Гето Сугуру в романтическую любовь не верил.

Лишь в глубоком детстве, когда ещё ищешь под кустом маленькую, сказочную фею с тонкими крылышками или веришь в Дзасики-Вараси¹, которые охраняют домашний покой. Он ещё помнит, как праздновал сэцубун², раскидывая бобы перед домашним камиданом³, пока за ним наблюдали родители.

— Они-ва сото! Фуку-ва ути!⁴! — пищит он.

И смотрит так серьёзно-серьёзно, словно он действительно изгнал из дома они.

Родители смеются, а на пухлом личике Сугуру растекается улыбка.

Когда всё пошло не так?

Он не помнит. Не помнит, когда Дзасики-Вараси покидает их дом, который медленно, но верно приходил в запустение.

Быть может дело в том, что в очередной сэцубун некому было раскидывать бобы, — ах, их даже дома не было! — а может в том, что отец был скотиной, который трахал сестру своей жены. Маленький Сугуру тогда об не знал, искренне веря, что в запустении дома виноват уход Дзасики-Вараси.

Но, когда он искал потерянное мифическое создание, то нашёл нечто другое. Мальчика, похожего на юки-мусумэ⁵

Короткие, белые как первый снег в годы волосы, опахало длинных, белесых ресниц, укрывающих два небесных океана, так безразлично распростершихся над ним. Гладь светлая, пронзительно стеклянная. Под бледной кожей виднелись тонкие, расплывающиеся полоски вен, напоминающие синий лёд, укрытый слоем снега.

То Годжо Сатору был.

Сугуру был заворожен этой холодной красотой, но всё очарование разрушил в тот миг, когда мальчик открыл свой рот:

— Так и будешь в грязи валяться?

Их дружба началась с борьбы. Сугуру помнит, как повалил мальчика в традиционной одежде на грязную землю и бил его своими слабыми кулачками. Обидчик не отставал, кусаюсь и пинаясь в ответ. Сугуру орал что-то, кажется, матное, что слышал от отца.

Кто бы знал, что позже Сугуру — побитый как собака — назовёт этого мальчишку своим лучшим другом.

Друг появился, а вера во всё сверхъестественное — угасла.

Взрослеющий Сугуру видел, как отец — изменяющий, пьющий ублюдок — бил мать, терпел побои сам и видел, как эта слабая женщина замазывала синяки, натягивала улыбку, всем своим видом говоря — всё хорошо.

Всё, как у всех.

А потом в собственном безумии сжимала его шею руками, окидывая взглядом лихорадочным, болезненным. Или в очередном приступе заносила над ним нож, вслух размышляя, как бесят его золотистые глаза. Как у отца.

— Это всё твоя вина. Твоя. Твоя. Твоя. Я бы ушла от него…

И Сугуру — не маленький, но всё ещё ребёнок — лежал под ней, смотрел в безумные глаза и думал, что никаких они, никаких духов, никаких богов нет. Ведь истинные демоны одеваются в одежду, натягивают на лицо улыбки, раскидываются в любезностях и зовут себя «людьми».

Ведь под человеческими лицами есть лишь уродство.

Он видит лишь вытянутые морды, выпученные глаза, покрытые шерстью тела…

Когда он вместе с классом едет в город Никко и видит трёх обезьян в святилище, то видит только окружающих себя людей: отца, мать, соседей, учителей…

«Я не вижу зла, не слышу зла и не говорю о нём».

Сатору с ними не поехал. Он вообще в школе не учился.

В их маленьком городке он был единственным, кто учится на дому, напоминая больше одинокий подснежник, чем настоящего ребёнка. Наверное, Сугуру тянулся к нему как мотылёк на пламя из-за этого одиночества.

Сугуру сам изгой.

Дети смотрят на сутулого, тощего мальчишку с синим из-за синяков телом так, словно перед ними был настоящий ёкай. Дикий, мерзкий, отвратительный монстр, от которого стоило бежать как можно дальше.

А Сугуру скалился в ответ, кидая взгляды озлобленные, тёмные.

Бегите, обезьянки. Бегите.

