Не помня себя от ярости, я выплюнул, так едко и омерзительно:

— Я отвратителен…

Вечность спустя Барбара обняла меня своими маленькими ручками, прижалась щекой к груди и мелко задрожала. Я слышал все крики Кэйи и не мог отвести взгляд. Не мог ничего сделать: выбежать на площадь, растолкать всех зевак, убить Фатуи.

Розария сказала:

— Нужно действовать тонко.

Она тихо подкралась, совсем недавно, — мне хватило опыта услышать ее мягкие шаги. От нее тоже несло табачным дымом.

Барбара цеплялась за меня, будто Розария представляет для нее угрозу.

Еще один крик, — и я заметил боль на ее лице. Малиновые брови нахмурились, губы были поджаты, а взгляд отведен в сторону. Розария говорила мне, что сейчас не время для скорби, но свои чувства унять полностью не могла. Она сожалела о том, что происходило на площади.

Мы оба видели Кэйю в последний раз, когда волна выбила его из моих рук, и думали, что он мертв.

Каждый раз, смотря на его светящийся Глаз Бога, я размышлял о том, как он провел эти три года, пока я был в путешествии. Ровный голубой свет мерцал, временами подрагивал, и я боялся: а вдруг он погаснет?

Я знал, что он уже не будет прежним.

Мне было видно, как за аляпистой мозаикой Тарталья подходил к моему брату и

ц

е

л

о

в

а

л

его.

Никогда еще гнев не закипал во мне с такой силой.

* * *

Все было просто или казалось таковым. Я злился, ненавидел и сжигал все вокруг. Снег под моими ногами таял, оставляя длинную темную дорожку. Я направлялся к помосту, где чуть не повесили моего брата. Он еле стоял, будто вовсе мертвый: повис на связанных запястьях как тряпичная кукла. Снежинки таяли в разводах крови на его оголенной спине.

Смотря на караул из человек десяти, не меньше, я вспоминал, как сжимал Кэйю, когда волны пытались выбить его из моих рук; как он прошептал мне «я тебя люблю», такое простое и искреннее.

Красные волосы скрывал капюшон, потому Фатуи не заметили во мне угрозы. Лишь свирепо помахали своими ружьями, не успев и слова сказать, прежде чем клеймор обагрился кровью последнего.

Барбара стояла поодаль, боясь приблизиться и дрожа, — не то от холода, не то от страха, — не разобрал бы. Я бросился к Кэйе, боялся, что коснусь его шеи и не почувствую пульса. Его пальцы были ледяными, почти белыми. Я сжал их в своих, и Кэйа открыл глаза, смотря на меня без какого-либо желания жить.

О, Боги.

Его правый глаз, он был разорван и даже сейчас кровоточил: щека, шея, ворот рубашки были в свежей крови. Кэйа двинул губами, и из него вырвался тихий шепот, слово в один слог:

— Люк…

— Это я, — тихо, так осторожно, будто мы не стояли посреди помоста, заляпанного багряным; посреди площади, устеленной трупами. — Кэй, все хорошо.

Когда я расплавил веревки; когда Розария накинула на его спину, всю в подсыхающих шрамах, рубашку; когда Барбара, читая молитвы, дотянулась до его плеч с фатуйским утепленным камзолом, Кэйа посмотрел на меня. Убито, задушено и горько. Я читал в его взгляде:

Если мы выберемся, будешь ли ты любить меня?

— Не бросай меня…

Я взвалил его к себе на плечи, держа так, чтобы не касаться раненой спины. Барбара с Розарией ушли далеко вперед. В одном из разрушенных домов мы спрятали лошадей. Нам повезло дойти, не попавшись ни одному патрулю.

Сестры Фавония ехали вместе, я же придерживал Кэйю как мог, чтобы тот не свалился с лошади. Отвратительный стук подков по плитке привлекал внимание, но это был самый быстрый способ смыться с города. Мы направлялись к главным воротам. Боковые были разрушены. Через стену не перелезть. Я чувствовал ускользающую сквозь пальцы свободу, — она дразнилась заснеженными полями, которые были видны вдалеке.

Мои ладони сжимали поводья, когда Кэйа дотронулся до них. Я отдал ему перчатки, остался совсем обнаженным со своими шрамами на бледной коже. Я ненавидел их. Кэйа провел пальцем по ожогам и рубцам, накрыл своей рукой.

— Дилюк?..

Я наклонился ближе к нему, стараясь не задевать изодранную в клочья спину под фатуйским кителем.

— Не предавай меня больше...

— Никогда, — сказал я ему. — Больше никогда.

Я вскинул взгляд с его темно-синих волос вперед, сознавая, что мы были в ловушке.

Впереди, на припорошенной снегом плитке мостовой, укрытой трупами, стоял Тарталья. Он вертел в руках клинки, с которых летели капли воды в разные стороны. Предвестник был один, но стоило нам выехать за ворота, как я почувствовал сотни стрел, направленных мне в спину.

