Надо было сразу его убить.

Ещё тогда, на крыше школы, воплотившись в теле этого идиота Итадори и впервые заглянув в тёмные, по-волчьи настороженные глаза.

Да, так было бы лучше всего, но кто же мог подумать?..

С могучим грохотом кулак вломился в крышу, расколотил покрытие на обломки, и несколько длинных чёрных змей-трещин, множа изгибы и хвосты-расщепления, пустились врассыпную. Подцепив когтем мелкий фрагмент камня, Сукуна швырнул его вниз и безучастно проследил за полётом.

Так уж случилось, что именно этот темноглазый мальчишка оказался первым, кого Сукуна увидел, получив физическое воплощение; пусть и совсем не такое, на какое рассчитывал, но когда бы всё могло пойти согласно плану, если против тебя ополчён весь мир, н-да? Однако же Сукуна распахнул глаза – самостоятельно, да! наконец-то! – всмотрелся в бледное неподвижное лицо напротив и сразу же распознал в мальчике идеальный сосуд. Не то что этот сраный сопляк!

Тело мальчика было сильным. Достаточно сильным, чтобы выдержать тяжесть души Сукуны и не разорваться, но его собственная душа была совсем другой, не как у Итадори, и она не смогла бы стать препятствием. У сосуда было имя. Фушигуро Мегуми. И, как выяснилось позже, тот ещё характер.

Сукуна был в восторге.

Таких счастливых совпадений не бывало, нет, невозможно, но вот же оно: сидело перед ним, взъерошенное, как воробей после драки, с залитым кровью лицом, и готовилось не то к бегству, не то к сражению, которое – против Сукуны-то, хах?! – неминуемо закончилось бы скоропостижной кончиной.

На этом счастливые совпадения закончились и началась череда несчастливых.

Во-первых, Сильнейший.

Шестиглазый, мать его, Годжо Сатору, который был, просто был, и уже одним своим существованием заставлял Сукуну присмиреть; временно, конечно же: к серьёзному сражению с Сильнейшим следовало подготовиться, а не разжигать костёр вражды сразу же, едва-едва заполучив силу одного пальца. Это было бы смешно. Недальновидно и глупо. Самоубийственно. Но до чего же неприятно было терпеть его присутствие и не иметь возможности напасть! До зубного скрежета доводило. До яростного крика! О, ну конечно, вдобавок оказалось, что Шестиглазый проводит много времени в компании сосуда текущего и сосуда-в-перспективе. Много шутит, много вертится, активничает и улыбается – и эту улыбку Сукуна возненавидел ещё до того, как узнал имя своего будущего сосуда. Да, вот уж кому Сукуна охотно вытащил бы каждый из Шести глаз по отдельности и растоптал. Без раздумий. Без сожалений. С толикой мимолётного удовольствия, которое неизбежно иссякло бы и оставило после себя привычное ничто.

Ну, хоть какое-то временное развлечение, не так ли?

Во-вторых, сопляк оказался худшим сосудом из возможных. И чтобы подавить его, требовалось время и немало проклятой энергии самого Сукуны, запечатанной в его пальцах. Пришлось скрепя сердце залечь на дно и приняться выжидать удобного случая. Что же, Сукуна никогда не был из тех, кто впадал в уныние, и из каждого своего положения он научился извлекать выгоду. Так случилось и в этот раз: он был пленён сопляком, но заодно мог внимательнее присмотреться к тому, другому мальчишке – Фушигуро Мегуми.

Да, так его звали.

Сукуна запомнил быстро.

Ещё один подобранный камень отправился в полёт и сгинул в клубах пепельного смога быстрее, чем Сукуна успел закончить мысль. Скрестив ноги, он устроил локоть на колене и ладонью подпёр щёку. Свободной рукой завозил по выщербленной поверхности рядом с собой, выуживая из трещины очередной мелкий камень. Плотно сомкнул губы. Прицелился для броска.

Череда несчастливых совпадений продолжалась.

Чем дольше он присматривался к мальчику, тем отчётливее понимал: легко не будет. Он хорошо знал такую породу людей: верные своим идеалам и принципам, непоколебимые, с ними невозможно было договориться. Поэтому ранее Сукуна избавлялся от идеалистов, подобных Фушигуро, при первом же удобном случае. Справедливости ради, любой случай для Короля проклятий был удобным. Но мальчишку убивать было нельзя. Вообще. Никак. Даже самую малость, даже совсем чуть-чуть.

Н-да, незадача.

Неудобство.

Сосуд был слишком хорош, слишком редок. Ошибкой было бы дать себе волю и избавиться от него в порыве эмоций.

Ошибкой было так думать.

Четвёртый камень устремился в ничто вслед за третьим. Сукуна грузно заворочался на месте, когтями протащился по щеке и устроился ею, щекой, уже на тыльной стороне ладони. На отдалении затрещало, заскрежетало, и кровавым заревом взметнулся столб огня, распустил кудрявые гривы дыма. Сукуна скучающе вздохнул и вновь заворочался. Вид, которым он долго и старательно пытался наслаждаться, удовлетворения не приносил. Он не мог найти себе места. Раздражение вызывало абсолютно всё.

Всё-таки надо было сразу его убить.

За дерзость. За непослушание. За отсутствие всякой почтительности к Королю. Но Сукуна был пленником тела Итадори, и тот контроль, что он отвоевал себе втайне от сопляка, всё ещё не был безграничным – и никогда не станет. Поэтому Мегуми был нужен ему. И его следовало беречь. В том числе и от самого Сукуны, от его желаний, которые постепенно проявлялись, как скрытые чернила на нагретой бумаге, усиливались и возводились в пламенный абсолют, и которые так хотелось воплотить в реальность.

Но приходилось выжидать.

Присматривать за ним и к нему же присматриваться.

Может быть, изначально проблема и была в том, что ни за кем, как за мальчиком, Сукуна в своей жизни так долго не наблюдал. Он не терпел никого рядом с собой, кроме Ураюме. Казнил любого, кто раздражал его своим присутствием.

Но здесь – совсем другое дело.

Это стало каким-то подобием игры, развлечением, которое Сукуна устроил себе сам: лишённый необходимости во сне, сутками напролёт он думал, как бы подобраться ближе и не спугнуть мальчишку. На какой стратегии остановиться.

У него была всего минута, когда он мог беспрепятственно перенести себя в новый сосуд. Но Фушигуро Мегуми, казалось, всегда был начеку. И его бдительность следовало ослабить. Мальчишка был одарён, смышлён и не без скрытой чертовщины – он мог продержаться минуту, может, даже больше; Сукуна уже убедился в этом у подростковой колонии. Тогда, при встрече с ним лицом к лицу, Фушигуро не струсил. Но не его смелость заинтриговала Сукуну. Не выразительная внешность. А ровный фон мощной, многоуровневой проклятой энергии, берущей истоки глубоко из недр теневой завесы. Но парень – ха! забудьте об «одарённости», этот шаман самый бездарный обладатель техники Десяти теней из всех, кого Сукуна встречал за свою долгую жизнь! – брал лишь крупицы, оставляя эту силу нерастраченной.

Он мог убить Сукуну уже там. Самостоятельно.

Этот вздорный мальчишка!

И стало интереснее.

Тем интереснее, что, как оказалось, мальчик приятно пах. Пищу, которую употреблял сопляк Итадори, даже пищей язык не поворачивался назвать; тц, мерзость – вспоминать тут не о чём. Но то ли дело Фушигуро Мегуми, а? Он выглядел съедобным, можно сказать, аппетитным. Как раз во вкусе Сукуны. Его кожа, его кровь, даже запах волос волновали что-то глубоко внутри и вынуждали рот наполняться голодной слюной, а когти – заостряться. Маяться в нетерпении. Глаза накрывать ладонью, резко запрокидывать голову и представлять всё новые и новые варианты окончания их первой встречи; упиваться ими, несбыточными, пока ещё, ха! – и с жадностью жаждать большего.

Хотелось беспрестанно его трогать, пробовать на вкус; даже кожей о кожу потереться, чего Сукуна, брезговавший недостойными, всегда избегал. Громадой нарастало желание вылизать его с головы до ног, а затем заживо содрать кожу и обобрать уже её влажную солоноватую изнанку, а на десерт – сам мальчик под прерывистые болезненные стоны.

Не терпелось насладиться им.