Сатору был таким же — одиноким, злобным, пустым внутри ребёнком с усмешкой злобной, клыкастой. В глазах его — неба высь и бездна океана. В волосах его метель. А внутри — глубочайшее, притягательное зло, волнующее сердце Сугуру.

Сатору делится, что его сослали в этот городок родители, напуганные им. Надеялись, что проблема с сыном решится сама собой.

Они о многом говорят, когда шарятся по заброшенным зданиям, кидаются камнями в чужие окна или сбивают ни в чем неповинных птиц из рогаток. Когда бедное существо испускает своих последний вздох, Сугуру сомневается. Когда Сатору смеётся, Сугуру становился совестно…

Почти.

— Не будь таким скучным, Сугуру, — на бледных щеках Сатору показался розовый румянец.

— С-сатору… — голос Сугуру дрогнул.

— Мы же с тобой лучшие друзья, правда?

Сатору смотрит на него своими холодными, голубыми глазами и улыбается так широко, что впору испугаться. Закричать, сбежать и забыть о богатом мальчике, сосланном в маленький город собственными родители.

Но Сугуру обнимает его, впервые за долгое время ощущая в груди тепло. И кажется ему, что он готов ради него на всё.

— Конечно, лучшие друзья.

Они растут вместе.

Сугуру из дома уходит часто, скрывается от пьяного отца, больной матери и их попыток выглядеть в глазах окружающих людей нормальными. Почти поселяется в доме у Сатору, где они говорят ночи напролёт, впервые распивают пиво — от которого Годжо плевался — и жизнью наслаждаются.

Они всё так же бегают по заброшкам, однажды встречая там агрессивного бездомного.

И когда плоть Сатору пронзают острыми краями разбитой бутылки — Сугуру не сомневается. Он накидывается на огромную тушу, душа его мотком силиконовой проволоки.

— Не отпускай его! — кричит Сатору, зажима рану.

У Сугуру сердце колотится быстро-быстро. Мужик царапает его руки своими длинными, местами обломанными ногтями и пытается ударить. Течёт кровь, его тело ноет из-за каждого удара.

Всё, о чём думает Сугуру — это Сатору.

Как защитить его.

Это было его первое убийство, но никаких сожалений не было. Ведь Сатору гораздо, гораздо важнее.

Даже если всё происходящее ненормально, Сугуру уже ни о чём не жалеет

Люди вокруг него — мерзкие обезьяны, забравшиеся в шкуру человека. Натянули на себя кожу и радуются, зовя себя людьми, улыбаясь другим в лицо. Но Сугуру знает, насколько гнилое у них нутро.

Все они лишь животные, копошащиеся в грязи, отвратительно визжащие, не имеющие ни капли разума. Стянуть бы с них кожу, обнажить их нутро, показать всему миру личину обезьян…

Сатору над его идеями смеется.

Раскачивается на соседних качелях, смотрит куда-то в небо… В его голубых глазах отражаются белоснежные облака… Ах, быть может это отражение длинных ресниц?

И, наконец, останавливается. Смотрит на Сугуру, сжимая пальцами цепь, на которое крепится сидение качелей.

— Обезьянки, да?

***

Сугуру казалось, что всё кончено в то мгновение, когда родители устроили Сатору в университет. В достаточно престижный, в другом, большом городе. В Токио. Это настолько далеко, что у Гето колени дрожат.

Сатору на его волнение махает рукой.

Зовёт с собой.

— Я всё оплачу!

У Сугуру не было никакого желания влачить жалкое существование в этом маленьком городке, пытаться натягивать на лицо улыбку и приглашать в свой дом этих обезьян. Не хочет он быть таким — бить жену, терпеть побои, а потом улыбаться.

У него мечты большие — уехать в большой город, открыть свой бизнес. Быть чем-то большим, чем есть его родственники.

Родители — отец особенно — орут, когда он объявляет им о своём отъезде.

— Неблагодарный маленький ублюдок! — в него кидают стулом.

Сугуру уже привычно уворачивается, отслеживая все движения родителей. Он готов к тому, что придётся бежать отсюда, спасая собственную жизнь. Как готов и к неожиданным ударам.

