11 лет спустя.

В харчевне пахло табаком, рыбой, перегаром и горевшим маслом. Из-за этого невозможно было уловить аромат горячей еды, о которой мечтал каждый путник в зимний вечер. В полумрачном помещении стояла духота, но согреть живительным теплом она не могла. Жáра же печи не хватало, чтобы отопить всё заведение, расположенное на цокольном этаже. Его смело можно было назвать подвалом и не ошибиться с ассоциациями, потому что, как считали те, у кого кошелёк от монет рвался по швам, в подобных местах как раз собирались все городские крысы и тараканы. Посетители, о которых так лестно отзывались обладатели капитала, сидели в верхней одежде, чтоб не мёрзнуть. Скинули её лишь те, кто достаточно захмелел к вечеру.

Дверь отворилась, впуская январское дыхание. Вошёл высокий молодой человек в сером пальто и цилиндре. На локтях были пришиты заплатки. Такие же, только из других тканей, встречались ещё в некоторых местах на верхней одежде. Головной убор тоже оказался потрёпанным, зато украшен широкой, когда-то ярко-красной лентой. Юноша отряхнул начинающий таять снег с плеч, с цилиндра, держа его в руках, и потопал, очищая валенки. Тускло-чёрную шляпу вместе с рукавицами посетитель положил на один из столов, за который и сел. Можно было подумать, что его голову, как и одежду, замело белыми хлопьями: такими светлыми казались его волосы. Они сильно отрасли из-за того, что их давно не стригли. Иван только-только успел положить завёрнутую в ткань гитару и вещевой мешок на скамью, как его окликнул голос:

— Эй, музыкант! Садись к нам, — его обладателем оказался кудрявый молодой человек. Он сидел в компании своих сверстников и одной черноволосой девушки за столом неподалёку (харчевня не располагала большими площадями). Они не были единственными посетителями: в углу гоготали два пьяницы, особняком ужинал уставший рабочий. 

— Зачем? — негромким, но звонким голосом спросил белокурый менестрель. Он, не обращая внимания на компанию из четырёх человек, растирал покрасневшие ладони и пальцы. Замёрзли ещё уши и нос. Щёки тоже были как ягоды рябины. Пусть Иван давно слыл закалённым, против крещенских морозов ему не устоять.

— Чего такой суровый? Тоже граф выступление забраковал? — ответил вопросом на вопрос другой мужчина, чуть старше на вид, чем первый, сидевший рядом. Видя недоумение в глазах — карем и зелёном —, говоривший добавил: — Не слыхал о таком? Садись, расскажем. Кудряш, подвинься! — ткнул он приятеля в бок. — Мы сами музыкальная труппа, — остальные её члены кивнули, доставая свои инструменты как доказательства.

Иван, слушая их вполоборота, покупал тарелку лапши — единственное, о чём он сейчас мечтал. С виду эти четверо были дружелюбными и в здравом уме. Однако внешность бывала обманчива, а в бродячей жизни доверие к каждому встречному вело к собственной гибели. Сегодня менестрелю наконец посчастливилось заработать неплохую сумму на городской ярмарке, и потерять её совсем не хотелось. Юноша, упрятал кошелёк во внутренний карман пальто, поставил тарелку с супом на «музыкальный» стол, взяв свои вещи, подсел к труппе.

— Тебя ведь Иваном звать? — всё трещал без умолку самый старший в их компании.

— С чего ты взял? — твёрдо, но без настороженности или враждебности ответил белокурый менестрель. Он прикоснулся ладонями к горячей тарелке, на миг блаженно прикрыв разноцветные глаза. Почти ровно по вертикали через левый проходил давний узкий шрам тёмного цвета.

— Отстань от парня, — сказал тот, кого назвали Кудряшом, с весёлой улыбкой. — Сам не видишь что ли? Молчи уже, я сам расскажу, — Кудряш ладонью отвернул лицо старшего товарища, чтоб заткнулся. Затем он обратился к Ивану: — Удивлён, что такой известный музыкант, как ты, не слышал эту новость. Недавиче один то ли граф, то ли князь, на центральной улице кто живёт в общем, — театрально рассказывал Кудряш, — объявление сделали, мол, музыкант им народный нужен. Ну и полил к его дому поток артистов. А отчего не рискнуть? Заплатят прилично...

— Я бы даже сказал: неприлично заплатят, — подмигнув, вставил свои пять копеек Старший (как мысленно окрестил его Иван).

— Я же сказал тебе помалкивать!

Сидящие всё время молча парень с девушкой без особого интереса поглядывали на приятелей. Видимо, привыкли к дружеским перебранкам. Они сидели напротив Ивана и Старшего с Кудряшом. Белокурый менестрель взглядом просил их дополнить рассказ товарищей.

— Мы сами подумали, что это счастливый билет, — начала черноволосая девушка милым голосом, невзирая на строгие и острые черты лица, — обычно к господам просто так не попасть. Разве только по знакомству или рекомендации, а тут такая удача. Только мы и доиграть не успели, как он махнул рукой и нас выпроводили, — она держала в руках пустую чашку (верно, чаем прежде грелась; у её компаньонов же напитков не было).

— А что вы хотели? Они ведь все — избалованные дети, — пожал плечами Иван и продолжил уплетать кушанье. Слушал он вполуха, более заинтересованный в долгожданном ужине. — И к чему вы мне об этом поведали?

— Вот так даёт! — удивился Старший. — Неужто силы свои испробовать не захотел?

— Я не собираюсь пред ними пресмыкаться, — равнодушно ответил менестрель, склонившись над тарелкой. — Я людей радую, а не под дудку толстосумов пляшу. Едва ли более двух человек можно сыскать, которых бы деньги не извратили.

Труппа переглянулась. С кем из коллег они не встречались, все только и обсуждали: какой счастливец угодит графу. А этот соловей даже слова о том не слыхал! Как грамотные музыканты объявление прочли, по городу тут же сплетни поползли.

— Так ты бы и показал им настоящую музыку, Иван! — бодро отозвался Кудряш. Белокурый юноша посмотрел на него исподлобья, нахмурив брови, как бы интересуясь, когда это они успели познакомиться. На что кудрявый парень ответил: — Не серчай, больно ты приметный. По глазам тебя узнать можно. О твоём таланте все толкуют: кто восхищается, кто завидует. Если ты народ вокруг себя собрал, его другие уже не переманят.

— Не замечал, — менестрель выпрямился. Они ведь конкуренты за внимание зрителей — не зубы ли ему заговаривали прямо сейчас? Во время своих выступлений Иван погружался в себя и музыку, не замечая, что творилось в окружающем мире. Он переставал видеть лица. Время останавливалось. Песня захватывала его и не отпускала до самого конца. Менестрель даже не знал, что со многими зрителями делалось то же самое: будь то бедняки или редкие аристократы.

— Не желаешь к нам присоединиться? — спросила Черновласка, которая позже представилась Лизой. — Мы кое-чего умеем.