Его сбитым дыханием, его внутренностями, ароматной парно́й кровью: языком собрать её с собственных пальцев и тут же погрузить их в упругую податливую плоть. Отделять мышцы от тонкий плотных фасций, скрупулёзно перебирать прослойки жировой клетчатки и изучать рисунок его сосудов, их плетение вокруг внутренних органов и костей; и кости – ах, кости! – Сукуна зубами снял бы надкостницу с каждой, досуха опустошил бы костномозговые каналы. С немалым удовольствием он опустошил бы Фушигуро Мегуми всего.

Но увы – увы! – даже обратная проклятая техника не восстановила бы Фушигуро полностью. Он остался бы обезображен и потерял своё прелестное личико.

Но не это останавливало Сукуну.

А то, что после такого, скажем, происшествия парень точно начнёт обходить его стороной.

Нет.

Подход должен быть другим. В мягкость и добродетель Короля проклятий Мегуми не поверит, а Сукуна и сам не стал бы притворяться ласковым и разом оробевшим: это унизительно, нелепо, в самом-то деле! Нужно было что-то усреднённое. Что-то подходящее. А потом случилась Программа Обмена, Мегуми чуть не погиб, и Сукуна разозлился: по-настоящему, одичало и яростно, – так что едва не выдал себя раньше задуманного. Но дыши, дыши, Сукуна, отпусти горло сопляка и дай ему уже умыться перед сном; не запори свой тщательно подготовленный план – о, пожалуйста! – ведь другого такого шанса может не представиться.

В итоге он нашёл способ завладеть вниманием Фушигуро и пригласить его к себе для серьёзного разговора. Следовало донести до этой вихрастой бестолковой башки, что не стоит отдавать всего себя сражениям, и нужно иногда, хоть иногда – Сукуна что, так много просит?! – этой вихрастой бестолковой башкой думать, а не только есть в неё.

Тогда-то всё и началось.

«Никакого "всё"», – однажды сказал ему Мегуми. Ха, маленький лжец!

Сукуна видел, что его усилия находят отклик. И сам научился получать удовольствие от их встреч.

Мальчонку он держал на коротком поводке, постоянно взведённым и напряжённым, чтобы тот привыкал к присутствию Сукуны, а в нужный момент не заподозрил подвоха и не сбежал.

Ха.

Ха-ха-ха!

Он и не заподозрил. И не сбежал. Не попытался даже толково отбиться, вот ведь!

Пятый камень участи предшественников не разделил: Сукуна раздавил его в ладони и просеял серое крошево между пальцами, рассмотрел, как плотно частицы укладываются в линиях кожи, пропечатывают их и делают ладонь причудливо расписанной. Ладонь Мегуми. Очередной удар кулаком сотряс здание, и крыша застонала, накренилась, но ещё не съехала грохочущим оползнем. Взметнувшаяся пыль закрыла обзор, красно-оранжевое сделала тусклым и невыразительным, а Сукуна слепо заморгал, но с места не сдвинулся.

Он уже нащупывал новый камень.

Мегуми оказался загадкой, которую хотелось разгадать; раскрыть эту шкатулку без ключа, протянуть руки к сокровищу, таящемуся в ней – к сердцу мальчика. И обратить это невинное сердце в обломок угля. Сломать, чтобы в нужный момент не оказал сопротивления. А Мегуми на удивление и сам тонко чувствовал Сукуну: он позволял себе больше, чем кто-либо, но никогда не переходил черту. Балансировал на грани и, кажется, сам этого не осознавал. Он был близко, на расстоянии одного прикосновения, только руку протяни – и почти всегда выскальзывал из ладоней. Почти. Но в те моменты, когда он дотрагивался до Сукуны сам – уф, нахальный щенок, да как он смел?! – Сукуна не испытывал желания сломать ему пальцы.

План был прост и несложен в исполнении: пока Мегуми был сосредоточен на Сукуне, он не замечал, как плавно тот отделяет его от остальных. Как вынуждает его врать, и этим враньём Мегуми, полный бессмысленной человеческой вины, самостоятельно отсекает себя от окружающих. А те, подозревая его в неискренности, и сами отдалялись. Студенты техникума. Персонал. «Картина смерти». Даже директор Яга, этот упёртый уёбок в дурацких очках. И в какой-то момент, сам об этом не подозревая, Мегуми подставил спину уже не им, а Сукуне. Встал на сторону Сукуны. Выбрал Сукуну.

Ну не прелесть ли, а?

Несчастное недолюбленное дитя.

Сукуна всегда знал, что с такими делать. Немного участия, внимания – и мальчик сам идёт в руки. Исключением Мегуми не стал. Но Сукуна и помыслить не мог, что сумеет зайти так далеко, что мальчишка подпустит его близко, как никогда близко, и откроет сердце. Что шагнёт навстречу сам.

Бедный ребёнок.

Бедный-бедный, глупый и наивный человеческий ребёнок.

Но не обошлось и без просчётов. Ввиду своей недалёкости и слепоты не отдалился только Итадори, так что Сукуне пришлось постараться, подгадать момент – и отсечь его вместе с Ангелом за раз. Остальные либо погибли, либо, как Годжо, уже не могли быть рядом. И в критический момент Мегуми должен был остаться один. У него не будет никого.

Никого, кроме Сукуны.

Минуты лучше подгадать было невозможно.

Впрочем, в одном Сукуна всё же просчитался: Итадори и Ангел от Мегуми по итогу не отвернулись, вот ведь настойчивые и прилипчивые «друзья», ох, ну кто же так поступает?! – но это уже не имело большого значения.

Потому что теперь Мегуми был полностью в его власти.

Не выдержав очередного удара, здание задрожало, а Сукуна сам покинул насиженное место и скакнул в дымные клубы. Красные искры вспыхнули над его головой, замигали мелкими злыми глазами, как те ничтожные пауки из прачечной; ха, Сукуна неплохо тогда провёл время вместе с Мегуми, ну, не считая, что каждую минуту его заживо растворяла высококонцентрированная кислота – да и подумаешь! Оно того стоило: каждая минута, каждое мгновение всепожирающей агонии под пристальным взглядом этих непроницаемых штормовых глаз.

Здание рухнуло, сложилось как карточный домик и накрыло себя пыльной погребальной пеленой. А Сукуна обошёл гигантское кострище, которое сам же развёл ранее, и перевёл взгляд на соседнее здание; остановился у подъезда и оценивающе сощурился. Снова. Одно за одним, одно за одним он разрушал здания до основания, планомерно, разбирая по камню, а затем отряхивал ладони и переходил к следующему.

Его никто не беспокоил.                                                

Никто не искал.

Потрёпанные, изнурённые долгим кровавым сражением, шаманы зализывали раны, а те, кто ещё могли самостоятельно передвигаться, наверняка искали его в колониях. Но игрока Рёмена Сукуны не существовало, а продавить Мегуми оказалось несложно, и Коганэ не распознал в нём прежнего участника; позволил Сукуне беспрепятственно выйти. Сукуна же избрал местом своего… променада район Сумида. Люди уже по большей части были эвакуированы, и кварталы перед ним простирались опустевшие и безжизненные, но Сукуне не было до этого дела.

Он искал не крови, а уединения, гармонии с самим собой и своим внутренним миром.

Но не находил их.

Потому что из головы упорно не шло, как мальчишка выскочил и закрыл его собой от Ангела, и ранее – от «Картины смерти», словно он, Сукуна, был тем, кого следовало защищать. А не от кого защищаться. Ещё и заимел наглость толкнуть его ладонями в грудь, каков, а?! Сукуна мог бы рассечь его надвое одним движением, а мальчишка голыми руками – к нему. До самого конца Мегуми не призывал шикигами, этих идиотских птицу или собаку, не пытался выскользнуть из рук и провалиться в собственную тень, нет. Он пальцами цеплялся за Сукуну. Ногтями старался достать до его лица, как самый обыкновенный человек, в критический момент утративший всё, кроме инстинктов. Настолько он был не готов к предательству. Настолько не ожидал.

И это-то от Сукуны?!

Жар от кострища дрожал, накатывающими волнами обдавал с ног до головы и клеил к коже горячий пепел, а Сукуна недовольно сплюнул горчащую золу и вытер ладонью лицо. Лицо Мегуми.

И с озлобленным шипением резанул техникой несущие стены. Тяжело ухнув, будто бы живое, страдавшее долгое время и наконец обретшее желанную смерть, здание пошатнулось, обрушилось ещё одной громадой кирпича и пластика; таких громад вокруг уже – с десяток. Пыльное облако взвилось вверх, смешалось с дымом и осыпало Сукуну колючей взвесью.

Стряхнув с волос бетонную крошку, Сукуна запрокинул голову и злобно взревел.