На вид мать очень хрупкая, глубоко несчастная женщина, чьё тело было измучено бесконечными побоями, но он ещё помнит, как та заносила над его глазами нож в очередном приступе. В любой момент она могла напасть.

— Как же так! — мать всхлипнула. — Как ты можешь меня бросить!? Надо было забрать твои глаза…

Сугуру качает головой.

— Всего вам доброго, мистер и миссис Гето.

В Токио его ждала новая жизнь.

Тут было гораздо больше обезьян, но все они напоминали лишь безликую толпу, растворяющуюся в ярких ночных огнях, алкоголе и вечеринках. Было весело смотреть, как обезьянки напиваются до невменяемого состояния, а потом отдавались во власть своих животных инстинктов.

Надо сказать, себе Сугуру тоже не отказывал.

Не помнил лица той, в кого погружался совсем недавно, как не запоминал и имени с голосом. То было совсем неважно. Интрижка на ночь. Час удовольствия, пока он сжимает чужие бёдра пальцами до синяков и толкался внутрь — жёстко грубо, не задумываясь о чужом удовольствии.

Наверное, на очередной из таких вечеринок, устраиваемых в доме Сатору — их общем доме — и появилась Михо впервые.

Смотря на неё Сугуру всё понять не мог, что такой ребёнок забыл здесь — в обители животного разврата. В самой настоящей грязи.

Михо нервно теребила рукава своей очаровательно розовой кофты, нервно сжимала колени на диване, находясь меж пьяных тел.

Строго говоря, в ней не было ничего особенно.

Девочка в розовой кофте, чёрных штанах, без макияжа. Находясь не так далеко от неё, Сугуру мог рассмотреть толстые, но ухоженные пальцы без маникюра, двойной подбородок и расплывающиеся ляжки. Милый, очевидно выпавший из гнезда.

В любой другой ситуации он бы, наверное, прошёл мимо, не заинтересовавшись ею. В конце концов он всеми окружающими женщинами интересовался постольку-поскольку. Этот интерес усиливался только в те моменты, когда желание плоти брало вверх.

Он подошёл, лишь чтобы вытянуть её из груды пьяных тел, да вывести отсюда.

— Что такая принцесса забыла здесь?

Сугуру растянул губы в мягкой улыбке, опираясь ладонями о перила балкона. Ласковый ветерок трепал его длинные — чуть ниже плеч — волосы вместе со свободной, белой рубашки. Из дома приглушённо звучала музыка, голоса, смех…

Но всё казалось таким далёким.

Внимательным взглядом он откидывал её.

Сугуру не верил в сказки с самого детства. Не искал ни фей, ни домовых, не верил в демонов и знал, что все принцессы лишь политические деятели. Никаких разговоров с животными, никаких поцелуев с лягушками и никаких сладких песенок.

Она вздыхает, неловко обхватывая себя руками.

— Меня подруга пригласила.

Сугуру ошибался.

По ощущениям его Михо — это как та самая принцесса, сошедшая с картин Диснея. Очаровательная девушка, выращенная в нежности и искренней заботе своих родителей. Как нежный цветок из теплицы, внезапно оказавшийся в мире снаружи.

Увязывается за ней он, думая, что Михо будет прелестной, весёлой игрушкой. Смешной обезьянкой, способной вызвать немного интереса. Ничего серьёзного. В жизни его есть только Сатору.

Сугуру в любовь романтическую не верит. Не верит и в сказки.

Его уверенность не пошатнулась даже когда он услышал её голос — прекрасный, сильный, как у сказочной принцессы. Даже когда он попробовал её выпечку, которая растекалась на языке сладостью, блаженством. Даже когда он держал её за руку, обнимал её…

Это всё обычный интерес.

Думал так он ровно до того, как получил от неё подарок — парные кулоны с фотографиями внутри. От этого в груди что-то теплеет, как тогда, рядом с Сатору. По щекам его текут слёзы, но на этот раз — не от боли, отчаяния иль страха.