— Я не задерживаюсь в команде. Привык работать один. — Иван прибивался к разным коллективам, лишь когда жизнь вынуждала. Не мог он вписаться в уже устоявшиеся труппы и находиться под чужими указаниями. А если и находил компаньона, то быстро прощался с ним из-за того, что общего у них было столько же, сколько у ежа со свиньёй.

— А ты б всё равно сходил к этому графу. Как звать не записал, но адрес нашёл, — Кудряш смотрел на листок, который отыскал в своём пальто. — Представляешь, — он по-дружески закинул одну руку на плечи Ивана и провёл ладонью перед его лицом, будто от этого в воздухе должна была возникнуть картинка, — если ему понравится твоя игра, а ты откажешь и гордо уйдёшь.

Белокурый менестрель скосил взгляд на музыканта и осторожно убрал с себя чужую руку. Не успел он рта раскрыть — раздался голос Лизы. Её большие глаза цвета угля сначала смотрели на приятеля, затем на Ивана:

— Чему ты парня учишь, Кудряш? Какой дурак будет от заработка отказываться? Особенно зимой.

— Где, говоришь, этот педант живёт? — из любопытства спросил белокурый юноша.

* * *

На следующий день Иван с утра отправился в путь. Солнце ярко светило. Мороз щипал кожу. Люди и экипажи сновали по улицам. Разный цвет радужки хоть и не сильно привлекал внимание, но заставлял чужой оценивающий взгляд задержаться чуть дольше. Как для артиста, изюминка во внешности отчасти играла на руку (Иван, как оказалось, известная персона среди уличных музыкантов), но, когда юноша бродил по улицам, та порой вызывала нежелательное внимание.

Юноша заметил неторопливо прогуливающуюся пару, к которой и направился, чтобы узнать дорогу. Адрес Кудряш ему сообщил. Город был не провинциальный — большой. Хоть Иван порой появлялся в его центре, улиц толком не знал. Он путешествовал и лишь этой зимой вернулся сюда. Менестрель, подойдя к дорого одетым, очевидно, супругам, обратился, приподняв цилиндр:

— Господа, не подскажите, как пройти к...

Мужчина в возрасте даже не взглянул на него. Он, задрав подбородок, обошёл бродячего музыканта, ведя спутницу под руку. Та, в отличие от мужа, бросила полный высокомерия и презрения взгляд на Ивана. Оба ускорились, поспешив отделаться от надоедливого попрошайки. Менестрель ничуть не расстроился: привык к своим двадцати двум годам. Он разве что подосадовал на то, что дорогу не узнал.

Иван направился дальше. В центре города толпа стала гуще и шумнее. Однако она оставалась разношёрстной. Проезжали красиво украшенные экипажи — зайцем на повозках извозчиков держались мальчишки. Дамы в пышных платьях выбирали пирожные в кондитерских — нищие побирались на мостовой. Под ногами хрустел снег, успевший улечься после вчерашнего снегопада. Менестрель позвал парнишку, который торговал газетами, и попросил его указать путь. Тот не знал, как пройти к графскому поместью, но очень напористо пытался продать свежее издание. Насилу отделавшись от него, подкинув пару копеек, но отказавшись от газеты, Иван остановил извозчика. Наконец справившись о нужном направлении, юноша поблагодарил кучера, на что тот только посетовал, что зря время потратил.

Путь оказался неблизким, но вот Иван уже стоял перед высокими коваными воротами. Долго он около них околачивался и звал кого-нибудь, пока его сторож не заметил. Мужчина даже не удивился ещё одному бродяге, который стучался в их двери. Молодой граф учудил что-то, так теперь любой оборванец с гармошкой может в поместье войти.

Менестрель снял пальто и цилиндр, оставшись в желтоватой рубашке и коричневом кафтане. Его под чутким надзором проводили в просторную гостиную. Давненько он ни бывал в таких хоромах. Убранство не могло не притягивать взгляд. С потолка свисали тяжёлые люстры. Позолота на дверях и стенах блестела в дневном свете, который лился из больших окон. С картин в изысканных рамах на незваного гостя взирали гордые офицеры, а пейзажи были такими реалистичными, что казалось будто ты смотришь прямиком сквозь стену на эти леса и реки. На блестящий паркет с каждым шагом опадала крупинка тающего снега с валенок. Мебель: диваны, стулья, кресла — выглядела такой мягкой и воздушной, словно облако. Их ножки, как и у столов и шкафов, были вырезаны искусным мастером — это точно. На ковёр, лежащий подле мест для отдыха, Иван вовсе старался от греха подальше не наступать: не откупится же потом.

У большого камина стоял сам граф, как понял музыкант. Он был высок, но худощав. На вошедших темноволосый юноша не глядел — уставился в окно, за которым стали плясать редкие белые снежинки. Даже природа готова ублажать взор их милости, посмотрите-ка. Звезду с неба не захотели нечаянно? Ивану более не приходилось работать на аристократов, но вот на помещиков бывало. Те тоже не сильно приятные субъекты, но недолюбливал менестрель и тех, и тех. Иными словами, всех, кто ограничивал его свободу. 

Иван обернулся на сопровождавшего его мужчину, вопросительно взглянув на него. Тот с недовольным лицом посмотрел на бродягу, но лебезящим перед господином голосом обратился к графу:

— Ваше сиятельство, как вы и велели, я привёл музыканта.

— Пусть начинает, — со скукой ответил тот. Надо же: какой январский снегопад интересный, что аж глаза не отведёт.

Слуга помахал на Ивана, который с непроницаемым лицом стоял и диву давался об этом избалованном детине. Менестрель вздохнул и начал играть. Тишину гостиной нарушила ритмичная мелодия, а затем юноша запел. Он никогда столбом не стоял на своих выступлениях: всё его тело от пальцев ног до макушки проникалось музыкой. Ему не было дела до противного мужичка, до равнодушного графа, пусть Иван и ощущал на себе пристальный взгляд кого-то из них. Юноша был погружён в воспоминания, благодаря которым и написал эту песню. Часто холодными вечерами его душу согревали воспоминания о четырёх днях, проведённых с лучшим другом. В песне как раз пелось об одном случае из детства, пусть и завуалировано так, что никто не поймёт. Подумаешь: улетала вдаль какая-то белая ленточка, мало ли таких на свете.

Менестрель даже забыл о том, как накануне ему рассказывали, что капризный граф не давал завершить выступление. Ведь Иван сам закончил его, спев финальную строчку и поклонившись (скорее, как артист, нежели как перед дворянином).

Вместо какого-либо вердикта он услышал мягкий голос:

— Иван?

