Я слышал, как хрип вырвался из моего горла, когда Дилюк упал на колени и кровь разлетелась по снегу мостовой. Тарталья улыбался, Тарталья говорил ему, сжигал словами, — но я не слышал их. Слышал только то, что произносил мой язык, заторможенно и медленно, насколько хватало сил.

— Пожалуйста, остановись… Я сделаю все что угодно…

В воспоминаниях: эти же слова.

В воспоминаниях: девочка, погибшая от пуль, ее крошечное тельце, расстрелянное десятками залпов ружей.

Я не мог подняться. Дрожал от боли, но пытался ползти, пока Розария не преградила мне дорогу. Я чувствовал страх, мелькавший в моих заплаканных глазах.

Еще никогда собственная слабость не казалась мне настолько отвратительной и мерзкой.

Все было быстро: лошади за моей спиной встали на дыбы, почувствовав раньше, чем мы смогли бы.

Все было быстро: взрыв прозвучал ближе, чем я мог себе представить.

Дилюка отбросило волной прямо ко мне. Холодными руками, едва двигающимися, я впился в его серую от копоти рубашку, заглянул в глаза, найдя там только зияющую пустоту.

Я кричал, пока по моим щекам лились слезы. Кричал ему, чтоб не оставлял меня, — я пойду следом. Я больше не останусь в одиночестве. Больше не хотел мучаться. Больше не мог нести свой кровавый венец из боли и скорби, — их были тысячи. Розария вздернула меня за шиворот кителя, отрывая от Дилюка.

— К Барбаре, живо, — ее слова были непонятны, я не находил в них ничего. — Реветь потом будешь, ну!

С трудом и стонами я перевалился через седло, взял поводья. Барбара обвила меня своими тоненькими ручками, сжала толстую ткань фатуйских одежд. Тело горело от них. Розария уже пустила лошадь, держа Дилюка в своих руках и несясь с копьем наперевес в густое облако черного дыма. Мы поспешили следом, оставляя позади рассыпающийся Мондштадт.

* * *

— Будет больно.

Розария сказала это, смерив меня тяжелым взглядом. Ее глаза — цвета засохших багряных роз, темные, душившие своей непроглядностью. Она сказала про боль, но на душе было настолько гадко и страшно, что это стало пустым звуком. Хрипы и стоны рвались с моих губ, ногти царапали шершавую каменную плитку на полу, — или она их. Лед, созданный ее Глазом бога, врастал в израненную плоть, покрывал спину, оставляя после себя изморозь на коже. Больно было. Я сцепил зубы и зарычал, дрожащей рукой смахивая влагу с глаз. Бросил взгляд на Барбару, которая не отрывалась от Дилюка ни на секунду. Руки ее были в крови, как и одежда, как и волосы, как и она сама. Лицо больше не выражало никаких эмоций.

Бедный, измученный ребенок.

Розария остановилась, когда эта мысль прозвучала в моей голове.

— Как ты?

Я лежал на расстеленном кителе, обнажив все свои сокровенные шрамы. Розария видела их раньше, но не Барбара. Мне не хотелось, чтобы она заметила ожоги, оставленные Дилюком, — это было слишком личным. Всеми моими ошибками и страданиями.

Воздух оставался таким же холодным, несмотря на разведенный костер. От него валил дым, мы жгли еловые ветки. Пахло жженой смолой, но это лучшее из худшего, и я уже привык к такой подлянке жизни. Иногда выбора не было вовсе.

— Терпимо. Дилюк?

За неимением возможности повернуться, я уставился на Барбару, но та пребывала в своем, совершенно непонятном нам трансе. Что-то выла под нос, временами приговаривала и гладила моего брата по красным кудряшкам. Отчего-то зависть во мне не просыпалась. Ревности тоже не было, хотя в прошлом, стоило только Донне бросить взгляд на Дилюка, и я вспыхивал, после — взрывался, когда она говорила о своих воздыханиях. Я ее ненавидел, но о моих причинах нелюбви к ней никто не должен был догадываться. Это грозило мне презрением.