Выцветшее задымленное небо его рёв поглотило равнодушно.

Он, Сукуна, Двуликий демон, Король проклятий, самолично обрёк себя на несчастье под названием «влюблённость»! Вот же умора. Обхохочешься.

Ёродзу наверняка позлорадствовала бы, ох, ну, если бы могла, ха!

Это простые смертные делали из любви трагедию, Сукуна же поначалу принял новое для себя чувство так же, как до этого принимал ненависть, скуку, дождливую погоду или вкусный ужин: он был спокоен. Любовь оказалась сложнее и многограннее, чем он себе представлял. Он испытывал огорчение, когда Мегуми отворачивался от него или отталкивал. Злился, когда этот хорошенький рот являл на свет глупые или едкие фразы. Но сильнее всего Сукуне понравилась взаимность. Когда мальчишка сверкал яркими глазами или отворачивался и улыбался, думая, что Сукуна не замечает, в груди становилось тесно; это было похоже на удушье, с той лишь разницей, что ранее Сукуну пытались задушить за горло, а здесь же – за сердце, никогда иначе.

Удивительно, как легко, минуя глотку, мальчишка сразу проник в грудь. Прочно обосновался в ней.

Сукуна умел наслаждаться хорошим сражением или медитировать в прохладную ветреную погоду. Он мог по достоинству оценить вкус пищи и не видел ни одной причины отказываться от любви. Её он тоже пробовал, изучал. Любить мальчишку оказалось приятно.

Даже жаль было расставаться с ним.

Но когда в глазах Мегуми разверзлись чёрные провалы, Сукуна понял: вот он, его шанс, мальчик сопротивления не окажет. И он не оказал. Ах, но почему же он не оказал?!

С самого начала Фушигуро Мегуми был обречён, просто он ещё не знал об этом.

Но рано или поздно самые свирепые ветра сменялись штилем, на месте одних противников появлялись другие, а Ураюме готовила разнообразные блюда по своему усмотрению. Но вот любовь… В отличие от всего прочего, любовь оказалась незаменима.

И тогда на Сукуну накатила злость.

Кромешная, чёрная, направленная в никуда – сражения и убийства не утоляли её; кровь на руках не волновала сердце, а разрушения не приносили такой же услады глазам, как прежде. И даже пища казалась пресной и безвкусной. Сукуна больше ничего не чувствовал. Не совсем так, впрочем, но это оказалось не то «ничего», к которому он был привычен – а пустота, тянущая, всепоглощающая и тяжёлая, как после утраты, чувства которой Сукуна ранее никогда не испытывал. С которой неизвестно как было справляться.

И терзания людей стали ему чуть более понятны.

Что же, они оказались не так уж и беспочвенны.

Стихией Сукуна налетал на Мегуми, разбивался о него как волной о скалу и хохотал, хохотал, хохотал, потому что никогда не испытывал ничего подобного. Мегуми должно было снести шквалом, растереть в каменное крошево, но он выдержал. Всегда выдерживал. А Сукуна расплёскивался вокруг него бурлящими водами и собирал себя заново; из раза в раз, из каждой встречу в последующую. Теперь же ничего не осталось. Преграда исчезла – и хотелось устремляться вперёд бесконечно, сносить на своём пути всё, только бы снова отыскать этот наскальный шип. Только бы снова почувствовать эту пронзающую боль, когда Мегуми смотрит на него.

Его последний взгляд Сукуна не забудет никогда.

И не увидит никогда тоже.

Они плохо закончили, плохо расстались: Сукуна даже не попрощался – он хотел, правда хотел, но не потому что разделял такие человеческие понятия, как честь и благородство – пф-ф-ф, ха, вот ещё! – но потому что решил так сам. Из признательности за то чувство, которым мальчик позволил ему сполна насладиться. Из любви. Из ревущего огня, в котором сгорали они оба, хотя вокруг бушевали чёрные грозы реальности; реальности, в которой «им» никогда не было места – и могло ли быть как-то иначе? Древнее зло и мальчишка-шаман?.. Что ж. Вместо прощальных слов Сукуна сказал то, что посчитал нужным: Мегуми мог вырваться и перехватить контроль, и следовало ударить его в уязвимую сердцевину, дезориентировать и сбить с ног.

Задеть как можно ощутимее.

Предать ещё раз.

Сукуна сделал что должен был; что собирался сделать изначально – но внутри было тошно, гнилостно и мутно. И не потускневшая душа Фушигуро Мегуми, сиротливо ютящаяся в недрах небытия, стала тому виной, а его собственная.

Сукуна ожидал, что, заполучив тело Мегуми и подчинив его душу, он насытится. Утратит любовь и перестанет жаждать... чего-то. А стало только хуже.

Он словно убил его.

Он и должен был – да блядь! плевать на план, придумал бы другой! Но сделать это следовало до того, как влюблённость пустила в нём корни, проросла до костного мозга и раскрылась в груди алыми ядовитыми цветами; вырвать их означало вырвать самого себя – и как прикажете это сделать?! И это он-то попрекал Мегуми в том, что тот позволил семенам Ханами разрастись?! Смешно! О, просто до бешенства.

Резко крутанувшись на месте, Сукуна вплотную подошёл к костру и когтем поддел пояс юкаты. Раздражённо затеребил ткань, перекатился с носков на пятки, и обратно. Пламя гудело и гомонило, выстреливало одиночными искрами и бросало их к ногам Сукуны; охватывало его пеклом, так что кончики волос скручивались и начинали давать запах тления. Но Сукуна неотрывно смотрел в жёлто-белое нутро, щурился, не моргал – и не замечал происходящего вокруг. Прислушивался к себе – и ничего не слышал.

Сопляка всегда было много, он был шумный и суетливый, болтал за десятерых, под стать тому же Шестиглазому, но Мегуми – никогда. Сейчас же, чувствуя себя полноправным обладателем его тела, Сукуна едва ли ощущал его присутствие. Одно лишь сердце часто и заполошно ударялось в груди, как у пойманной птицы, и так – с момента перевоплощения. С того самого последнего столкновения взглядов. Сукуна полагал, что дают о себе знать отголоски паники Мегуми, его страха, его осознания предательства – и его же захваченного сердца. Но нет. Нет.

Нет.

Это сердце Сукуны норовило разбиться о рёбра, лопнуть в груди и рассыпаться по пышным соцветиям кровавой росой, и всё – из-за Мегуми.

Вырвать это сердце, что ли?

И Сукуна решительно распахнул юкату, погрузил когти в собственную плоть и надавил – с влажным хрустом проломил ребра. Ещё одним костром занялась в груди боль, заплясала багровыми тенями и взметнулась подожжёнными птичьими крыльями. А Сукуна скрежетал зубами, хрипел и пальцами сосредоточенно возился в средостенье, трогал пульсирующие сосуды и плёнку перикарда; пытался зацепиться за последнюю. И нет, неправда: не отыскалось в груди никаких цветов, только тёплые, скользкие внутренности – как у всех, кто оказался удостоен чести быть разорванным Королём лично. Кровь струилась по запястью, пачкала рукав и утяжеляла ткань. Но Сукуна уже добрался до живого горячего органа – наконец схватился за него, за влажное, выскальзывающее из ладони, сердце. Зажал пальцами.

Сердце Мегуми.

Живое, трепещущее – в его руке.

А кровь продолжала заливать одежду; стекая по предплечью и прочерчивая остывающие линии на коже, она копилась у локтя крупными каплями. Щекотала. Сукуна же медлил. Он слушал собственное дыхание, языком растирал по нёбу металлический привкус и ощущал, ощущал, ощущал это биение, это тепло, эту жизнь. Жизнь, которую он украл.

Выпустив сердце, одним резким движением он выдернул пальцы и встряхнул ими. Запахнул юкату. Обратная техника уже сращивала повреждённые ткани и восстанавливала целостность кожи, а Сукуна медленно поднял руку. Перед ним по-прежнему неистовствовало пламя, гудело и гремело, и рука на фоне его языков казалась чёрной, как если бы вымазанной в дёгте. Раскрыв пальцы, Сукуна плавно покрутил кистью, рассмотрел влажный блеск: созвездия дрожащих бликов и заломы теней в складках кожи, – и сунул палец в рот. С наслаждением облизал.

Таким на вкус был их первый поцелуй.

Мегуми ударился и прикусил себе язык, а его глаза сверкали во тьме драгоценными камнями; в них искрили молнии, как те, что полосовали небо за окном. Он был красив до невозможного.