Музыкант поднял голову, думая, неужто он тако-ой известный музыкант. Но, присмотревшись к графу, который медленно подходил ближе, сам едва гитару из рук не выронил (благо, та на ремешке висела). Собственным глазам Иван мог не верить, но аквамариновым напротив — никогда. Несмотря на внешнюю сдержанность их обладателя, в них бушевал шторм. Менестрель шагнул навстречу, а когда старый слуга окликнул его, велев остановиться, темноволосый юноша поднял вверх руку со словами: «Оставьте нас». Гость аж сам испугался такой твёрдости и властности в голосе, но на него граф смотрел с трепетом и жестом предложил присесть на один из диванчиков. Прислуга удалилась, не смея спорить с его сиятельством. Ещё шокированный, Иван лишь положил меж маленьких подушек свой инструмент, будто усадил даму, а сам остался стоять подле неё. Когда высокие двери захлопнулись и в гостиной они остались наедине, Фёдор (а это был непременно он, сколько бы музыкант себя не спрашивал) повернулся к менестрелю, сделал последние пару неуверенных шагов до него и крепко обнял. Иван стоял неподвижно, пока чужие руки сжимали спину, как будто неожиданный гость мог исчезнуть в любой момент, а друг говорил почти шёпотом:

— Я думал, что больше тебя не увижу.

— Федя?

— А что не похож? — усмехнулся граф.

— Если честно, да. Не в твоём духе обниматься.

— Знаешь ли, каменного лица я у тебя тоже раньше не замечал.

— Я просто в крайней степени удивлён!

— Теперь узнаю́.

Фёдор наконец отпустил старого друга, сделал шаг назад и, кашлянув в кулак, сказал дежурно-приветливым голосом:

— Прошу извинить за мою минутную слабость. 

Выглядел он под стать своему титулу. Светлые брюки, тёмный жилет и сюртук, укороченный спереди, но длинный сзади. Воротник белой рубашки был стоячий, завязанный тёмно-синим шейным платком. На тонких руках красовались светлые перчатки.

— Ничего, — сконфуженно ответил Иван. Сейчас ему стало неловко из-за собственной внешней холодности по отношению к Фёдору. На деле в пляс бы пустился, да пальцем пошевелить оказался не в силах.

— Смотрю, ты времени зря не терял. Песенник пополнял.

— А, — скромно хихикнул менестрель, — просто ты раньше с ленточкой ходил, — он помахал рукой около затылка, — вот и родилась идея.

Фёдор, судя по выражению лица, был приятно удивлён тем, что его персона стала вдохновением для новой песни. Граф посмотрел на гостя и, даже если бы Иван не мог проследить за его взглядом, непременно угадал бы, на чтó глядели аквамарины. Левый глаз был здоров, но тонкий шрам вертикально проходил от брови до середины носа и, конечно, не оставался незамеченным. Фёдор переменился в лице: радость встречи заволокли тучи старой горести. Он потупил взгляд, стал потирать ладони друг о друга, как будто мыл руки, и промолвил:

— Иван, я всем сердцем сожалею о том, что случилось. Не знаю, в праве ли я теперь просить прощения, но...

Менестрель тоже опустил глаза и, пожав плечами, спокойно ответил:

— Ты не виноват. И с тех пор много воды утекло... К слову, ты так изменился! — на лице отобразилась весёлость, да и интонация вдруг стала бодрее. — Ну прям жени-их! — юноша театрально упёр руки в боки, осматривая друга с головы до ног.

— А, разумеется, ты уже знаешь, — расслабленно выдохнул Фёдор, когда тяжести прошлого остались в прошлом.

— О чём знаю?

— Я ведь искал музыканта на свою свадьбу.

Иван точно на физическом уровне почувствовал, как у него увеличились глаза и вытянулось от удивления лицо. Граф лишь слегка выгнул бровь, мол, неужели ты не в курсе. Менестрель, словно зачарованный, медленно ответил:

— Таких подробностей мне не рассказывали. Я даже не знал, к кому иду.

— Я обязательно познакомлю тебя с моей невестой. Если помнишь, Маша Воронцова, — темноволосый юноша сел на диван с мягкой узорчатой обивкой.

— Ты, кажется, говорил, что она избалованная маленькая соплячка, которая вечно капризничает, — Иван попытался изобразить своего друга в одиннадцать лет. Для этого он надул губы и сделал серьёзное лицо, ведь на его памяти (а эту часть детства менестрель помнил очень хорошо) Фёдор всегда старался казаться взрослым, но выглядел как тёплый пирожок из печи.

— Не посмел бы я так выражаться! — вспыхнул тот, выпрямившись по струнке.

— Я прекрасно помню, как ты сидел и жаловался на её приставучесть, — продолжал закапывать его Иван, изящно жестикулируя с хитрой улыбкой на лице.

Раздался стук. Молодые люди тотчас повернули головы ко входу. Высокие двери с замудрёнными узорами распахнулись, и на пороге появился невысокий старичок. Он поклонился и с хрипотцой почтительным голосом доложил:

— Ваше сиятельство, ещё музыканты прибыли-с. Велите принять-с?

— Нет, — поднялся с места граф. Он принял на себя образ рассудительного и уверенного в себе господина. — Передайте им, что более я не нуждаюсь в их услугах. Кто соизволит приходить, сразу разворачивайте назад.

Пожилой мужчина кивнул и удалился. Старые друзья вновь остались наедине. Единственно пушистые снежинки робко заглядывали в окна и тут же улетали прочь, стыдясь своего любопытства. Снегопад на улице хоть и усилился, но погода стояла безветренная. Одно удовольствие было бы наблюдать за сим природным явлением.

— Это значит, я угодил-таки избалованному графу, который вечно капризничает? — усмехнулся Иван. Тем не менее подобная мысль чрезвычайно льстила и грела душу. 

— Считай, что так, — Фёдор пропустил мимо ушей шутку друга. — Я, чуть погодя, выдам тебе истинную причину. К слову, не желаешь задержаться у меня на несколько дней? Я приглашаю тебя в гости, — улыбнулся он.

— А разве... можно? — воровато огляделся менестрель, словно вокруг собралась толпа сторожей, готовых тотчас вышвырнуть бродягу на улицу. Когда его встретили первый раз и проводили в гостиную, юноша точно слышал мысли сопровождающих приблизительно такого содержания, несмотря на то, что стояло молчание. — Никто не будет против? Например, твой отец?

— Он сейчас в разъезде по делам, — потёр граф ладонью о ладонь, увиливая от сути вопроса, — вернётся самым ранним через неделю. И ты мой гость, так что я не позволю ему неподобающе с тобой обращаться.

Фёдор вырос. То, что он говорил, не являлось оправданием детскому страху — это было твёрдое обещание. Пока Иван вновь задумался об изменениях, произошедших с другом, тот встал и похлопал его по плечу со словами: «Пойдём». Менестрель поспешил за Фёдором, чтобы не потеряться в лабиринтах поместья.

И всё-таки в серьёзном графе сохранилась частичка маленького мальчика. Он с той же искоркой в глазах вёл Ивана по своему дому, как тогда — в усадьбе. Фёдор был рад как ребёнок, который наконец позвал друга к себе домой. В целом так оно и было. Граф распорядился, чтобы подготовили гостевую комнату и велел перенести туда вещи менестреля (хоть пожитки у него оказались весьма и весьма скромные). Только вот инструмент он из рук не выпускал.