— Сугуру? Сугуру, ты чего? — она начинает суетиться вокруг него, паникую так искренне. — Не понравилось что ли?

А Сугуру проглатывает болезненный комок в горле, не позволяя жалобному всхлипу вырваться из него. В носу болезненно свербит, взор его мутнеет от слёз, а ладонь обжигает милый кулончик в виде сердечка с её инициалами. А внутри — фотография. Такая же розовая, как она сама.

— Мне очень понравилось… — хрипло выдыхает он.

И думает, что Михо — его судьба.

Ему нравится смотреть на мир её глазами.

Казалось, сказка оживает. Под каждым кустиком его вновь ждёт маленькая фея, а в дом возвращается Дзасики-Вараси, наполняя его уютом и комфортом. И это ощущение не могло сравниться с тем, что даровал ему Сатору.

Он сам — не принц совсем. Но ради неё готов был им стать. Примерить на себя образ сказочного героя, прискакать к ней на белом коне и увезти в сказочный замок, где не будет никаких злых королев.

Это такое ощущение, какое бывает только в глубоком детстве, когда ты ожидаешь с нетерпением всех праздников. Во всём — в каждом вздохе, в каждой травинке, в каждом облачке — виделась ему магия.

Он даже вновь стал отмечать Сэцубун, стоически выдерживая скептические взгляды от Сатору.

Сам Сатору любил больше американскую культуру, отдавая большое предпочтение вечеринкам, как в любом подростковом сериале и их праздникам. Японские традиции он не любил, не видя в них того же самого веселья.

Дарить подарки или искать пасхальные яйца он любил больше, чем раскидывать бобы пред алтарём, дабы отгонять они.

А Сугуру лишь надеется, что ничего не рухнет.

Пусть демон никогда более не войдёт в его жизни.

— Итак, когда я смогу её трахнуть?

Сатору падает на его кровать, смотря на друга с интересом.

Сугуру окидывает его недовольным взглядом. Сердце обжигает ревностью и беспокойством, ведь Сатору… Всегда оставался Сатору. Дикий мальчик, всегда получающий то, чего он хочет.

— Никогда, — сухо прозвучал ответ.

— Что… Эй, подожди, ты серьёзно?

Сугуру молчит.

И по его лицу видно, что да — серьёзно.

Сатору начал присматриваться к Михо в тот момент, когда понял, что намерения его друга серьёзны настолько, что он не хотел делиться с ним. Такого в их жизни ещё не было. Они в самом деле делились всем: начиная от денег и секретов, заканчивая партнёршами и собственными трусами.

Нужно ли говорить, что Сатору испытывал ревность вперемешку с любопытством?

Насколько Михо должна быть невероятна, что сам Сугуру голову потерял от любви, в которую не верил?

Вот только ждало его полнейшее разочарование. Михо не оказалась столь безумна, как они. Вероятно, открой он свой поганый рот и расскажи ей хоть толику событий их жизни, как розовый мир в чужих глазах разрушится.

Влюбляется он гораздо позже, когда застаёт её за игрой в какой-то онлайн шутер. Из милой принцессы она превращается в воплощение ярости, матерясь открыто, стуча ладонями по столу и выдавая фразы в стиле «да я твою мамку!».

Наверное, эта необычная сторона «принцессы» привлекла его настолько, что он влюбился.

Когда Сугуру и Михо женятся, кажется вполне естественным, что они начинают жить отдельно, в новом, купленном доме, оставляя Сатору одного.

— Ты меня бросил!

Сугуру закатил глаза.

— Нет.

— Да.

— Нет.

Сатору показал ему язык, скрывая опасный блеск темнеющих глаз за непрозрачными стёклами солнцезащитных очков.

— А можно я буду у вас третьим?

— Точно нет.

В какой момент всё пошло не так?

Гето Сугуру обещал себе не быть, как отец при вступлении в брак.

Гето Сугуру даёт клятву сделать Михо счастливой.

Гето Сугуру был искренне счастлив, утопая в своей собственной сказке рядом с Михо — милой, очаровательной девушкой, подарившей ему парные кулоны. Невольно связавшая их души меж собой.

