Бездна обретает полноценный облик — больше не блестит на дне кровавого янтаря. Плавит его изнутри, чтобы найти выход, и действительно находит — в ухмылке жрицы, в её сложенных в рукавах руках, в её тени, складывающейся в притаившегося зверя под раскинутыми ветвями Священной Сакуры.

      Горо чувствует себя заблудившимся щенком. Храм — не его родной, что на Ватацуми. Язык, точно намертво, приклеен к нёбу, не позволяя произнести и слова. Жрица, даже та, чудится другой, осознанной и познавшей собственную многовековую мудрость.

      Но всё такой же необузданной — смотрит привычно-жадно, точно успела разобраться в себе, принять себя и договориться с собой, чего именно желает.

      И — мурашки бегут вдоль позвоночника, заставляя шерсть наэлектризоваться, — он по-прежнему входит в перечень вожделенного.

      — У меня был брат, — произносит внезапно жрица, и Горо смотрит на неё лишь украдкой, — его звали Болин.

      Жрица лёгким движением ловит лепесток сакуры, а у Горо в голове колоколом звучат чужие слова.

      Был брат.

      Жрица не скрывает звериной крови, мнёт когтями нежный цветок, и чёрный хвост почти сливается с чёрным кимоно.

      Бездна — в истинной её форме. Дикая, безграничная, опасная.

      Отчаянная.

      Его звали.

      О живых близких не говорят в прошедшем времени. Горо знает. О живых близких не говорят с такой нежной печалью в голосе, не вспоминают с такой смиренной тоской, не цепляются с отчаянием за последнее воспоминание. Горо знает.

      И это откровение от жрицы — интимнее физической близости, интимнее жарких поцелуев. Это откровение — близость, но моральная. Это откровение — просвет в безграничной бездне.

      У которой, оказывается, есть дно. Дно, усеянное осколками памяти. Позволят ли ему рассмотреть каждый?

      Тень Священной Сакуры холодна и позволяет забыть о палящем солнце. В отдалении от храма тихо, не слышно ни причитаний жриц, ни лисьего смеха. И всё равно Горо не может расслабиться.

      У Горо столько вопросов на кончике языка, что, кажется, и Сёгун не сможет на все узнать ответы, даже вновь посвятив себя вечности. У Горо столько вопросов, что выбрать не выходит: какой правильнее, какой нужнее?

      Жрица смотрит открыто — глаза горят, а губы, растянутые в ухмылке, выглядят так, точно сейчас произнесут: спрашивай что желаешь.

      И Горо спрашивает:

      — Сколько… ты уже живёшь?

      Жрица смеётся. Считает ли глупым щенком? Или ждала другого? Или — наоборот, — ждала именно этого?

      — После ста лет — считают лишь люди. Они же и посчитали, что с войны Архонтов прошло около трёх тысячелетий, — жрица разжимает когти, и лепесток распадается на раздробленную мозаику электро частиц, — сковывать себя рамками времени — скучно. Так по-людски. Не знать точных чисел куда интереснее. Мне был знаком дракон столь древний, что в момент его рождения некому было считать года, и в Ли Юэ принято, что рождение его пришлось по созданию мира.

      — Ты о Гео Архонте?

      Все знают легенду о драконьей крови Властелина Камня. Но жрица лишь снова смеётся, словно он сказал очередную глупость.

      — В начале был не камень — пыль. Первые семеро Архонтов — не столпы мира. Он существовал без них. И продолжит существовать.

      Горо прижимает уши к макушке почти пристыженно. Люди не думают о вечности мира. Люди не думают о том, что раньше были другие архонты, что позже их сменят следующие. Думать об этом — удел бессмертных духов.

      Вечных легенд.

      Есть ли легенда о жрице? Нет, конечно нет — она ведь не была тогда ею. И всё же… о чём может рассказать история? Кем она была тогда, когда не было ни Семерых, ни мира в Ли Юэ? Как её звали, когда не было бездны в душе, когда плечи накрывала одежда родной страны, не чужой?

      Жрицу эти мысли не тревожат. Она лишь продолжает:

      — И, клянусь Семерыми, чешуя этого дракона была прекраснее всех драгоценных камней. Говорят, даже сам Властелин Камня был очарован, — жрица смеётся, прикрывая глаза, — врут же. Сердце Властелина Камня было столь твердо, точно скалы, что он воздвигал. Куда ему до прекрасного.

      Горо слушает и не смеет перебить — он знал историю Ли Юэ, но не такую.