Даже сейчас, без сил, хотелось подползти к нему, поцеловать в лоб, висок, щеки, губы и лечь рядом. Но я боялся. Снова. Боялся того, что примерная сестра Барбара расскажет о моем грехе позже, а может и вовсе обвинит в богохульстве. Знала бы она, как я костерил бога в мыслях, каждый раз, как думал о том, что он оставил меня. В плену я думал об этом часто.

— Я думаю, с ним все будет хорошо, — прошептала Розария, поглаживая меня по руке, но не касаясь шрамов.

Я любил ее. Может быть, так же сильно, как и Дилюка. Боялся потерять, а наше расставание, — мы не встречались, но поддерживали друг друга; мы не были любовниками, но спали друг с другом, только чтобы утолить наши боли, — заставило меня умереть вновь.

— Спасибо… Что ты рядом…

Она усмехнулась. В этом не было ничего высокомерного, напротив: чувство родства заполнило мою душу.

Из нас бы вышла неплохая пара, если б мы не любили других людей.

Кажется, Лиза говорила о таком. Ей это тоже было знакомо. Я вдруг понял, сколько развороченных судеб лежало в ногах у дрянных законов общества, придумавшего себе мораль, которую нельзя переступать. Мы — очередные пасынки одиночества и опустошения.

Стало холодно. Я поежился.

— Он же выживет, правда?..

Розария накрыла меня мохнатым дырявым пледом, цвета моей тусклой серой жизни.

— Помолись Барбатосу за его здравие и не задавай мне глупых вопросов.

Я улыбнулся, потихоньку засыпая. В дремоте были слышны тихие голоса Розарии и Барбары, их разговор о какой-то совершенно незначительной вещи. Когда я открыл глаза, видя только одним, несмотря на все старания сестер, Барбара лежала на коленях Розарии, скрутившись клубком под огромным кителем. Мои руки подлезли под единственный плед, который у нас был. Розария гладила ее лицо, трогала пряди; они почти сливались с цветом ее рук. Я смотрел на них и не мог понять: дружеской ли была забота? Не любовны ли были взгляды?

Они подошли бы друг другу. Одна мягкая, бурная и яркая, другая — холодная, острая, но надежная.

Я взглянул на Дилюка, мучавшегося от горячки все те жалкие часы, что мы торчали в этих руинах. Он не приходил в себя, временами и вовсе бредил, все молил о прощении.

Меня

Это было трепетно-больно и странно одновременно. Глупо ожидать, даже в самых красочных сказках, что Дилюк ни с того, ни с сего изменит свое мнение. Боль проросла с того момента, как он хлестнул в меня парочкой острых слов; проросла ядовитым сорняком, терзая душу в груди. А сейчас, Дилюк сбивчиво шептал, что любит, что был неправ.

Я посмотрел на спящую Барбару. Вздохнул.

Моя любовь лежала с тихой невыносимой болью где-то в безымянных руинах, борясь за жизнь с лихорадкой и ужаснейшей раной. У моей любви были густые красные нахмуренные брови и кудряшки в волосах. Губы его, — шершавые, соленые, — были мягкими. Я едва-едва коснулся их, потом щек. Потом лба, кончика носа. Дилюк горел, капли пота скатывались по его вискам.

Я закутался в плед рядом с ним, крепко сжимая чужую ладонь в своих, стараясь не думать о том, что будет, если он не выживет. Дилюк уставше открыл глаза, слегка повернул голову в мою сторону, едва различив знакомые черты. Я хотел было подскочить, но тело отозвалось мучительной болью: я навис над ним на дрожащих руках.

— Люк?

Розария в стороне отвернулась, тихо шепнув что-то себе под нос.

— Кэй… я… — он задыхался, но все равно выдавливал из себя слова. — …так тебя люблю…

Моя ладонь почти обожглась о его щеку, — настолько она была горячая. Нездоровый румянец покрывал некогда бледное лицо; он смотрел на меня затуманенным взглядом. Мне было страшно, было больно, но еще — радостно. Я все еще помнил его крепкие руки, как он снимал меня с того позорного столба часами ранее. Вечность назад Рагнвиндр говорил, как ненавидит меня, сейчас же — противоположное. Я выскулил из себя смешок, но из глаз текли слезы.