— Можешь гитару здесь оставить, — сообщил Фёдор, когда друзья собрались уходить из ивановских покоев. — Скоро будет обед. Там будем я и матушка, но я надеюсь ты присоединишься к нам?

— Конечно, если ты приглашаешь! — радостно отозвался Иван. Его неловкость и сконфуженность поубавились, и вернулась прежняя открытость миру. Вернее, лишь Фёдору, потому как, встречаясь взглядом с прислугой, он словно настораживался. Пару раз за эти годы менестреля крупно обманули из-за его доверчивости — теперь юноша запер её в своём сердце на ключ до лучших времён.

В комнате ещё толпились горничные. Слуги явно недоумевали, кто этот молодой человек. На вид ни чиновник, ни помещик, ни аристократ, а юный господин вон как выделывался. Ивану не хотелось вальяжно рассматривать гостевые апартаменты у них на глазах. 

Музыкант неуверенно оторвал руку от грифа гитары, положив её на кресло у входа. Там же оставил свой кафтан. Туфли ему одолжил (и сам предложил, то есть настоял) Фёдор. Когда Иван шёл рядом с другом по коридору, который больше напоминал ещё одну гостиную или комнату отдыха, то в шуточной форме признался:

— Понимаешь ли... Один раз я оставил так гитару и больше в глаза её не видел.

— Забыл совсем, — заворожённо произнёс Фёдор и остановился посреди залы. — Заглянем в мою комнату.

Та, к счастью, оказалась не слишком далеко от гостевых спален. Иван сначала не понял, что они уже на месте, ведь принял покои молодого графа за очередную гостиную. Нет, ну правда, куда ему такие большие? Наверняка он не видал какие комнатушки (и то слово громкое) сдавались на ночь усталым путникам на постоялых дворах. Графские хоромы от зимнего солнца защищали тяжёлые портьеры, от холода — мягкие ковры с длинным ворсом. Большую кровать скрывал полупрозрачный балдахин. В остальном стиль мебели, стен, картин и люстр совпадал со всем в доме: такой же полный роскоши и богатства. Только обивка у диванов, кресел и стульев была не сдержанных оттенков коричневого или молочного, а бордовая, как и шторы.

Пока Фёдор со словами «сейчас-сейчас» и «подожди» рылся в гигантском шкафу, Иван, стоя посреди комнаты, вдоволь насмотрелся на чужую спальню. Его (та, которую предоставил молодой граф, разумеется, — другой-то и не было), кажется, в большинстве походила на эту.

— Степан Григорьевич велел сохранить кое-что, — обернулся темноволосый юноша, держа старую и потрёпанную гитару в руках, будто то была фамильная реликвия. Тот самый инструмент, оставленный одиннадцать лет назад на конюшне.

Иван подошёл и бережно принял его, разглядывая широко распахнутыми глазами. Краска облупилась, в древесине появились трещинки, струны слабо болтались, а одна даже была порвана. Юноша испытывал трепетную радость, ничуть не досадуя на состояние гитары. Время ничего не щадит.

— Сначала он хранил её у себя, — рассказывал Фёдор, медленно расхаживая по комнате. — Передал мне накануне моего шестнадцатилетия, перед тем, как я уехал учиться.

— Я знал, что дедушка Степан Григорич чрезвычайно добр в душе, — тепло улыбался Иван. — Я очень благодарен ему. И тебе. Кстати, где он? Хочу лично свидеться.

Граф замер и развернулся к другу. Бледный свет заливал фёдоровскую спину и затылок — худое лицо погрузилось в тень. Он ответил:

— Степан Григорьевич, царствие ему небесное, уж несколько лет как покинул нас. 

Иван опустил глаза и уголки губ. Юноша вздохнул. Конюх был стар. Время не щадит никого.

— А что с тобой случилось? — через время позвал взгрустнувшего Ивана Фёдор. — То есть... Что с тобой было всё это время? 

Менестрель сидел на небольшом диване, причём почти что на краю. Он чуть согнулся, не желая касаться спинки, похожей на большую ракушку, и подлокотников. Сколь бы хозяин комнаты не напоминал, чтобы гость чувствовал себя как дома, Иван не поддавался на уговоры.

— Ничего особенного, — пожал плечами тот, держа старую гитару на коленях и разглядывая трещины, будто они могли сложиться в иллюстрации всех приключений. — Сначала мне повезло наткнуться на добрейшей души крестьянскую пару, которая позаботилась обо мне. Около месяца я провёл у них. Больно сердобольная оказалась хозяйка, — усмехнулся Иван с ноткой ностальгии. — Затем отправился на заработки. Я много кем побывал, но ни на какой работе долго не задерживался. Наконец накопил достаточно и смог купить новую гитару, хоть и самую простую. Там уже всё пошло по привычному руслу, — глянул он на Фёдора.

Тот, несильно развалившись — скорее для удобства, сидел напротив в кресле. Однако слушал граф с крайней внимательностью и интересом, несмотря на то, что подпёр кулаком голову. Между тёмных бровей даже маленькая морщинка появилась и не сходила. «Хмурится прям как в детстве», — подумал Иван.

— Стало быть, сейчас ты артист? — дружелюбно спросил Фёдор.

— Ага. Я путешествовал по городам, встречал множество людей, вляпывался в самые разные истории. На эту зиму решил вернуться сюда.

В который раз их разговор прервал дверной стук. Со своего места менестрель даже не видел того, кто приоткрыл белую дверь. Однако по голосу узнал приятного пожилого человека, который прежде являлся к Фёдору с докладом. Вот и на сей раз мужчина объявил:

— Ваше сиятельство, Авдотья Александровна ожидает вас обедать-с. 

Если граф, услышав постороннего, сел ровно (за чем было забавно наблюдать, выглядел точь-в-точь как нашкодивший мальчишка), то при упоминании матушки аж подскочил. То есть тут же встал, но с явным «как я мог забыть». Однако вежливо ответил:

— Сию же минуту спущусь.

Старик закрыл за собой дверь, и Фёдор кивнул Ивану, мол, пойдём. Но менестрель, струсив, схватил друга за предплечье и протараторил:

— Ты уверен, что я могу присоединиться к вашей семейной трапезе? К тому же я совершенно неподобающе выгляжу для встречи с твоей матушкой!

Музыкант был в тёмных, местами протёртых, штанах и бледно-жёлтой рубашке, у которой недоставало верхней пуговицы, в едва заметную вертикальную полоску. Белокурые волосы выглядели, будто их семью ветрами обдуло.

— Да-а, — улыбаясь, протянул темноволосый юноша, вытаскивая гостя наружу. — По секрету скажу: ты ей давно понравился, так что не волнуйся.