Он, только он один, был достоин Короля.

Шумно, голодно сглотнув, Сукуна прикрыл глаза от удовольствия и сунул в рот второй палец.

– Мастер Сукуна.

Едва не подавившись, Сукуна захрипел, пустил слюну на подбородок и, не вынимая пальцев, ломано обернулся.

Ураюме дрогнула лицом, но тотчас же вернула ему вежливую отстранённость и поклонилась. Умница. Пусть хоть слово скажет, позволит себе малейшую дерзость – моментально окажется обезглавленной. Они это уже проходили. Больше подобных ошибок Ураюме не допускала.

– Щ-чщего тебе? – с чавкающим звуком вытащил пальцы изо рта Сукуна и тут же клыком поддел коготь, стремясь добраться до кровавых разводов под ним.

– Мастер Кендзяку спрашивает, когда вы вернётесь в поместье, – не подняла головы Ураюме.

– Ты не видишь, я занят? – раздражённо рыкнул Сукуна и вновь сунул палец в рот.

Ураюме бегло осмотрела разгромленный квартал и дикое кострище, а затем перевела взгляд на самого Сукуну. Ни один мускул на её лице не дрогнул, но Сукуне померещилось мелькнувшее на дне её глаз недовольство.

– У нас всё готово. Давно, – выделила интонацией она. – Мы можем выдвигаться и атаковать техникум. Основные силы шаманов рассредоточены по колониям: они ищут вас.

– И что?

– Удара с тыла они ожидать не могут. Сейчас самое удачное время для наступления.

– И что?

– Вы нужны нам. – Уголок глаза Ураюме дёрнулся, но она опустила ресницы прежде, чем Сукуна вновь всмотрелся в её глаза.

– Сказал же: я занят!

– Вы сидите здесь уже третий день, – поджала губы Ураюме.

– И что?

Она дрогнула в каком-то резком, хищном порыве, но тут же отступила на шаг и покорно склонила голову ниже.

– Простите за беспокойство. Позовите, когда будете готовы.

Она бесшумно удалилась, а Сукуна уже потерял к ней интерес и развернулся к костру. Жар огня не отталкивал его, а яркий свет не слепил до слёз; сухая резь под веками давно перестала доставлять неудобства. Нагнувшись, он сунул руку в ревущую сердцевину, разворошил угли и вытащил почерневшую скрюченную руку; кажется, до его прихода здесь орудовала группа мародёров, она-то и попала в радиус действия техники, но Сукуна не особенно интересовался. Он сделал что хотел – как и всегда; как однажды, может быть, всё же не стоило.

Хлопнул себя ладонью по рукаву, с тем чтобы сбить пламя. И сел на землю спиной к костру, вытянул ноги.

Перед ним распростёрлась длинная тень, тающая, подвижная, с двух сторон затиснутая жёлтыми отсветами огня. Сукуна бездумно сунул в неё руку, когтями задел струны-тени; Мегуми не знал, что за теневую завесу не обязательно уходить самому, а можно оставаться снаружи и перебирать тени извне, не подвергая себя опасности. Сукуна рассказал бы, если бы он спросил. Но мальчишка никогда ни о чём не спрашивал, никогда не просил о помощи.

И теперь не попросит, потому что…

Потому что.

Сукуна выдернул пальцы из тени и вонзил зубы в обугленную руку. Твёрдая корка поддалась с хрустом, в нос ударил запах гари, а рот заполонила прогорклая свернувшаяся кровь. Не то. Не та. Аппетита не было. Сукуна укусил ещё раз, чертыхнулся, когда ноготь застрял между зубами и разодрал десну. Ноготь он сплюнул, вытер рот ладонью и поднялся на ноги. Отряхнул полы кимоно и, не оборачиваясь, зашвырнул руку через плечо назад в огонь. Снова вытер рот тыльной стороной ладони. Облизнулся.

И опустил взгляд себе под ноги.

В висках гремело неугомонное пламя, трещало и словно бы разрывалось по невидимым швам; а под ногами, как и внутри – всё те же тени, мечущиеся, дрожащие, как если бы Сукуна стиснул их в кулак и зажал когтями. И в центре этого беспокойства – пятно абсолютного ничто. Душа Фушигуро Мегуми.

Которая ни на что не реагировала.

Все эти три дня. Если верить Ураюме, впрочем, потому что сам Сукуна счёт времени давно уже потерял.

А ведь поначалу всё было иначе.

Мегуми боролся. Он сражался, его душа дрожала и раскалялась, пыталась вытеснить душу Сукуны и занять её место. В битве с Ёродзу он здорово мешал, так что эта сука в какой-то момент чуть было не завалила Сукуну на лопатки. Ей волю дай – штаны стащит и оседлает прямо на месте сражения. Помешанная. Сколько раз в её воплощениях он ломал ей руки, не сосчитать, и всё одно лезла, тварь. Но Сукуна разобрался с ней, пусть и более грязно, чем собирался изначально, а мальчик как-то сразу же затих. Он молчал так долго и непрерывно, что Сукуна задумался, а жив ли тот вообще.

И это было проблемой: то, что он задумывался о жизни мальчика. Их игры закончились, всё закончилось, и нужно было двигаться дальше.

И это стало второй проблемой: а дальше – куда?

Как выяснилось, этот момент Сукуна продумал недостаточно тщательно. Он был чрезмерно сосредоточен на обретении свободы; он так жаждал её, мечтал испить до дна, что ни о чём другом и помыслить не мог. И когда наконец обрёл… Хах, кто бы сказал ему, что глоток свободы окажется сродни глотку проклятого яда?

Шагом в пропасть.

И даже победа над Шестиглазым, которой Сукуна так жаждал и о которой грезил днями и ночами, особого удовлетворения не принесла. Мегуми дрогнул душой под конец сражения, а у Сукуны рука дрогнула одновременно с ним. Он покинул поля боя не оглядываясь. Разорвал-разогнал шаманов, попытавшихся его остановить. А уже после подавил собственное присутствие, чтобы лучшие шаманы-ищейки и их «окна» не смогли его выследить, зажал Мегуми, с мрачным неудовольствием утопив во тьме с головой, – и выбрался из колонии.

И с тех пор он отсиживался здесь. У Токийского «Небесного дерева», той самой высотки, где когда-то с Фушигуро они вместе смотрели на город. Сукуна уничтожил каждое здание вокруг, кроме самой высотки. И кроме одного конкретного недостроенного дома с выбитым окном.

Зацепившись когтями за пояс, Сукуна медленно, чеканя шаг, направился прочь.

Нужно взять себя в руки. Собраться.

Это никуда не годилось.

***

Поместье клана Зенин встретило его привычным растерзанным опустошением.

Некогда аккуратные сады были сметены, и одинокими сломами над мешаниной ветвей и листьев виднелись заострённые стволы; будь Сукуна в настроении, на каждый такой ствол он насадил бы по голове шамана – со временем и это успеется. О клумбах напоминали лишь грязные пятна раздавленных цветов, но и те едва-едва угадывались, похороненные обломками дерева и камня. Основное здание пострадало не меньше сада: кухня была уничтожена полностью, несколько стен оказались выломаны, а крыша сползала к земле чешуйчатой змеиной шкурой, будто бы отторгнутой не до конца и ещё цепляющейся за живую плоть. Вот только живого – живых – в поместье не было; не считая Кендзяку, его свиты, Ураюме и самого Сукуны, впрочем.

Кто-то здорово здесь постарался ещё до того, как Кендзяку принял решение обосноваться в этом месте. Ураюме его выбор поддержала, а Сукуне по большому счёту было плевать: за роскошь он не цеплялся, она была столь же мимолётной, как и всё хорошее в его жизни, – ни к чему обременять себя мирским.

Остановившись у входа, ладонью Сукуна провёл по верхней перекладине, насладился ощущением нагретого шершавого дерева. Позволил себе колкую, ироничную ухмылку: получалось, Мегуми в клан Зенин всё-таки вернулся, пусть и не так, как задумывалось предыдущим главой, – какими же причудливыми порой бывают повороты судьбы, н-да?

Он отодвинул сёдзи и заглянул внутрь. Его встретил мягкий полумрак, приятные приглушённые цвета и стойкий, насыщенный до рези в глазах, запах разложения. Тц, похоже, проклятия Кендзяку, которых тот материализовал для охраны, натащили трупы. И теперь въедливый сладковатый смрад ватными клочьями лип к губам, комкался на корне языка и выстилался по глотке; хотелось и язык проскрести когтями, и глотку изнутри – не себе, а проклятиям, тем, что посмели без разрешения Сукуны устраивать место обитания по своему усмотрению. Да что они о себе возомнили?!