— Люблю…

Он зажмурился и больше не открывал глаз. Только тихо продолжал шептать, сбиваясь, пока силы не оставили его:

— Прости меня… Прости…

Я заснул вместе с ним, с гремучей мыслью о том, что утром он мог не проснуться.

* * *

Наутро ему стало хуже. Даже Барбара не могла справиться с лихорадкой и раной, что время от времени кровоточила. Меня разъедала тревога: Фатуи уже искали нас по горячим следам, и сутки, проведенные в этих руинах, форы нам не давали.

Стемнело; мы направлялись к побережью Сокола. Воля случая: месяцами ранее Дилюк договорился с Южным Крестом о поставках сырья из Инадзумы, и сейчас это могло сыграть нам на руку.

— Только если они не слышали последних новостей, — рассмеялась Розария, омрачив мои мысли; я тоже об этом думал. — Бэй Доу не из трусливых, но и не из безрассудных. Она не поведет свою команду в пекло, если будет знать о том.

Я видел, как Барбара задрожала.

— Значит, придумаем что-нибудь еще, — я прижался к Дилюку, вдохнул его запах: пламени и дикого леса.

— Кэйа, — даже сквозь ветер мне было слышно, как она вложила всю серьезность в мое имя. — Сейчас не лучшее время для импровизации, которой ты дышишь.

Я крикнул ей, пуская лошадь галопом:

— А что нам остается?

Она не ответила. Никто из нас не знал, насколько сильно распространилась диктатура Снежной: быть может, Фатуи уже поджидали оставшихся рыцарей у подножия Хребта.

Еще больше лагерей было на его территории. Больно и страшно смотреть, как изменился привычный мне мир. Все случилось резко: еще недавно я думал о том, что вся моя жизнь пройдет в немой апатии и боязни открыться; потом — меня пытали, выбивая саму душу. Я все еще помню, как Тарталья улыбался, как мучил меня, а во мне не находилось и капли сил, чтобы сделать хоть что-то против. Его руки на моих бедрах, лицо перед глазами. В мыслях — пустота.

Я выдохнул, панически боясь ощутить влагу на своих пальцах: моя ладонь держала Дилюка поперек живота, на том месте, где были швы. Он все еще был без сознания, мне приходилось удерживать его, чтобы он попросту не вывалился из седла.

Кромешная темнота не окутывала нас ночью: снег разгонял ее, отражал свет луны. Небо сегодня было чистое, без облаков. Звезды тускло мерцали на нем.

Холод пробирался под одежду, ворошил все внутри. Щеки давно заледенели, стали бесчувственны, а голову спасал лишь капюшон.

Я посмотрел на статую Барбатоса, мелькнувшую совсем близко. В мыслях противно зашевелились тысячи молитв, что я шептал в плену. Быть может, бог этих мест не был так уж суров: мне повезло, меня спасли. За часы, проведенные в изнеможении, прикованный к позорному столбу, я думал о многом, лишь бы отвлечься от боли. Но все мои мысли заволокло опустошение.

Как можно было думать о будущем, когда единственный возможный исход, — стать игрушкой в извращенных руках Предвестника?

Я надеялся, что моя свобода, — не очередная игра богов ради собственной потехи.

К глубокой ночи мы добрались до побережья. Полоса песка и холодного пенящегося моря простиралась на километры вперед. Ветра были холоднее и упрямее, чем в глубине региона, где равнину защищали холмы и горы. Я обернулся и посмотрел на Мондштадт, на город, так и не ставший мне родным. Светлые оранжевые крыши выглядывали из-за полосы деревьев.

Вся моя жизнь тянулась в бегах: детство, которое я почти не мог вспомнить; исключение — последние воспоминания об отце; бегство от Крепуса, позже — от собственных мыслей. Меня больше не пугало скитание.

Может быть, как и для Дилюка, оно стало способом решения всех моих проблем.

Послышался облегченный вздох Розарии. Я перевел взгляд на море, в темноту шипящих вод. И где-то там, вдали, темнел огромный корабль.