— Ай-яй-яй, Мастер Дилюк. Какая встреча. Разве Вас папенька не учил, что брать чужое — плохо?

Скотина.

Я сжал челюсти, заскрежетал зубами. Он смотрел на моего брата, будто тот был вещью. Нет, даже хуже. Я чувствовал всю боль, какую перенес Кэйа; его страх передался мне.

Розария сжимала копье меж серебряных пальцев. Она бросила на меня упреждающий взгляд, когда я спешился.

— Молчишь? Как досадно… А ведь я надеялся, что мне удастся поговорить с любимым братиком моей сучки.

Я вложил гнев своих слов, еще не пророненных, вложил его в огонь, пылающий на острие клеймора. Рукоять потеплела, но еще не жгла руки, привыкшие к жару. Гнев смешался с кровью, толкал меня вперед.

Ярость — лучшая причина идти вперед; но она же — убийца.

Легкие расщеплялись на отдельные кусочки тканей, когда холодный воздух царапал горло. Я следил за каждым движением Тартальи, избегая взглядом лица: стойку, пальцы, сжатые на мечах…

Я посмотрел в его глаза, когда был готов нападать. Усмешка.

Буря внутри. Жажда мести, заставляющая сделать шаг в пропасть.

Он что-то говорил, но это пролетало мимо, прежде чем я начал вслушиваться, чтобы стало больнее. Новый удар — новая причина защитить Кэйю, но я знал, что проиграю.

Искры пролетели над головой, рассыпались в воздухе. Рукоять раскалилась докрасна и теперь каждое движение причиняло боль. Тарталья был быстр, я отбивался. Медленно сгорал.

— Знаешь, как приятно было трахать его на столе Джинн, — он шептал прямо мне в лицо.

Мои губы скривились в отвращении.

— Знаю, что ты ничтожен.

Я не позволю ему увидеть, насколько мне страшно. Не позволю забраться ко мне в душу еще раз, — Тарталья уже успел нагадить там, осквернить все. Больнее, чем было, никогда не будет.

Вдох парализовал мои легкие. Нас накрыло волной, почти сбившей с ног. Все тело намокло, одежда стала тяжелой, совсем неподъемной, а вода затушила пламя клеймора.

Он сделал выпад.

Я не смог уклониться и понял свой просчет, когда было уже слишком поздно. Его меч рассек меня, пустив кровь. Рубаха была мокрой: не то от нее, не то от гремучих пенящихся волн Сидрового озера.

Тарталья сказал это с глазами, смотрящими не на меня — сквозь:

— Забавно…

Его губы выплюнули этот звук, — я прикоснулся к ране, зажимая ее сожженной рукой. Боль прокатилась по всему телу, подвернула ноги, заставляя упасть на колени.

Я не дышал.

Предвестник опустился передо мной на корточки, положа руку на плечо. Я не видел в нем ни капли сожаления, хоть чего-нибудь чистого, только абсолютно порочные мысли.

— Как много ты готов сделать ради него?

Где-то там, за моей спиной, Кэйа ударился оземь и кричал, что заплатит своей шкурой за меня, — лишь бы я остался в живых.

Я склонил голову, и волосы упали мне на глаза. Стон рвался из горла, но такого наслаждения Тарталья не получит.

Как много я могу сделать для Кэйи?

Все просто. Теперь — все, без исключений.

Я искал остатки тепла внутри себя, не желая видеть то, как мерцает собственный Глаз Бога и как Тарталья сжимает, выкручивает мое плечо, ломая кости. Не мог выносить его лица рядом с собой, в десятках сантиметров. Эти детские черты, веснушки. Эту убивающую легкость. Я хотел сгореть.

И я начал рассыпаться пеплом.

Ненависти стало так много, что она превратилась в яд настолько сильный, что можно было бы умереть от него в мгновенье ока. Ненависть поманила за собой внутрь, а затем вывернула наизнанку. Ненависть во всем виновата. Я почувствовал, как с руки сорвался огонь, — ладонь сжала горло Тартальи, выжигая следы впивающихся в кожу пальцев.

Пламя вспыхнуло на стене, раздались взрывы столь оглушающие, что барабанные перепонки едва не лопнули. А затем взрыв прогремел под нами.

Все было просто: Кли никогда не слушалась Джинн.

Все было просто: оставалось надеяться, что ее бомбочки были исправны.

Плитка раскрошилась, разлетелась камнями в разные стороны. Меня отбросило назад. Я не чувствовал ничего, кроме боли. Тела коснулись руки, — знакомые, родные.

— Не смей умирать!..

Кэйа охрипшим голосом кричал мне, и это стало последним, что я услышал.

Т И Ш И Н А и звездное небо.