Но это подождёт.

Подождёт.

Сукуна вошёл в гостевую комнату и без особого интереса понаблюдал за обезображенными телами, занявшими бо́льшую часть пространства. Замотанные в плёнку, в рваное тряпьё и, кажется, гобелен с изображением родового герба Зенинов – ха? – крепко подвязанные за головы, шеи и обглоданные до голубоватой белизны суставные головки, они неподвижно свисали с потолка. Бурого цвета жидкость сочилась из глубоких ран. Медленно стекая вниз, она собиралась на полу в круглые, сливающиеся друг с другом, лужицы. Татами, напитанные ею, жидкостью, уже не держали её – и пол казался блестящим, как зеркало. Жирные мясные мухи монотонно гудели, создавали фон. Деловито потирая лапками, они кучковались на телах, возились, напластывались друг на друга и боролись за самые сочные места.

В зловонном букете Сукуна отчётливо услышал примешавшиеся запахи мочи и каловых масс. Он не поморщился, но задумчиво потёр подбородок указательным пальцем и поджал губы.

Позже Ураюме придумает, куда приспособить все эти тела. Она любила кровавую эстетику, всегда наводила её по своему усмотрению, а Сукуна не препятствовал: её прихотям, в отличие от проклятий Кендзяку, он был не прочь потворствовать до тех пор, пока это имело выгоду и для него – гастрономическую, чаще всего. Сказать по правде, её безобидные увлечения его забавляли.

Но сейчас было не до смеха.

Голень, заканчивающаяся обожжённой культёй, задела его волосы, а Сукуна шмыгнул носом, небрежно отмахнулся от неё и наконец углубился в комнату.

– Мас-с-стер С-сукуна! – тут же скрутилась кольцами у его ног крупная жемчужная змея. Она сложила руки на девичьей груди, а ярко-красная грива словно бы свежепролитой кровью выплеснулась на костлявые плечи. – Кендз-с-с-зяку ис-с-скал…

– Передай всем, чтобы меня не беспокоили, – перешагнул через неё Сукуна.

– Ах, но как же?.. – Цепкие пальцы потянули его за полу кимоно, а Сукуна уже сузил глаза, окаменел челюстью и медленно, в тихом бешенстве, обернулся. Но змея тотчас же заластилась к его ногам, сложила ладони в молитвенном жесте и угодливо захныкала: – Прос-с-стите, прос-с-стите, я вс-с-сё передам!

То-то же.

Он брезгливо оттолкнул её коленом и миновал несколько пустых комнат, добрался до каменной лестницы, ведущей вниз. Под землёй находилось хранилище клана, увы, опустошённое задолго до появления заклинателей. Но Сукуна знал, что ранее здесь хранились и Рассекающий Душу клинок, и Драконья Кость, и Играющее Облако – проклятое оружие особого ранга. Он не отказался бы завладеть ими, но нет и нет. Если задуматься, случались в его жизни потери и серьёзнее, не так ли? В конце коридора ютилась тюрьма на одну камеру и на множество камер поменьше – для проклятий, очевидно. В подземном ярусе также располагалась и купальня.

Последняя Сукуну и интересовала.

Задвинув за собой сёдзи, он сбросил сандалии и спустился по стылым ступеням.

В купальне почти ничего не изменилось с момента, когда он в первый и единственный раз побывал здесь. Разве что эссенция проклятий была слита, а в углах каменного бассейна копилась муть, похожая на разводы плесени: густая, подсыхающая и узорно выцветающая по контуру. Перемолотые останки проклятий ещё громоздились на сетке сверху и продавливали её. А жидкость тягуче свешивалась тёмными каплями и схватывалась на весу, не доставала до дна купальни. На противоположной стене находилось большое зеркало в полный рост – к нему-то Сукуна и направился.

Холод лизал босые ступни, а влага липла к подошвам. Каждый шаг звучал с вязким шлепком, и Сукуна насчитал двадцать шесть, прежде чем поднялся к зеркалу. Мельком он взглянул на свои ноги, но уже прикипел взглядом и неразборчиво промычал себе под нос.

Его нынешние ступни были не особенно большими, имели аккуратные человеческие пальцы и коротко подстриженные ногти. Контур ногтей очерчивала чёрная жидкость, она забивалась между пальцами и пачкала мыски мелкими вкраплениями.

Пошевелив пальцами и проследив взглядом за их движением, Сукуна склонил голову набок.

Он привык к телу Итадори, уже давно воспринимал его как своё, а вот Мегуми оказался немного другим. Сопляк был более крепким и коренастым, а Фушигуро оказался чуть выше, чуть суше и как будто бы жёстче. Он как ветвь: хлёсткая и болезненная на удар, но может сломаться, если резко, с силой надавить в нужном месте.

Многие его места Сукуна успел изучить. Ощупать.

Но если поразмыслить, он трогал и целовал его, даже немного потаскал на руках, но никогда не видел без одежды. Что же, ха! Это можно было легко исправить.

В искрящемся азарте, в предвкушении приятного развлечения Сукуна подступил к зеркалу и всмотрелся в отражение. Он разглядывал собственное-чужое лицо, крутил им из стороны в сторону, скалил зубы и даже один раз высунул язык. И вместе с этим он изучал не только внешность Мегуми, но и его воспоминания: ворошил их без разрешения, в котором никогда не нуждался, перетряхивал и нетерпеливо разглядывал. С исступленным интересом Сукуна выискивал всё, что Мегуми мог от него прятать, и вытаскивал на свет.

Жаль, мыслей Мегуми в те мгновения он не мог прочесть, но зато видел то же, что и он. Уже неплохо.

Вот здесь выцветшими, затёртыми по краям открытками, – детство. Скучное, безрадостное, полное однотонных серо-бежевых кадров меблированной квартиры, в которой Мегуми и его сестра жили одни, – эту часть Сукуна просмотрел с каким-то мрачным, болезненным удовольствием и пролистнул дальше. Средняя школа – ха, а пацан не боялся пустить в ход кулаки уже тогда! – много Шестиглазого, всё так же много его сестрицы. У неё улыбка совсем не такая, как у Мегуми, и разговаривала она за двоих; уши вянут, ей с сопляком явно было бы друг с другом нескучно! Но, судя по тому, как взгляд Мегуми неизменно прикипал к ней в эти минуты, мальчишка не был против её слушать. Воспоминания продолжались, обличали жизнь Мегуми и раскладывали её по цветным альбомам, а Сукуна листал пыльные страницы, перебирал их как тени в завесе. Цеплялся за уголки когтями и сам не замечал, как от жадности дрожат пальцы.

А затем…

«Юта, скажи... каково это: любить проклятие?»

И Сукуна отшатнулся от зеркала, вонзил когти себе в лицо и затрясся в диком, воющем смехе. Не отнимая ладоней от лица, он запрокинул голову, выгнулся всем телом и заревел:

– Мегуми! – Стены отразили его крик, умножили его грохочущим хохотом. – Фушигуро Мегуми! Ах ты бессовестный обманщик! Да как ты смел прятать от меня такое?!

Но ничего. И внутри – всё та же поблёкшая душа мальчика, мерно покачивающаяся в глубинах забвения.

Из-за собственного крика Сукуна едва не пропустил осторожный шорох сёдзи сзади, а в следующее мгновение он уже взмахнул рукой не глядя – и узкое лезвие техники со свистом устремилось к источнику звука. Раздался плеск крови и приглушённый стук падающего тела. И только тогда Сукуна оглянулся. Увиденное отклика внутри не вызвало: ярко-красная прядь волос, бледная рука с длинными заострёнными коготками, ещё дёргающимися в предсмертной судороге, – это была жемчужная змея Кендзяку. Лиловые искры изгнания уже вспыхнули на чешуйках её хвоста, окружили волосы мигающими переливами. И змея, открывая и закрывая рот, точно рыбина, выброшенная на берег, медленно умирала.

Поделом.

Пусть останется у входа в назидание каждому, кто посмеет потревожить Короля.

А Сукуна вернулся к зеркалу и снова принялся сосредоточенно разглядывать своё отражение.