Признание вызывало, конечно, приятные чувства, но одновременно с этим — страх испортить о себе впечатление (коль оно удивительнейшим способом не ухудшилось после одного июньского денька). Иван, бредя́ за другом, вспоминал все известные ему достойные обращения со светской дамой. Его книга этикета — это всего-навсего личный опыт и опыт наблюдений.

Менестрель не уставал удивляться изяществу графского дома. Когда молодые люди попали в столовую, Иван уже не мог решить, какая из комнат краше всех. На большом круглом столе с белоснежной скатертью горели свечи в бронзовых канделябрах. Слуги в ливреях стояли у стен. Снежный пейзаж за огромными окнами завораживал. Дрова спелым гранатом трещали в камине. И это только первое, что бросалось в глаза! Ведь пространства было так много, что хоть бал устраивай, как решил Иван.

За столом одиноко, но вместе с тем властно восседала Авдотья Александровна. Нежно-голубое платье с белыми пуговицами, точно жемчужинами, подчёркивало цвет её глаз. Из аккуратной причёски выбивались лишь несколько вьющихся тёмно-русых прядок у лица. На нём отразилось удивление, делая мелкие морщинки чуточку заметнее. Однако графиня оставалась всё той же красавицей, но теперь в её движениях и манерах была заметна та черта мудрых и опытных женщин. Она медленно — с недопониманием — кивнула в знак приветствия (скорее, нежданного гостя) и перевела вопросительный взгляд на сына. Фёдор тотчас сделал шаг вперёд и произнёс:

— Матушка, если помните, это Иван, — тот сделал полупоклон, — менестрель, с которым я когда-то подружился, пока мы отдыхали в усадьбе. Он счастливой случайностью заглянул к нам, и я пригласил его на обед. Надеюсь, вы не возражаете?

— Нисколько, — улыбнулась Авдотья Александровна. С её лица сошло непонимание, и оно снова стало приветливым, только оставались едва заметные синяки под глазами. — Прошу, Иван, — графиня изящно указала рукой на стул рядом. Затем она подозвала одного из слуг и велела принести ещё приборов. 

— Сердечно благодарю, — ответил менестрель, но к столу прошёл лишь после Фёдора. Молодые люди сели по обе руки от Авдотьи Александровны. С ней Иван, хоть и не чувствовал напряжение, но держался изо всех сил, чтобы не ударить в грязь лицом.

Вдруг светлая улыбка графини пропала. Она деликатно кашлянула и серьёзным тоном обратилась к гостю:

— Иван, позвольте выразить извинения за поведение моего супруга. Он был не прав, поступив так с вами.

С ним светская дама отродясь так не разговаривала! Менестрелю даже неловко стало. Обиды за случившееся он не таил. Она осталась там же, в детстве. Когда мальчик брёл по дороге, роняя на землю горькие слёзы и беспомощно размазывая кровь по лицу. Когда его накрыла стена дождя, холодные капли которого были не в силах остудить пыл. Когда он остался один посреди просёлочной дороги и шёл, шёл, шёл... Пока силы не покинули его у ближайшей деревни, где он лёг под навесом маленького деревянного домика, чтобы сокрыться от грозы. Там его, замёрзшего, вечером нашла вернувшаяся хозяйка. Сжалившись, она выходила его, и на некоторое время женщина с мужем оставили его себе на попечение.

— Не стóит переживать, что было то прошло, — Иван, чтобы не заострять на этом внимание, спешил отступить от темы. — Кто старое помянет, тому глаз вон? Не так ли?

Гость говорил абсолютно беззлобно и даже, кажется, шутить изволил. Авдотья Александровна растерялась от такой реакции, а Фёдор отнюдь не весело добавил:

— А кто забудет — тому оба.

Дополнительные приборы принесли. Как и блюда. Дальнейшая часть обеда прошла гладко — в воздухе царило дружелюбие. Иван общался как со старым знакомым не то что с Фёдором, но даже с графиней. Разумеется, вежливости и учтивости ему было не занимать. Под конец Авдотья Александровна добавила:

— Признаться, никак не ожидала свидеться с вами, Иван. Однако же я рада, что вы нас так удачно нашли. Вы не подумайте: я лишь чрезвычайно удивилась, когда вы вошли. Уверяю вас, вы можете заручиться моей поддержкой.

Менестрель аж дар речи потерял. Но быстро нашёлся и горячо поблагодарил графиню.

После трапезы Иван вернулся в отведённые ему покои. Он был предоставлен сам себе, так как у Фёдора были какие-то дела. Как граф сказал, пока отец в отъезде, управление поместьем — на нём.

Оставшись один в комнате, Иван медленно — с осторожностью — осмотрел покои. Матрац на кровати оказался до того мягким, что юноша даже вздрогнул, когда провалился в него, как в снежное облако. Постель так и пахла: морозной свежестью. И ещё крахмалом. На постоялых дворах о таком можно было лишь мечтать. Балдахин закрывал вид на лепнину на потолке. Просторное помещение днём освещалось светом из широких окон с полосатыми портьерами. Для сумерек и ночи на свисали люстры, а на комодах из дуба стояли канделябры с белыми столбиками свеч. Был и высокий платяной шкаф; круглые столики, стоявшие на одной ножке. Та походила на маленькую колонну, искусно вырезанную из древесины. Обивка стульев, кресел и дивана напоминала цветом тёмную хвою. В камине до его прихода развели огонь.

Один недостаток омрачал всё богатое убранство покоев. Здесь было одиноко и тесно. Не так, как в маленьких комнатушках самых дешёвых гостиниц. Большие площади давили своим пустым пространством. Вдобавок Ивана не оставляло чувство того, что он не в своей тарелке: вместо деревянного, его положили на серебряное блюдо.

Фёдор не заглядывал к другу до вечера. Лишь подоспел к ужину, к которому снова пригласил присоединиться и менестреля. Потом вновь сослался на неотложные дела и наконец заявился к Ивану, когда за окнами уже сгустилась тьма.

— Прости за задержку, — с улыбкой произнёс граф, проходя в комнату гостя и закрывая за собой дверь. Сюртука и шейного платка на нём уже не было — лишь жилет и рубашка. Фёдор вальяжно развалился в ближайшем к нему кресле, вытянув ноги. Не сравнить с той грациозностью, с которой он восседал в столовой, раздавал указания прислуге или просто шествовал по анфиладам поместья. 

— Тебе нет необходимости извиняться, — ответил менестрель и отложил на противоположный конец дивана гитару, на которой прежде наигрывал тихий перебор. — Это я как снег на голову свалился. 

— Если бы на меня каждый раз такой снег падал, я бы и заболеть апосля не боялся, — ухмыльнулся Фёдор. 

— Типун тебе на язык! — Резко развёл руками Иван. Он свёл брови к переносице и сказал: — Видал я таких. Потом ноги протягивают и всё. 

— Можешь не пугать, — расслабленно парировал тот, подперев голову кулаком. — Я сам кто-то вроде доктора.