      Горо знал про кровавые войны Архонтов, желающих заполучить кусочек плодородной земли. Знал подвиги Гео Архонта, что не проиграл ни единого сражения. Знал трагедию Архонта Пыли, что погибла, разделяя мечту о мире.

      Горо не знал про многочисленные легенды, что жили меж гор Ли Юэ, пронзающих облака. Не знал о других драконах, что привлекали взор не одной лишь внешней силой, но и безграничной красотой. Не знал о том, как прекрасна была Гавань — пусть даже в разгар войны.

      И думать об этом — осознать собственную незначительность в мире, что существовал тысячелетиями без него — и просуществует столько же без него.

      И думать об этом — осознавать, что каждый из этих трёх тысяч лет жрица прожила лично. Лично видела как умирали Архонты, лично видела мощь Властелина Камня, лично видела рушащееся небо под лапами взмывших драконов.

      Чувство древности больше не мерещится в образе жрицы — отчётливо заставляет уважать её. Уважать, восхищаться, понимать — вот она, живая легенда перед ним. На её мраморной коже — отпечаток не одного столетия. Горо знает — даже Гудзи Яэ младше.

      Горо привык покорять вершины — привык к ветрам, что воют, на перегонки огибая скалы. Горо привык к перепадам температур, к редеющему воздуху.

      Но какие ощущения будут, если хватит духу спуститься на дно?

      Всего мгновение — и жрица оказывается смущающе-близко, обхватывая его подбородок. Выходит приподнять голову — жрица чуть возвышается над ним.

      — Поначалу меня так манил твой запах, — жрица прикрывает дрожащими ресницами глаза, обводя большим пальцем дрогнувшие губы Горо, — у меня контракт с Властелином Камня, маленький генерал. Я не смею вредить людям, и лишь такие как ты в уговор не входили. Я так надеялась наконец-то насытиться, но…

      Горо чувствует себя окаменевшим — двинуться не выходит, лишь наблюдать, как жрица наклоняет голову, проведя когтем аккурат под глазом.

      Страха нет. Есть что-то, что обжигает нутро — не позволяет помыслить, что жрица, уже проявившая благосклонность к нему, посмеет навредить. Что-то доверительное — хотя, казалось бы ему раньше, откуда доверие к древнему кровожадному духу.

      — Я уверена, что, несмотря на произошедшее… Болин смотрел бы на меня точно так же, будь он жив, — жрица скалится, наклоняясь к нему, чтобы обжечь щеку своим дыханием, в котором скрывается шёпот, — почему тебе не страшно, маленький генерал?

      Озвучить то же, что вертится в мыслях, не выходит. Мысли, скованные отчаянным смущением, не собираются в осмысленность. Как и каждый раз до этого, стоило остаться наедине со жрицей.

      Горо чувствует, как горит — от кончика беспокойного хвоста и до самой макушки.

      — Разве положено псу бояться лисы?

      Жрица заходится хохотом, отстраняясь. Забавляется, конечно забавляется — Горо не знает всех легенд Ли Юэ, но даже так уверен, что в них нет просто лис. Есть кровожадные духи — настоящие звери, не меньше.

      Но вся кровь, осевшая на лисьем мехе, была сцежена и использована как чернилы для легенд. Запах, привычка стремиться к крови — всё осталось, кроме подлинной кровожадности.

      Потому и страха нет. Лишь интерес. Лишь желание, чтобы жрица не отстранялась, как сейчас, вновь складывая руки в рукава, заинтересованно наклоняя голову.

      Губы чувствуются совсем сухими, стоит их нервно облизать, прежде чем Горо на одном дыхании выдаёт, пока хватает храбрости:

      — Расскажи про легенды Ли Юэ.

      Жрица не скалится — скорее улыбается, пусть и по-особенному дико. Улыбается не только губами — хитрым прищуром тоже. А после снова чуть наклоняется — так, что уже чувствуется почти поцелуй на щеке, а не просто горячее дыхание:

      — С какой начнём?

      Она согласна рассказать каждую легенду Ли Юэ лично.

      Потому что она — больше не столетняя война, необходимость в выживании и пролитая кровь. Она — тепло, пусть и обжигающее, близость, пусть и удушающая, и доверительная привязанность, которой ещё предстоит проявиться в названном имени. Не того, что было дано ей Кицунэ Сайгу — того, что отдаст вновь в чужие руки поводок.

      Того, что определило её жизнь ещё при рождении — вечно хранить в себе любовь к другим.

      — С той, что началась три тысячи лет назад.