И чем дольше он всматривался, подмечал детали, тем более явно терял прежний настрой. Темнел лицом. Негодовал. Потому что со временем тело подстраивалось под душу, и то, что Сукуна намеренно удерживал себя от изменения облика Мегуми, едва ли помогало. Вот уже появилась едва заметная горбинка на носу, а кожа на правой половине начала краснеть, грубеть и шелушиться. День-два, и появятся костные перемычки, они скосят и деформируют глазницы, выберутся за пределы лица массивными наростами. Скулы как будто бы стали мощнее и выше, а подбородок сгладился. В однотонной смоли волос при желании можно было отыскать первые светлеющие пряди.

Совсем скоро от облика Мегуми останется только воспоминание. Прекрасное, будоражащее кровь воспоминание.

Но когда-нибудь исчезнет и оно.

Плотно сжав губы, Сукуна поддел когтем прядь волос и потянул. Слабая боль уколола, а на остатке – приятное щекочущее ощущение, разошедшееся по коже головы лёгкими мурашками. Нравилось ли это Мегуми? Что ещё ему нравилось из того, что Сукуна успел сделать с ним? Прижав ладонь к зеркалу, Сукуна провёл ею по прохладной глади, и отражение повторило его действие. Он прикрыл глаза, так чтобы не видеть их горящих отсветов, и приник губами к зеркалу, а отражение – Мегуми в нём – синхронно приникло в ответ. Он словно целовал мертвеца, остывшего, не дающего ни сладостного отклика, ни сопротивления, – и ничего не чувствовал.

Ничего, кроме разгорающейся, разносящейся под рёбрами, подобно пожару в Сибуе, злости.

Он знал, что могло быть иначе.

Но ведь не было. Не было. Не было!

И тогда Сукуна яростно взревел и сорвал с себя пояс, нетерпеливо распахнул юкату.

Как-то однажды он пробовал прикасаться к себе; может быть, из любопытства или скуки – это было так давно, что мотивов уже не вспомнить, – но ничего особенного не ощутил. Минутная вспышка удовольствия и неприятная опустошённость после. А ещё руки, которые требовалось вымыть – возни и усталости было больше, чем мнимой пользы; к тому же ощущения слабости, изнеможения, которые, пусть и быстро прошли, Сукуну совсем не обрадовали. Слабым и уязвимым он чувствовать себя не выносил. И подпускать кого-то настолько близко, чтобы позволять ему вот так же касаться его – да с какой стати?!

Впрочем, кое-что любопытное однажды он увидел.

Коротко облизнувшись, Сукуна опустил взгляд на свою руку.

Руку Фушигуро.

И спустил штаны вместе с бельём, ладонью провёл по дрогнувшему члену; пальцами подобрал мошонку и грубо, изучая новые ощущения – как вкус крови противника, смерти которого долго желал, – промял. Второй рукой он упёрся в зеркало и накрыл ею отражение своего лица. Чтобы ни четыре красных глаза, ни огрубевшая кожа не развеивали надуманный образ. Исподлобья Сукуна смотрел на своё тело в отражении и намеренно игнорировал чернильные линии на коже, контуры проступающего второго рта и длинные, заострённые когти. Он смотрел на себя – но будто бы себя не видел; видел не себя.

Сукуна словно Мегуми ласкал, как тогда, в недостроенном здании, в пыли и темноте – и никогда прежде он не чувствовал себя настолько одухотворённым.

Просветлённым.

Не проклятым.

Юката сползла на одно плечо, а Сукуна, жмурясь, тяжело и медленно дыша, не поправил её. Позади он расслышал посторонние звуки: тихие шаги и шорох метлы, сметающей останки изгнанной змеи, – но чужое присутствие его уже не волновало. Он заглядывал внутрь себя и подтаскивал душу Мегуми к поверхности. Чтобы мальчик тоже видел, как он прекрасен и желанен. Чтобы разозлился! Чтобы дал о себе знать хоть как-то!

Довольно молчания!

Но душа Мегуми не отреагировала, а Сукуна, протяжно, горестно застонав, всем весом навалился на зеркало. Лбом он прижался к стеклу и принялся с жадностью вылизывать собственное отражение. Размазывая слюну по поверхности, он тёрся о неё же щеками и носом и продолжал ладонью гладить свой пах. Тонкая подвижная кожа собиралась в складки, следовала за ритмичными движениями пальцев, а головка с неприятной сухостью притиралась к ним. Удовольствие нарастало, мешалось со злостью и рассыпчатой горечью; отравляло кровь. Мегуми – было именем этой отравы, этого опасного сладостного яда. Любить Фушигуро Мегуми оказалось губительно. Вот каким он был, этот вздорный немногословный мальчишка! Ха, вы только посмотрите, к чему всё пришло из-за него!

Надо было сразу его убить.

Крепко сдавив член, защемив кожу пальцами, Сукуна протащился ими к головке, стиснул её в кулаке и кончил быстро, почти с болью, – и сразу же сунул испачканные пальцы в рот.

Он помнил этот вкус.

Но разочарования – промозглый грозовой вал. Потому что это всё ещё было не то, не то, не то!

Скучное мимолётное удовольствие. Суррогат. Подделка. И не появлялось ощущения, что он застыл в моменте, взглядом впаянный в тьму на дне глаз мальчишки. Окутанный ею. И ей же подвластный. Сукуна не испытал этого странного гипнотизирующего чувства принадлежности кому-то, которого до знакомства с Мегуми не знал; всегда, сколько помнил себя, он был тем, кто подчиняет, но никогда не подчинялся сам. Без Мегуми всё казалось пустым и бессмысленным. И даже собственное величие – не более чем насмешка, утешение для демона, потерявшего нечто гораздо более ценное.

Интересно, как мальчик посмотрел бы на него сейчас?

Что он сказал бы и как поступил?

И тогда Сукуна шагнул прочь от зеркала и ослабил своё влияние. Он намеренно подпустил Мегуми ближе, почти насильно вложил контроль в его руки; только бы ещё раз увидеть его лицо – настоящее, а не собственное, искажённое в знакомых чертах и уродливо искажающее их же. Сколько же тьмы на дне его глаз будет обретаться? Какой яростью они заполыхают? А эти длинные изогнутые ресницы, способные выразительно дрожать от гнева?.. Ох. Мурашки по коже от предвкушения!

Сукуна замер, прислушался к собственным ощущениям.

Ничего не происходило.

Поначалу.

А затем его глаза утратили красноватое свечение и потемнели, сверкнули алмазным – и Мегуми молниеносно ударил кулаком в зеркало. Со звонким хохочущим дрязгом ровная поверхность разошлась трещинами. Задрожала. А Мегуми уже схватил крупный осколок и размашисто полоснул себя по горлу – в последний момент Сукуна отдёрнул голову. Но остриё достало до тканей: оно вспороло глотку и пробило трахею, пересекло кровеносные сосуды, – и остро пахнущая кровь запузырилась гроздьями винограда, вывалилась из горла на грудь. Обрамила кимоно красным воротником. Под грохот осыпающегося стекла Сукуна быстро возвратил контроль, и пальцы тут же разжались, выронили залитый кровью осколок. Ладонь была повреждена им же, обжигала резью и отбрасывала к кончикам пальцев ярко-красные лучи. Болью ослепляло, перед глазами выстилало пелену в цвет; а Сукуна прижимал руки к лицу, жмурился и свистяще, с влажным клёкотом, смеялся разрезанной трахеей.

Мегуми жив, он был здесь! Только что!

Он не сдался!

В какое же неистовство приводил его Фушигуро Мегуми, подумать только!

Как же Сукуна был в него влюблён.

Как же эта любовь его измучила.

Захлёбываясь кровью, Сукуна безуспешно сглатывал её, чтобы тут же выплеснуть пенные потёки на грудь; он не использовал обратную технику, до последнего мгновения наслаждаясь болью, которую причинил ему Мегуми. А кровь струилась по груди, животу, уже начала затекать на влажный вялый член. Сукуна же прижал рассечённую ладонь ко рту, как если бы поцеловал порез, и наконец поднял взгляд. Но перед ним – полотно чёрного дерева и несколько осколков, зацепившихся за раму и не ссыпавшихся на пол. Кровь же уже вымочила штаны, залила ступни, и Сукуна нехотя отступил. Перевёл взгляд вниз. А под ногами – множество осколков, и в каждом из них отражалось его собственное лицо, разбитое на фрагменты. Снова лицо Сукуны. Снова четыре красных глаза, нос с узнаваемой горбинкой и мощный подбородок. И не было больше холодной утончённой красоты; этой злости, мрачной отчаянной решимости, которые Сукуна ухватил во взгляде Мегуми за мгновение до того, как зеркало разлетелось вдребезги.

В отражении лица Мегуми больше не осталось ничего от Мегуми.