— Тоже людей лечишь? — скрестил руки на груди Иван. Но, видя чужой взгляд, так и кричавший «я ведь правду говорю, и ты это знаешь», менестрель распахнул разноцветные глаза и спросил: — Когда ты успел?! А... зачем тебе, к слову?

Граф пожал худыми плечами:

— Не хочу всю жизнь заниматься хозяйством, — темноволосый юноша беззвучно зевнул, прикрывая рот бледной рукой, и затем потёр ладонью лицо. — А так, построю свою больницу для самых разных людей — от пьяницы до чиновника — и буду врачевать наряду с другими докторами.

— Ого-о, — протянул Иван. Ему казалось, что дворяне изучали заумные книги, чтобы соответствовать интеллигенции, а не чтобы нести благо в мир. Тем более для простых людей. — Ты сам построишь?

— Отец отписал мне несколько имений. Сделаю собственный капитал и начну строительство. Не хочу от него зависеть.

— Понятно, — менестрель проглотил комментарий о сомнительной самостоятельности такой задумки. Доход всё равно будет сколочен на работе крестьян. — Знаешь, я как любой бедняг недолюбливаю правящий класс, но… к тебе таких чувств не питаю.

— Сочту за комплимент, — повёл бровью Фёдор. — И что, более никто не пришёлся тебе по душе?

— Авдотья Александровна, само самой разумеется, — опешил Иван. Был ведь у тебя хороший пример. К слову, а она по происхождению дворянка?

— Да. Если тебя смущает имя… — скривился граф. — Мой дед — её отец — проспорил имя дочери в карты ещё до момента её рождения.

Менестрель деликатно промолчал, своим видом давая понять, как, мягко говоря, удивлён таким поворотом.

Фёдор тем временем, обведя взглядом комнату, спросил:

— Успел освоиться? Если что понадобится, смело обращайся к моему дворецкому — Климу Ермолаевичу, — юноша говорил тихо и певуче (у него вообще был певучий голос). — Ты его видел сегодня: в частности, в мою спальню стучался перед обедом.

— Угу. Непривычно тут у тебя... — словно ища доказательства, Иван огляделся. — К слову, Федь... почему ты велел ему музыкантам теперь отказывать?

— А, — махнул он рукой, — по правде говоря, это представление было лишь для того, чтобы отложить свадьбу. Мол, хочу сам отобрать лучшего. Известным артистам оркестров отказывать без причины некрасиво — слухи поползут. Поток народа же нескончаем, и репутация семьи несильно пострадает при отказах. А теперь расхотелось время на это тратить. Всё равно: чему быть, того не миновать.

Менестрель удивлённо похлопал глазами и спросил:

— Ты не хочешь жениться?

— Наш брак с Машей был лишь делом времени, — рассказывал Фёдор, чуть болтая ногой. — И её, и мои родители видят его очень удачным. Не только по части достойных партий — они надеются, что это не так бессердечно, ведь мы с Машей знаем друг друга с детства и могли бы... 

— То есть он не только по расчёту?

— В том то и дело, что пока только по нему, — вздохнул граф, который давно не глядел на собеседника. Аквамарины, прикрытые густыми чёрными ресницами, без интереса уставились в пол. — Я сам сделал ей предложение, о помолвке объявили в свете, а теперь я тяну, потому что не хочу создавать семью без любви. Я уважаю Машу и дорожу нашей дружбой, но не питаю к ней романтических чувств. Она мне как сестра, мы ведь выросли вместе.

Иван, отвернувшись к камину, в котором играли маленькие языки огня, размышлял над словами друга. И снова его не понимал. Если не любит, зачем делать предложение? Если брак изначально по расчёту, зачем любовь? Зачем Фёдору вообще жениться? Неужто во всём городе не нашлось другого жениха? Сам менестрель понимал, что он навеки останется одиноким бродягой, поэтому для него неожиданностью стало то, что друг собрался связать себя брачными узами. Так ведь никакой свободы!

Фёдор притих и не ворковал уже около нескольких минут, пока шестерёнки в белокурой голове крутились. Иван тихо позвал друга и перевёл на него взор. Тёмная макушка склонилась ниже. Локоть упирался в подлокотник зелёного кресла. А нос клевал. Граф заснул. 

Время близилось к полуночи. Менестрель догадывался, что хозяину дома не следовало спать в гостевой комнате. Но с другой стороны он ведь хозяин и волен делать, что душе угодно в собственном-то доме. Иван даже стал себя чувствовать лишним и непрошенным свидетелем чего-то. Нет, он действительно здесь был не к месту.

Пока Иван размышлял над тем, насколько их с Фёдором миры далеки друг от друга, граф проснулся. Он так задремал, что клюнул носом и вздрогнул, сонно озираясь по сторонам. С его лица стёрлось выражение серьёзности и уверенности, оставив место лёгкой растерянности.

— Прости, я, кажется, задремал, — хрипло произнёс Фёдор.

— Ничего, — сконфузился Иван, чувствуя себя лишним.

Граф напоследок сообщил, что все необходимые вещи гость найдёт в платяном шкафу, а сам поспешил откланяться.

+

На следующий день в доме Мстиславских устраивали приём. Об этом Фёдор за завтраком рассказал Ивану, и менестрель решил до прихода гостей покинуть поместье. Столкнуться с каким-нибудь князем в коридоре не хотелось.

Иван отправился на городскую ярмарку, Фёдора попросил не провожать его. Если граф увидит состояние его пальто, то снова станет возиться с другом. Менестрель и так уже обзавёлся новыми нарядами. В своём шкафу он обнаружил не одну рубашку, жилет, сюртук, брюки. Несмотря на то, что теперь не так стыдно было показаться графине, Ивана не покидало чувство, что он позарился на чужое.

Так проходил день за днём. Иван выступал на площади — Фёдор принимал гостей или сам совершал визиты. Беседы с Авдотьей Александровной становились всё непринуждённее. Иван хоть и начинал привыкать к жизни в поместье, продолжал опускать глаза в пол, когда рядом проходил кто-то из прислуги.

Такие уютные будни нарушил визит Воронцовых. Старый князь прибыл с младшей дочерью погостить к будущим родственникам. Случилось это, когда Иван был на ярмарке.

Менестрель вернулся в поместье к вечеру и брёл по коридору к своей комнате. Из неё он старался один не выходить, дабы не доставлять Фёдору неприятностей. Зато его всегда видели с графом, а потому, если слуги наткнуться на Ивана, шатающегося по имению одного, за постороннего вряд ли примут. Хотя... он ведь самый настоящий посторонний в этом месте! Менестрель презирал богачей, но не заметил, как приобщился к их миру. Спал на перинах, одевался как франт, ел из блюдец с голубой каёмочкой. Как бы его бурлящая алая кровь не превратилась в голубую и холодную.

В коридоре Иван едва не столкнулся с девушкой. Она точно была не из прислуги.