И это счастье не угасало годами, пока в какой-то момент всё не стало превращаться в удушающую рутину. Повторяющийся из разу в раз день, словно он попал во временную петлю, где никогда ничего не менялось.

И даже Михо стала внезапно не такой волшебной.

Всё её очарование лишь часть рутины.

В какой-то момент он стал относиться к ней, как к работе.

Прийти домой, нежно поцеловать её в губы, выслушать торопливую болтовню, запихнуть в себя её еду, натянуть на лицо улыбку и лечь с ней в постель… И так каждый день. Потому что всё, что раньше приносило ему радость, обратилось серостью будней.

Себя Сугуру ощущал той самой обезьяной из маленького городка, где вырос. Той самой обезьяной, которая обязана была натягивать на побитое, синее лицо улыбку, приглашая в свой дом гостей.

И просто невероятный, потрясающий, во всём необычный Сатору оказался рядом. Утянул его в постель, да трахнул так, что под веками вспыхивали звёзды. С каждым толчком выбивал из него крики, стоны, слёзы…

Всё это было так… По-другому. Так необычно.

— От тебя пахнет принцессой, — заурчал Сатору, лежа головой на его груди.

— Мы женаты, — меланхолично отозвался Сугуру.

— Я знаю, — Сатору надул губы уточкой. — Надеюсь, ты поскорее втянешь её в это.

Но пока Сугуру наслаждался новыми ощущениями, трахаясь со своим лучшим другом, Сатору наслаждался остатками запаха духов Михо на его коже и одежде. Впадал в самый настоящий экстаз, если на нём оставались следы от помады Михо.

В конце концов ему нравилось заниматься сексом в их супружеской постели, представляя, что на этих простынях лежит и Михо. А потом представлять, как они зажмут её между собой и хорошенько…

Сатору не мог отказать себе, а Сугуру был слишком слаб.

Не раз Гето повторял себе, что это надо заканчивать.

Что если это не закончить — он потеряет Михо.

Она всё ещё была его принцессой… Той, кто ранее окунул его в мир беззаботный, ярко-розовый, полный фей, русалок и домовых. Она подарила ему этот чёртов парный кулон со своими инициалами и фотографией. Она была его судьбой.

Стоило только Сатору улыбнуться — этой своей клыкастой усмешкой, окинуть своим холодным взором из-под белых ресниц, как Сугуру терялся, предаваясь удовольствию. Столь яркие краски наполнили его серые будни, пока в него погружались. Пока погружался он.

Он забыл отметить сэцубун. Забыл отогнать злых духов.

Дзасики-Вараси вновь покидает его дом, оставляя лишь опустошение и одиночество, когда Михо застаёт их в собственной спальне.

Сугуру ничего не может сделать с тем, как кружится его жизнь.

Никак себя по частям собрать не может.

Он обещал себе не быть, как отец.

Он ни разу не поднял руку на свою жену, ни разу не повысил голос… И всё же.

Когда её вещи покидают из дом, Сугуру мечется в панике, ищет свой кулон, так неудачно оставленный им на комоде… Но так ли неудачно? Ведь он сам оставил его, позволяя утонуть в чужих глубинах.

Его не было.

Её не было.

Он чувствует себя совершенно жалким, когда ревёт, как самый настоящий мальчика, стоя на коленях с пустыми руками.

— Она не вернётся…

Но Сатору смотрит так холодно, так безразлично. Подпирает подбородок кулаком, наблюдая за душевными страданиями лучшего друга, выслушивая его нытьё…

— Знаешь… Ты стал таким скучным, — небрежно бросает Сатору. — Хватит ныть. Просто возьми то, что принадлежит тебе.

И ухмыляется, показывая белоснежный ряд уж слишком заострённых зубов.

Сугуру вздрагивает, утирает слёзы и кидает на друга взгляд, полный злости:

— Нет. Ты её не тронешь. И я… Тоже.

Сатору складывает руки на груди.

— Похитить её — это лучший выход. Она останется твоей. Нашей.

И наконец Сугуру понимает, что всё это время злыми демонами здесь были только они двое.