Крупная капля крови прокатилась по груди, сорвалась вниз и ударилась о зеркальную поверхность. Залила отражение лица алым.

Сукуна снова засмеялся, и его смех был похож на предсмертное звериное сипение.

Сейчас он мечтал лишь об одном: перебить все зеркала в мире. И никогда, больше никогда не вспоминать о Фушигуро Мегуми.

***

Токийское «Небесное дерево» падало медленно, монументально. Рассечённые перекладины складывались, будто бы нехотя собирались в примитивную абстракцию квадратов и жёстких линий, а электричество вспыхнуло белым, рассыпчатым – и оставило после себя лишь тьму и лёгкое жжение под веками. Обесточенная, телебашня казалась обглоданным скелетом, чьи кости зашвырнули в угли и довели до матовой черноты. Небо над головой – в тон; надо же, Сукуна и не заметил, как пролетел ещё один день. «Дерево» обрушилось на соседние здания, повредило линии электропередач и разнесло дорожное покрытие. Грохот ударился о воздух, сотряс его. Поднялось густое облако пыли, скрыло Сукуну в себе и рвануло за концы пояса.

Одно движение рукой – и недостроенный жилой дом, тот самый, с выбитым окном, взорвался каменной крошкой.

Плотно запахнув кимоно на груди, обхватив себя руками, Сукуна бесстрастно разглядывал руины и размеренно постукивал когтями по локтям.

– Ураюме, – негромко позвал он, а она тотчас же, как если бы всё это время была поблизости, выступила из клубов пыли и припала на одно колено.

– Да, мастер?

– У меня для тебя приказ.

– Желаете начать подготовку к выступлению? – хищно сверкнула глазами из-под чёлки Ураюме, но Сукуна раздражённо мотнул головой.

– Что? Нет! Найди меня тело шамана. Пол и возраст не важны, главное, чтобы желудок был цел.

– Приготовить всё необходимое к ритуалу? – тон её голоса стал ниже, жёстче, но она не смела перечить.

– Само собой.

– Должна ли я знать, какое проклятие Вы будете возрождать?

– Да, – криво осклабился Сукуна и воздел руки к небу, хлопнул в ладони. – Себя!

– Вот как. – На кончиках её ресниц засеребрился иней. – Как прикажете поступить с… текущим сосудом? Уничтожить?

– Только попробуй! – встрепенулся и указательным пальцем гневно ткнул ей в макушку Сукуна. – Свяжи его, руки обязательно по отдельности, а в рот вставь кляп. Прикажи перенести в мою комнату. Без членовредительств!

Ураюме выглядела так, будто колебалась и хотела что-то сказать. Но в итоге лишь кивнула и скрылась за серой завесой.

Чувствуя небывалый подъём, Сукуна с интересом, с воодушевлением, которого давно не испытывал, огляделся. Совсем скоро на вспышку его проклятой энергии среагирую «окна», за ними подтянутся и шаманы, а Сукуна был вовсе не прочь размять кулаки прежде, чем Ураюме закончит приготовления к ритуалу перевоплощения.

Пора было разрешить незавершённые дела.

***

Горячая кровь заливала живот и бёдра, дрожащими красными пальцами цеплялась за полы кимоно. Из распоротого живота сизыми петлями вываливался кишечник: второй рот был раззявлен и не держал их; несколько зубов были сломаны, а язык тёрся об их острые края, резался и истекал вязкой слюной. Словно мутные слёзы, на коже остывали капли воска. Шелушилась угольная руническая вязь. А Сукуна, расплёскивая вокруг себя хаос и нетерпение, теряясь в пространстве, хватался за стены всеми четырьмя руками и быстро, быстро шёл. Кажется, он проломил деревянный каркас сёдзи и сбил с ног одно из проклятий Кендзяку, но едва ли этого заметил. Не до конца восстановленная, пробитая в виске, голова кружилась. А проклятая энергия просеивалась сквозь пальцы и клочьями стлалась у ног, неконтролируемая, неподвластная Сукуне; обратная техника также подчинялась плохо и трудно, но уже понемногу закрывала самые серьёзные поражения.

Обратная техника всегда начинала с восстановления тканей, повреждённых ближе всего к душе. Внутренности уже были целыми, но распоротый живот не держал их, и Сукуна маялся.

Ему бы отлежаться день-два.

Последствия ритуала по перевоплощению никогда не протекали легко, но был один неоспоримый плюс: воплотиться можно было в ком угодно, теоретически, даже в обычном человеке – да хоть в околевшей собаке! – и не тратить время на поиски подходящего сосуда. Тело, которое подготовила Ураюме, было женским. С пробитой головой и раскромсанным животом, оно смотрелось изуродованным до неузнаваемости, но Сукуна уже почти полностью вернул себе прежний облик. Больше он не был вынужден носить лицо сопляка Итадори, не цеплялся за черты Мегуми – теперь это был он сам. Наконец-то!

Задев ногой низкий чайный столик, Сукуна опрокинул его и грузно рухнул на колени. Вскипая дыханием, глухо и недовольно ворча, он подобрал вывалившийся кишечник, бесцеремонно затолкал его в складки брюшины и ладонями стянул кожу. Губы на животе сомкнулись, массивный язык корнем продавил петли внутрь. Боль Сукуну не отвлекала и не пугала. Намного больше ему претили слабость и кислый привкус на обоих языках. Картинка перед глазами растекалась кляксами, и да, ему бы отлежаться – но отлёживаться Сукуна не мог себе позволить.

В спальне его ждал Мегуми.

Ладонью нащупав, как кожа на животе начала постепенно схватываться, Сукуна распрямился и оправил кимоно. Уже увереннее, строже он направился к нужной комнате.

У входа задерживаться не стал – в ярком предвкушении он отодвинул сёдзи и шагнул внутрь, с тем чтобы тут же споткнуться обо что-то. «Что-то» болезненно застонало и съёжилось у его ног. А Сукуна в бешенстве оглянулся – но никого, кого он мог бы обратить в живой кричащий факел, не обнаружилось. Тц, вот же безмозглые твари! С какой стати они швырнули мальчика на пол у входа, не могли положить на футон Сукуны?! Это же Мегуми, а не какой-нибудь ширпотреб! Злобно проскрежетав зубами, Сукуна отвернулся и грубым, резким жестом задвинул перегородку.

И сел перед мальчиком на корточки, убрал волосы с его лба и внимательно – под неожиданно громкий стук собственного сердца – заглянул ему в глаза.

Взгляд Мегуми казался далёким, размытым и подёрнутым плёнкой сизой мути. Фушигуро явно не осознавал, что произошло и где он находился. Но вот он заломил брови, заморгал, а на его лице постепенно проступило узнавание – во взгляде мгновенно прорезалась ненависть, как серебряным клинком вспорола завихрения тьмы. Мегуми перекатился на спину, попытался отползти на локтях и шумно, клокочуще выдохнул.

– Ну привет, Фушигуро, давно не виделись, – хмыкнул Сукуна и решительно сгрёб его за шиворот. – Я тоже рад встрече.

Он протащил его по полу, бесцеремонно заволок на футон и бросил у изголовья. А Мегуми слабо ворочался, цеплялся ногтями за пол, но особого сопротивления не оказывал. Сукуна же устроился рядом и, подперев подбородок ладонью, принялся открыто его рассматривать.

Что же, в ритуальном кимоно Мегуми смотрелся изящно, как драгоценный камень в удачно подобранной шкатулке. Индигового цвета шёлка, с орнаментом из карпов кои, вышитых золотой нитью, и такими же кисточками на полах, одеяние казалось чрезмерно длинным, на размер больше нужного. Кимоно Сукуны было таким же, но в размер. Сам Мегуми выглядел бледным, обескровленным, а на его лице, помимо выведенных углём заклинаний, прибавилось отметин: свежие багровые шрамы повторяли контуры глаз Сукуны. И это… Ах, как хорошо смотрелось! С трепетом, с откровенным желанием Сукуна протянул руку, но Мегуми протестующе мотнул головой, подтянул колени к груди – и пришлось досадливо отстраниться. Да, глаза у мальчика были ещё мутные, остекленелые; он, как и Сукуна, не до конца пришёл в себя. Но даже так на их дне, под слоями ненависти, угадывалась омертвелая затравленность.

Такие взгляды Сукуне были хорошо знакомы. И это было не тем, совсем не тем, чего он хотел бы от Мегуми.

Но вот Мегуми нахмурился, качнулся всем телом и попытался лягнуть Сукуну.