— Прошу прощения, — тотчас склонился он. — Не заметил вас.

— Не берите в голову, — ответила пани. Она была приветлива. Зелёные глаза светились добротой, а не презрением. Хотя сейчас Иван походил больше на барина, нежели на бродягу: в белоснежной рубашке, тёмном костюме, начищенных туфлях, с причёсанными волосами.

— Вы кажитесь мне знакомым. Мы раньше не встречались? — спросила брюнетка. Голосок её был звонким, но приятным, будто канарейка пела. Только вольной-то птичка не была — сидела в золотой клетке.

На ней было кремовое платье с короткими рукавами и квадратным вырезом и длинные белоснежные перчатки. Тёмно-русые волосы собирались на затылке с помощью сверкающих шпилек. Блестело и золотое колье с серьгами. На правой руке красовался браслет и тонкое кольцо на безымянном пальце.

— Вы военный? — продолжала она засыпать вопросами менестреля. Тот хотел, было, начать отнекиваться, что их встреча — событие невозможное, а он никогда и не служил. Однако, вспомнив, что одет по последней моде и на лице рисовался шрам, который какой-нибудь офицер мог получить в доблестном сражении, решил ответить беспроигрышной фразой.

— Я-я... друг Фёдора, — он всё-таки растерялся. — Иван, — юноша по привычке протянул руку для рукопожатия, но тотчас осёкся.

— И отчества у Ивана нет? — дама хотела намекнуть ему, что тот чересчур фамильярно представился.

— Нету, — прикусил губу менестрель. Не говори он с такой виной в голосе, девушка решила бы, что Иван настолько дерзок, что продолжает вести себя бестактно.

— Фёдор ничего о вас не рассказывал, — сконфузилась та. — Ах, где мои манеры! Позвольте представиться: Мария Васильевна, — она учтиво кивнула, а Иван отвесил в ответ небольшой поклон.

Мария Васильевна предложила пройти в гостиную. Она направлялась туда с Фёдором, но у того появились неотложные дела. Однако граф вскоре обещал присоединиться к своей невесте.

Княжна сидела на диване, а Иван рядом в кресле. Спустя пару минут неловкого молчания, между ними начал завязываться диалог. Вела его в основном Мария Васильевна, пытаясь вспомнить, где видела гостя.

— Я одиннадцать лет назад познакомился с Фёдором. Верно, в его семейной усадьбе вы меня и видели.

Зелёные глаза стали ещё больше. Мария Васильевна несказанно удивилась и, кажется, сконфузилась. Она потупила взгляд и тихо призналась:

— Вспомнила.

— Прошу вас забудьте об этой истории! — воскликнул Иван, видя жалость в зелёных глазах. — Я не хочу портить отношения с невестой моего лучшего друга.

— Так вы уже в курсе?

Иван кивнул.

— Поздравляю вас с помолвкой, — поспешил добавить он.

— Благодарю. А... Фёдор что-то ещё обо мне рассказывал?

— Нет. Но обещал познакомить.

— Хм, а о вас он совсем не говорил, — задумчиво произнесла Мария Васильевна.

Теперь расстроился Иван. С уколом обиды он спросил:

— А что было после того, как я ушёл? Меня интересует часть, связанная с Фёдором.

Княжна помолчала, поджав губы. С грустью в голосе она призналась:

— Я его больше не видела. Ни в тот день, ни ещё пару месяцев. Авдотья Александровна и Алексей Михайлович бывали у нас в гостях, но Фёдора с ними не было. Но я помню, как печально отзывалась графиня о нём, когда беседовала с Катей — моей старшей сестрой. Когда же мне наконец удалось с ним встретится, он вёл себя как обычно. А обычно Фёдор был отстранён и холоден.

С губ Ивана чуть не сорвался ещё один вопрос, но высокие двери в тот миг открылись. В проёме показался молодой граф, явно озадаченный увиденным.

— Фёдор, где же вы ходите? — улыбнулась его невеста. — Мы с вашим другом уже заждались.

— Виноват-виноват, — вернул улыбку он. — Вижу представлять вас друг другу нет смысла.

* * *

С тех пор, как друг объявился на пороге их поместья, прошла неделя. Каждый день Фёдор пытался написать отцу. Желтоватый лист словно лишал дара речи.

Но сегодня Фёдор был твёрдо намерен отправить письмо. В вечерней темноте кружили белые снежинки. Вдоволь насмотревшись на зимнюю красоту, он расположился за большим письменным столом из тёмного дуба. Восседать за ним было непривычно. Прежде юноша стоял по другую его сторону, выслушивая выговоры или поручения отца. Однако этот кабинет был и будет принадлежать Мстиславскому-старшему. Сын занимал его лишь на время деловой поездки старого графа.

Фёдор взял в руки перо и обмакнул его в чернильницу. Рука зависла над чистым листом. Как назло, в дверь постучали. Молодой граф этим вечером уже выслушал доклады Клима Ермолаевича и других слуг и более никого не ждал. Так кого нелёгкая принесла?

Сразу после краткого стука дверь открылась.

— Здравствуй, сын.

— Отец? Я как раз хотел вам написать, — только и смог выдать Фёдор, не ожидавший его возвращения так скоро.

— Не стоит, Василий Иванович всё сделал за тебя.

Конечно. Иван был представлен князю. Тот ответил дежурными фразами и затем бóльшую часть времени не замечал менестреля, будто надоедливую муху.

Алексей Михайлович ещё не успел переодеться с дороги. Он грузными шагами прошёл в свой кабинет, важно оглядываясь по сторонам. 

— Как шли дела в моё отсутствие? — спросил отец. Он остановился у окна, стоя спиной к Фёдору. Тоже решил полюбоваться снегопадом.

— Никаких проблем не возникало, — равнодушно ответил молодой граф. Фёдор уже вернул самообладание. Они так и не обернулись друг на друга, оставаясь спина к спине.

— Это радует, — произнёс Алексей Михайлович. Говорил он спокойно, как властный хозяин. Но в голосе чувствовались нотки лицемерия. — Однако, я всё же осведомлён об одной проблеме, — с нажимом на последнее словосочетание произнёс граф.

— И о какой же? — поддержал Фёдор его игру. — Крестьяне сыты, доход растёт, скоро породнимся с Воронцовыми... Разве есть повод для беспокойства? — он поднялся из-за стола и сделал пару шагов к выходу.

— Да, наследник известной фамилии снова водится с отребьем.

Со временем толку от криков Алексея Михайловича становилось всё меньше и меньше. Поэтому если старый граф повышал голос, то от несдерживаемых чувств. Фёдору его крик стал безразличен. Лёд толстой коркой покрыл голубое озеро в глазах. Это случилось ещё одиннадцать лет назад. Мсье Дюваль тогда бил маленького Фёдора указкой по рукам за очередной проступок. Тогда горячие слёзы застывали в глазах, так и говоривших: «Вы отняли у меня единственного друга. Больнее вы уже не сделаете».

