаку. Рыцари своего соратника по приказу Джинн больше не трогали, несмотря на то что тот по-прежнему был объявлен вне закона. А Кэйа мог с облегчением выдохнуть: одной заботой меньше.
А потом город украсился цветами и лентами, грянул музыкой и словно бы умылся белым. У Дилюка и Кассандры случилась свадьба.
Пригласительной открытки Кэйа не получил.
Он и не ждал. И идти не собирался: для чего? Отравить собственное сердце видом красивых молодожёнов? С криком «я протестую!» выставить себя посмешищем, от горя растратившим последние крупицы гордости?
Поэтому Кэйа поступил как взрослый, серьёзный и самодостаточный человек: он забился в «Кошкин хвост» и весь день напивался в одиночестве. Уже под вечер, едва волоча ноги от хмеля, он добрался до барной стойки и потребовал три бутылки вина на вынос. Диона зашипела и осыпала его проклятиями, а Кэйа послал ей воздушный поцелуй и промахнулся, но не заметил этого: он уже отвернулся, облокотился о стойку и окинул зал мутным взглядом. Зацепился им за Донну с красными зарёванными глазами и с бокалом сидра больше, чем она сама по размеру. И в порыве шальной дурости весело отсалютовал ей – Донна несчастно улыбнулась и отсалютовала ему в ответ.
– За счёт заведения. – Вино ему выставила сама Маргарита. Она не задавала вопросов.
А Кэйа захватил бутылки, сердечно распрощался с ней и сбежал из города.
Редкостная глупость: он был наивен, беспечен, всю свою жизнь он поставил на Дилюка и так неуклюже проиграл; видел бы его сейчас отец – собственными руками задушил бы у виноградников и без сожалений оставил тело под дождём. Кажется, Кэйа путался в ногах и смеялся, и вытирал щёки ладонью, – он уже не был уверен. Оглушающая пустота в голове казалась всеобъемлющей. В груди – магнитный провал. Без Дилюка он не представлял своей жизни; был уверен, что всё сложится, что он вернётся, как и обещал, что не погибнет, не разлюбит и не заменит на первую встречную красотку. И вот как всё закончилось.
Бутылки были целыми, но казалось, что осколки режут ладони, пропарывают кожу, как натянутую ткань, и скребутся о кости.
Закат заливал небо красным.
Кэйа глотал вино, запрокидывал голову и слал проклятия Селестии.
Такое же красное – на его ладонях, как пролитое вино или кровь из невидимых ран. В какой-то момент, уже устроившись на утёсе с отличным видом на винокурню, Кэйа услышал шаги позади; если бы она захотела – он не различил бы их никогда. Но Кэйа покачал головой черепичной крыше внизу, и шаги стихли. Розария оставила его одного.
Спасибо ей за понятливость.
Он напивался до умопомрачения на холодных камнях рядом со статуей Архонта и с колючим весельем наблюдал, как зажигаются первые звёзды, как цепочкой жёлтых огней вспыхивают фонари, а дилижанс с молодожёнами въезжает на территорию винокурни. Как кучер отпирает дверь и подаёт руку Кассандре, а после отступает и почтительно склоняет голову, стоит мастеру Дилюку выйти вслед за ней.
Молодожёны зашли в особняк. Спустя полчаса свет во всех окнах погас.
Кэйа залпом допил остатки вина из последней бутылки, швырнул её в статую Барбатоса – с дрязгом разлетелось стеклянное крошево. Багровыми брызгами – «Полуденная смерть» на светлом камне. Пнув одну из бутылок, что лежали под ногами уже опустошённые, он, шатаясь, побрёл домой.
***
Несвежая голова и напряжение последних дней проделали с ним злую шутку: ноги принесли его не домой, а в штаб. Кэйа не огорчился. И ладно. Значит, можно наконец закончить тот злосчастный отчёт в тишине – хорошо же! от-лич-но! – и никаких «сэр Кэйа, срочное поручение от действующего магистра!», «сэр Кэйа, по вашему заказу прибыли цветные мелки для рыцаря Искорки! Куда позволите разместить?», «сэр Кэйа, у восточной стены произошёл обвал, пострадавших нет, но вам бы взглянуть…» Голова кругом. Но кабинет не открывался, ключ отчего-то не подходил, и Кэйа, некрасиво сплюнув себе под ноги, отступил и тут же ногой вышиб дверь. Ввалился зло и буйно, с ворохом мелких обледенелых снежинок, и осмотрелся. В темноте кабинет казался шире, выше, как и кипа бумаг на столе – Кэйа готов был поклясться последним глотком «Полуденной смерти», что бумаги он разбирал накануне и стопка должна быть ниже как минимум вдвое. А ещё второй стол справа, его не было точно.
Пьяный, он не сразу сориентировался, что вломился в кабинет Джинн.
Вот незадача! Придётся как-то объясняться.
Кэйа хохотнул и с лёгкой руки сгрёб с её стола журнал регистрации бракосочетаний. Он закружил с журналом словно бы в танце, медленно пролистывая его до последней исписанной страницы, – и мурлыкал себе под нос свадебный марш.