– Думаешь, разозлишь меня и я убью тебя? – перехватил его за лодыжку Сукуна и с лёгкостью подтащил к себе. – Размечтался! Есть вещи и пострашнее смерти: например, я могу передумать и снова воплотиться в тебе, м-м? Что скажешь?

Мегуми замер. Он широко распахнул глаза и словно бы стал ещё бледнее, с оттенком нежной зелени.

Сукуна удовлетворённо вздохнул.

Парой рук он опёрся о матрас позади себя, одной свободной подобрал Мегуми, посадил его и привалил к своему боку; второй – тронул за колено. Мегуми больше не сопротивлялся. Он громко сопел, его лицо меняло оттенки и наливалось странной серостью. Полукольцами закручивались на висках пряди волос, вымоченные потом.

Он был беспокоен, взвинчен, а с кляпа на подбородок уже начала стекать слюна.

– Я развяжу тебя. И мы поговорим, – склонился к его макушке Сукуна, носом потёрся о взъерошенную щётку волос. С удовольствием вдохнул их запах. Вогнав когти мальчику под рёбра, чтобы не дёргался, он убрал другую руку с колена и бережно промокнул подбородок Мегуми своим рукавом. – И чтобы без глупостей, ясно?

Мегуми поспешно кивнул, вдохнул с хрипом, с обречённым изнеможением, и прикрыл глаза. А Сукуна отпустил его и ослабил узлы – мальчик удивительно проворно выпутался из верёвок, выдернул кляп изо рта.

Но сразу же скатился с футона на пол, согнулся – и его обильно вырвало. Рвало его кровью, обугленной непереваренной плотью, кажется, где-то там мелькнули ногти, мелкие кости и зубы – да мало ли! Ах да, с умилением подперев щёку ладонью, вспомнил Сукуна, слабые человеческие желудки… В последнее время он за своими приёмами пищи не особенно следил: было как-то не до того, знаете ли – мальчишка сам виноват!

Теперь же Сукуна с нежным интересом созерцал, как Мегуми корчится у его ног; как обхватывает себя ладонями, склоняет голову ниже и содрогается в мучительных спазмах. А в груди от его вида становилось всё теплее, спокойнее, и будто бы невидимые окна – нараспашку. Даже дышалось, несмотря на ноты кислого запаха, легче.

– Когда закончишь пачкать пол моей комнаты, садись и слушай, – хлопнул ладонью рядом с собой Сукуна.

Зажав рот ладонью, Мегуми злобно сверкнул глазами исподлобья.

– Садись, – не скрывая угрозы в терпеливой улыбке, повторил Сукуна.

А Мегуми медленно вытер рот запястьем, но с места не сдвинулся. Он сощурился и всмотрелся Сукуне в лицо, пристально, неподвижно, так, как мог бы смотреть хищник, оценивающий опасность другого хищника; а в следующее мгновение он вскочил с колен, и его кулак устремился Сукуне в скулу.

– Твоя сестра жива, – обронил Сукуна не шелохнувшись, а кулак Мегуми тотчас же замер у его лица.

Рука дрогнула, по пальцам прокатилась мелкая дрожь.

А Сукуна взялся за запястье, потянул руку к себе и прижался губами к костяшкам пальцев – Мегуми этого даже не заметил. Сжимая челюсти, подрагивая крыльями носа, обледенелым взглядом он пробирал Сукуну насквозь, промораживал его, как озёрную воду, до дна, а Сукуна не препятствовал ему. Не отводил взгляд и не прятал его. Но вот он мягко прикусил пальцы, добавил язык и толкнулся им в ладонь, и только тогда Мегуми заморгал и опомнился; быстро выдернул руку из хватки.

– Что ты сейчас сказал? – недоверчиво прошелестел он.

И это были первые слова, которые он сказал Сукуне после.

Надо же, а ведь Сукуна успел соскучиться по этому голосу.

А в глазах у Мегуми уже рушились заснеженные скалы, он сам весь застыл, задрожал и взглядом заметался по лицу Сукуны, словно бы выискивая в его выражении подтверждение услышанному. Он разбивался ледяной глыбой и своими же изрезанными руками пытался собрать выскальзывающие обломки. Беспомощный, потерянный и до страшного, до страшного желающий верить демону. Демону, уже однажды предавшему его доверие.

Очаровательно! Прелестно!

Страстными поцелуями Сукуна запечатлел бы каждую эмоцию на его лице, в памяти себе выжег, как клеймом отметил – увы, момент был не самым подходящим.

– Видел бы ты своё лицо, – вдоволь налюбовавшись, наконец фыркнул Сукуна и снова хлопнул ладонью радом с собой. На этот раз Мегуми, не разрывая зрительного контакта, послушался. – Я исполнил твою последнюю просьбу, что здесь особенного? Шаманы забрали девчонку, думаю, она уже очнулась и находится где-то в стенах техникума.

– Но я видел…

– Ты видел смерть Ёродзу, мой дорогой Мегуми, – со смешком щёлкнул пальцем его по носу Сукуна. – Пришлось повозиться, да и получилось бы лучше, если бы, скажем, ты не мешал мне, н-да? Моя техника рассекает не только живые тела и неживые объекты. Она способна рассечь душу. Или, в данном случае, – отсечь одну от другой. – Сукуна с ложной скромностью опустил голову, но тотчас же запрокинул её и задиристо, не скрывая довольства собой, оскалился: – Я давно не практиковал столь тонкую работу. Но получилось недурно, согласись?

– Докажи, что не врёшь.

– Придётся поверить мне на слово, – пожал плечами Сукуна.

– Тогда зачем ты мне это говоришь? Зачем... Освободил?

Он не спросил «почему ты обманул меня?» Или «зачем отнял моё тело?» Не бросил яркое, эмоциональное и полное справедливой обиды «как ты посмел?!», как когда-то бросал ему в лицо сопляк Итадори. Нет, Мегуми всегда был сообразительным; в добродетель Сукуны он больше не верил, не сомневался в её отсутствии – и искал подвох во всём. Что же, правильно делал.

Потому что Сукуна ни в чём и не раскаивался.

За исключением одного, пожалуй, но с этим он разберётся совсем скоро – и продолжит жить так, как должно; без сожалений.

А штормовые глаза напротив темнели и наливались валом, как если бы Сукуну утаскивали убывающими волнами в глубины, захлёстывали с головой – и он позволял себе тонуть, пропускал ледяные воды сквозь пальцы и разбивался о наскальные шипы. Как раньше.

Как желал, ох, как сокрушительно, теряя счёт времени и уничтожая здание за зданием, желал.

Он следующее тысячелетие готов был обменять на возможность растворяться во взгляде Мегуми и восставать стоном на его губах; жаром стлаться под его кожей.

Но.

– Наконец мы подобрались к главному, Мегуми, – приобнял его за плечо Сукуна и доверительно зашептал на ухо: – Думаю, всё дело в том, что я люблю тебя.

Мегуми сдавленно охнул, а Сукуна вонзил когти ему под кожу, прижал к себе теснее и с жаром пояснил:

– Ты же неглупый парень, наверняка не мог не заметить, что с самого начала я относился к тебе по-особенному. Когда я был зол или раздражён, когда был доволен, голоден, полон скуки – да какая разница, правда? – Он встряхнул Мегуми, и тот закачался в его руках безжизненной соломенной куклой. – Это чувство не отпускало меня. Ты не отпускал меня, мальчик. И моё воплощение в тебе ничего не изменило: близость твоей души продолжала влиять на меня, искажать моё мировоззрение и мои желания – и отравлять их. Мои чувства к тебе стали моим проклятием, моим наказанием, моим блаженным даром самому себе. Не буду лукавить: думаю, всё, чего я когда-либо хотел по-настоящему – это ты.

– Прекрати, – съёжившись в его руках, одними губами произнёс Мегуми. – Ты не можешь говорить мне таких вещей.

– Я могу говорить о погоде или о том, какого жирного зайца подстрелил из лука, но не могу говорить о любви? – Сукуна небрежно отмахнулся. – Ваши человеческие условности бессмысленны. Так что да, я люблю тебя, Фушигуро Мегуми, – уверенно повторил он и одной из рук тронул мальчика за подбородок, заставил поднять лицо. Мягко поцеловал его в уголок губ. – Ты заполонил мой разум и моё сердце, стал моей самой величайшей слабостью. – Другой ладонью он устроился на груди Мегуми, напротив его по-птичьи дробно стучащего сердца. – А от слабостей нужно избавляться. Рассечение!