— Я вправе приводить в дом любого из своих друзей. Помните, как вы сменили мнение о Добролюбове.

— Он показал себя как самый достойный человек! — возмутился старый граф такому сравнению.

— Он всегда таковым являлся. Если вы можете разглядеть высокие моральные качества только в медалях и орденах, то открою вам глаза: не всем порядочным людям награды выдают. Вы ведь и Александра раньше ровней не считали, лишь потому, что он сын титулярного советника.

— Хочешь сказать, что раз ты не служил, я не стану считать тебя достойным человеком?

— Это уже вам решать, отец.

Вопрос о службе Фёдора в своё время стоял очень остро. Из-за слабого здоровья, в армию его не взяли. Это, мягко говоря, разочаровало Алексея Михайловича, который в военном деле видел смысл своей жизни. Граф — со своими связями — мог обойти решение армейских докторов, сын поступил бы на службу. Однако против была Авдотья Александровна.

В тот день граф и графиня поссорились прямо перед пятнадцатилетним Фёдором.

— Вы всегда так, Алексей Михайлович, — Авдотья Александровна по природе своей не могла кричать. Её голос надрывался словно жалобная лебединая песня. — Думаете только о себе. О том, чего лишь вы хотите! 

— Да кто вы без меня?! — в гневе замахнулся он на жену.

Фёдор в мгновение ока оказался подле отца. В голубых глазах не было страха — в них бушевало тёмное море злости. Юноша крепло держал отца за запястье, не давая ни опустить руку, ни вырвать. Конечно, мужчина был гораздо сильнее него, но сейчас оказался ошарашен.

Не своим голосом, не певучим и сладким, а отрывистым и горьким процедил Фёдор сквозь зубы:

— Вы и пальцем не коснётесь её, Алексей Михайлович. Ясно вам?

— Однако же я требую, чтобы вы относились к моему гостю с уважением, — холодно произнёс Фёдор.

— Тогда и я потребую, — заложил руки за спину Алексей Михайлович, — чтобы ты прекратил разводить эту богадельню и, наконец, обручился с Марией Васильевной.

— Как вам будет угодно. На том и сойдёмся.

Личная встреча Ивана со старым графом оказалась такая же натянуто-холодная, как и разговор Алексея Михайловича с сыном. Случилась она вечером следующего дня, когда аристократы вернулись с многочисленных приёмов, а Иван — с городской ярмарки. Фёдор с трудом уговорил его вечеровать вместе со всеми. Однако, пока старый граф и князь делали вид, что не замечают менестреля, уживаться с ними было не так уж и сложно.

В гостиной горел огонь в камине. Под его треск и тихое покашливание Авдотьи Александровны домочадцы вели непринуждённые разговоры. Однако «непринуждённые» — это смотря для кого. Фёдору от обсуждения будущей свадьбы явно было не по себе, ведь молодой граф почти всё время молчал.

Во время очередной паузы, когда слово предоставлялось ветру за окном или дровам, Маша тихо напевала какую-то мелодию. Экспромтом её назвать было нельзя: Фёдор слышал похожие мотивы на протяжении всего знакомства с княжной. Наверное, её тоже страшила мысль о замужестве. Песенка хоть и казалась не очень связной, но клонила в сон. Быть может, Маша с её помощью пыталась успокоиться. Не то что её жених. Граф сидел и незаметно скрёб обивку дивана, на котором сидел вместе с невестой. Рядом, на точно таких же, сидели Алексей Михайлович и Авдотья Александровна, а также Василий Иванович. Иван разместился в отдельном кресле.

Вдруг Маша весело обратилась ко всем, вскинув голову:

— Как это так? Средь нас полно музыкантов, а сидим мы в тишине! Скука такая. Папенька, а вы чего такой смурной? Хоть вы нам сыграйте. У вас, вон, и дуэтом с Иваном выйти может.

Княжна говорила с неподдельным добродушием. Василий Иванович не смел отказать дочери. Свой инструмент князь не захватил, а в музыкальном зале Мстиславских такового не водилось.

— Я могу свою предоставить, ежели изволите, — скромно отозвался Иван.

Если б не Маша, его предложение так и повисло бы в воздухе. Она воскликнула:

— Превосходная идея! Мы будем благодарны.

Менестрель тенью шмыгнул из гостиной. Шагая по коридору, он наконец смог вздохнуть свободно.

Василий Иванович в отсутствии музыканта напрямую спросил у Фёдора, почему этот бродяга находится среди них. Молодому графу пришлось заново повторять уже опротивевшие фразы, пока его не прервала матушка:

— Господа, — молоком разлился её голос, заглушая остроту разговора, — давайте закроем эту тему и более не будем к ней возвращаться.

Главам семей пришлось согласиться. Умолкли они как раз вовремя, ведь через мгновение Иван вернулся в гостиную с инструментом в руках.

— Прошу, — он протянул гитару князю, а сам сел обратно в кресло.

Василий Иванович кратко кивнул в ответ. Убедившись в том, что кроме мелких потёртостей и немного фальшивого звучания, с гитарой ничего не случилось, князь взял первый аккорд. Голос у Василия Ивановича был по-стариковски приятный. Он пел романс о том, как дочь помещика влюбилась в простого работягу и бежала с ним из дома.

Всем было привычно слушать известные мотивы, но Маше всё не терпелось услышать странствующего музыканта. Ждала она от него чего-нибудь эдакого. В конце концов, когда все собрались расходиться, молодёжь в лице Маши изъявила желание задержаться в гостиной. Тогда девушка попросила Ивана сыграть что-нибудь напоследок. 

— Будут какие-нибудь пожелания? — уточнил он.

— Да, давай твою любимую, — с улыбкой бросил Фёдор.

Иван довольно хмыкнул, но другу (да и себе) в удовольствии отказывать не стал. Однако на этот раз менестрель придерживался более спокойного и медленного мотива.

— Чтобы ты не плакал, сладкий,

Трель затянет свиристель.

Если он чего не сладит,

Буду я твой менестрель.

На этот раз Иван не выплясывал, а смирно сидел в кресле и перебирал струны. Глядя на Машу, Фёдор подумал: неужели ей так понравилось, что она удивлённо хлопала чёрными ресницами. Когда менестрель закончил, княжна подала голос:

— Это замечательно, замечательно, — девушка одарила артиста тихими аплодисментами. — Вы не представляете, сколько лет я пыталась её вспомнить! Мне ведь эту колыбельную в детстве няня пела.

Теперь удивление отразилось и на лице Ивана. Взглянув по очереди на этих двоих, Фёдор спросил:

— Маша, а как звали вашу няню? Она откуда родом?

— Н-не помню. Я маленькая была. Папенька может помнить, либо же Катя.

— Я точно знал, что не выдумал её! — на выдохе посмеялся менестрель. — А никто из музыкантов мне не верил. 

— Надо же, — сказал Фёдор, блуждая мыслями где-то не здесь.