На последнюю страницу упал лунный луч, сделал светлое холодным, чёрное – резким. Запнувшись о собственную ногу, Кэйа остановился. И мгновенно протрезвел.
Вот изящная ветвистая подпись Кассандры, узким ручейком утекающая вверх и оканчивающаяся премилым сердечком, а ниже, на последней строчке, словно бы в контраст, – уродливая мешанина символов. Линии петляли и дыбились насечками, наслаивались одна на другую, вырисовываясь во что-то разборчивое и неразборчивое разом.
Это была не подпись.
Это была борьба.
Вместо положенного «Д. Рагнвиндр» Дилюк суматошно и отчаянно выцарапывал на бумаге одно-единственное слово.
«НЕТ».
Кэйа выронил толстый журнал и сам же вздрогнул от звука удара о пол. С таким же звуком могло упасть бездыханное тело.
Согнувшись, словно в приступе жутчайшей боли, он зажал себе рот ладонью и протяжно завыл. Его тошнило, его бросало в жар и морозило разом; раскаляясь до боли, кости ломили, а на коже – ледяные мурашки. Комнату заливал всё тот же холодный лунный свет; Кэйа хватался за себя – в нём, и самого себя не находил.
Самого себя не мог убедить сделать вдох. И выдох.
Не мог дышать.
Никто не услышал безмолвного вопля о помощи Дилюка, никто не потрудился проверить журнал – к чему бы? Если ты стоишь наряженный и держишь под руку прелестную улыбчивую девушку, разве могут у кого-то возникнуть сомнения, что происходит что-то насильственное? Но Дилюк взялся за перо, и никто, мать их, не проверил, что он написал! А Кэйа напивался за городом, вместо того чтобы оказаться рядом и помочь. Как и тогда! Он с ненавистью пнул журнал и отшатнулся. Бедром врезался в угол стола и сбил на пол несколько тугих запечатанных конвертов, разворошил неразобранную почту. С яростным шипением обернулся – и взглядом натолкнулся на письмо юдекса.
Вскрыть аккуратно не смог: руки дрожали и рвали бумагу, – и в конце концов Кэйа беспощадно разодрал конверт и бросил клочки на пол.
Вступительные вежливые речи месье Нёвиллета он пропустил и жадно впился взглядом в аккуратные, убористые строки ниже.
…должно быть, здесь какая-то ошибка. Единственная мадемуазель Кассандра, подходящая под Ваше описание – гражданка Фонтейна мадемуазель Кассандра Ларошфуко, 23 года – числится пропавшей без вести уже полгода. Палата Жардинаж ведёт расследование. Брошь как возможная улика будет изъята и оставлена в палате до завершения расследования, прошу прощения за предоставление временных неудобств. Палата Жардинаж и я лично будем крайне признательны Вам за предоставление любой информации о пропавшей.
08.07.ХХ
Юдекс Кур-де-Фонтейна, Нёвиллет
Несчастная мадемуазель Кассандра Ларошфуко уже наверняка кормит своими останками инородов Фонтмера.
Едва ли Фатуи будут милосердны.
Едва ли они будут милосерднее к Дилюку Рагнвиндру, их заклятому врагу.
В крови – не вино, а горючее, и сердце суматошным биением высекало искры, раскаляло и взрывало осколки стекла, плавило перевёрнутый воздушный замок текучим. Глаза жгло от несуществующего дыма. Медлить было нельзя. Кэйа свалил все бумаги со стола Джинн, отмахнулся от пыли и бросил письмо юдекса на освобождённую столешницу. Туда же подложил журнал регистрации. Джинн умная, она сразу догадается.
А Кэйа больше не станет тратить ни минуты, ни на минуту не оставит Дилюка в когтях Кассандры – и он бросился прочь из штаба.
Одну остановку всё же пришлось сделать: по пути из города он влетел в собственную квартиру, не разуваясь заскочил в спальню, сшиб стул и с тихой руганью пнул его в сторону. Распахнул шкаф и открыл потайной отсек. Свирепо содрал с тремпеля чёрный плащ с обгоревшими полами, маску, прикрепил к ремню ножны и подобрал меч: массивный, сумерский, с выгравированным над долом узором в виде переплетения ветвей, – меч, который он купил в одной из командировок.
Его маскировка, в которой он проверял разрывы по ночам, а заодно и то, насколько внимательно бдели дозорные. Маскировка, в которой он хотел бы наблюдать за винокурней до рассвета – исключительно в целях безопасности, конечно же, – но ночные нападения не позволяли ему сделать и этого. Маскировка, которая должна была помочь ему проникнуть в хозяйскую спальню без ордера, когда Джинн даст ему добро на самоуправство.
И поможет.
Своими незаконными делами он не должен пятнать честь Ордо. Но теперь это значения не имело.
Он грохнул дверью и, набросив капюшон, устремился к винокурне.
Тучи сгущались. Вот-вот должен был хлынуть ливень.