Теперь он казался выше ростом, бледнее, костистее, чем прежде, и впервые стало заметно, что он подавляет в себе чувство привязанности ко всему родному. «Боже мой, — подумала встревоженная Урсула. — Он выглядит как человек, способный на все». Таким он и был.

Габриэль Гарсиа Маркес, «Сто лет одиночества»

31 декабря, четверг

Мокрый снег и серая мгла. Исход декабря. Старик жмётся у низкой изгороди, задрав воротник меховой шубы, которая всё равно не согревает его отощавшее тело. Он трясётся от холода и тревоги; с подозрительностью вглядывается вдаль, прищуривая свои маленькие умные глазки. На обвисших усах заледеневает пар. Он вздрагивает, когда от дальнего угла переулка отделяется невысокая женская фигура и поспешно, неровным шагом, гонимая порывами ледяного ветра, направляется прямо к нему. Старик знает, что увидеть его скромное убежище может только человек, в жилах которого течёт волшебство. Но зайти за ограду сможет лишь тот, кого хозяин сам пригласит войти. Поэтому он, предусмотрительный и подозрительный, не спешит выйти навстречу гостье, пусть ждал он её давно с тем щемящим сентиментальным чувством, к которому так склонны пожилые одинокие учителя по отношению к своим юным и красивым ученицам.

— Росаура, девочка моя…

Он щурится, вглядывается, а у неё, как назло, тоже пол-лица закрыто воротом пальто. Против воли и приличий он хочет дотронуться до её плеча, взять за руку. Он страшно одинок, он болен и разбит, и Бог весть, как согрело его изношенное сердце её письмо, в котором он прочитал настойчивую нежность, заверения в преданности, довольно прямолинейную, столь свойственную юности, заботу и намерение навестить его, развалину, старика, во что бы то ни стало. Как мог он противиться?.. Привычка быть настороже вошла в его плоть, но плоть слаба — и дух ничуть не бодр. Он сломлен. Лекарства лишь поддерживают его существование, но как ему нужны ласковый взгляд и доброе слово, которые вдохнут в него жизнь! Чужое участие… хоть на секундочку.

И потом, кто, кроме неё, пришёл бы ровно в назначенный день, условленный час, по его сердечному приглашению? Дамблдор приходит, когда ему вздумается, но всегда предупреждает за две минуты, как раз чтобы старый друг успел припрятать початую бутылку ликёра в шкаф, и они снова успешно делали бы вид, что всё как в старые-добрые и старый друг не теряет себя по капле от одиночества, позора и стыда. Да, кому он ещё нужен, кроме Дамблдора? О, в нём нуждался Том Реддл (и от этой мысли странный бодрящий холод стягивает душу), но тот не высылал вперёд себя глашатаев...

Так, его подводит эта неприличествующая зрелому мужчине, воробью стреляному, сентиментальность, за которой — жалость к себе и страшное одиночество изгнанника. Он сдерживает себя, чтобы не смутить гостью поспешным объятьем, но опускает дежурные слова проверки, пытливые вопросы, и отступает скорее назад, чтобы пропустить её в свои владения. Он позволил себе поверить, что действительно нужен ей.

Осознание допущенной ошибки колет его сердце тонкой иглой. Ему не страшно, когда вмиг морок развеивается и перед ним, выставив перед собой палочку, стоит уже не тоненькая девушка, а деревянно-прямой худощавый мужчина, на лице которого неприязнь и усталость и убийственный, свинцовый взгляд. 

Ничем не выдав своего потрясения, старик в медлительном достоинстве поворачивается к пришельцу спиной. Его храбрость исчисляется в одной секунде — чтобы защёлкнуть калитку, которая только для несведущего глаза хлипкая и низенькая, хоть перешагивай — и ведь всё это время старик не разжимает руки, в которой держит волшебную палочку, запрятав в глубокий карман. Он знает, что уже нет смысла её выхватывать на манер меча или хотя бы кинжала: поздно. Незваному гостю не нужно говорить много слов, достаточно взгляда, чтобы диктовать свои условия. Однако также старик знает, что с ним предпочтут говорить; несмотря на все его промахи, обе враждующие стороны ценят его как профессионала и осведомителя, поэтому точно не будут прибегать к грязным методам, не дойдут до насилия… Им нужно его мастерство. Он привык торговать собой, редко испытывая животный ужас перед преследователями, не теряя самообладания, даже если напоказ изображал слабость и растерянность. Поэтому он не утрачивает выдержки и на этот раз. Многое он понимает за пару мгновений, ещё больше он поймёт за ближайшую пару минут. Он знает, что ему позволено произнести от силы одну фразу, и вкладывает в неё всё своё разочарование:

— Она всё-таки спуталась с вами. Бедная девочка…

— Пройдёмте в дом, — отсекает незваный гость.

Пока старик бредёт по обледеневшей садовой дорожке, злостный ветер становится ему вдруг нипочем. Он больше не втягивает голову в плечи; она разве клонится к груди от навалившейся усталости. Разочарование и безнадёжность — вот что завладевает им, лишая ум воображения, которое понадобилось бы, реши он отстоять своё хозяйское право выдворить с порога того, кто сразу же начал ему досаждать. Но старику будто уже всё равно. Дверь в собственный дом распахивается перед ним бесприютно по воле человека, который держит его под прицелом. Старик с равнодушием думает о тех ловушках и капканах, которые он тщательно рассовывал по дому на случай, если придётся выдержать штурм или облаву. Враг, который застал его врасплох, не может быть страшнее тех, кого он ожидал со дня на день и даже видел пару раз их, снующих вокруг его дома, выискивающих лазейку, как же пробраться в гнездо старого змея. О, он хорошо от них спрятался. Защита, которую обеспечил сам Дамблдор, многим не по зубам. И что же он натворил… сам пустил на порог! Обманулся надеждой бездомного пса. Забыл о предосторожности в жажде человеческого тепла.

На старика находит почти безразличное оцепенение, когда он проводит своего непрошеного гостя в гостиную и даже кивает на кресло у камина. Садится сам на диван, не спросясь разрешения у своего конвоира. Усталость и последствия перенесённой тяжёлой болезни сказываются: всегда цеплявшийся за жизнь, старик вдруг без всякого страха думает о том, что ему нечего терять. И он бы даже послушал ещё одну глупую историю, в которую могли по дури вляпаться эти молодые и горячие сердца.

— Ну-с, Руфус, как там наша любезная мисс Вэйл? Надеюсь, она хотя бы передаёт мне привет? Признаюсь, несколько обескуражен её холодностью. Я бы с радостью принял вас обоих. Быть может, составите мне компанию завтра в Новогоднюю ночь? Бурбона? 

— Я долго не задержусь.

— А я вот не откажусь.

Гораций Слизнорт, так и не сняв шубы, вынимает руку из кармана, и тут же ощущает будто удар тока — палочка вылетает из его слабых пальцев, не успев полностью показаться на свет. Руфус Скримджер перехватывает чужую палочку, прячет под мантию, однако его суровая решимость вызывает в Слизнорте лишь снисходительную усмешку — весьма рискованную в сложившихся обстоятельствах. Но отказать себе он не может в удовольствии оставаться в превосходстве хотя бы возраста и опыта, раз он так явственно уступает в силе и, на сей раз, предусмотрительности. Слизнорт щёлкает пальцами, и к нему чинно подлетает поднос с графином и низким стаканом. Отпив, Слизнорт довольно причмокивает, и всё это время они не сводят друг с друга глаз.

— Присаживайтесь, — приглашает Слизнорт.

— У меня два вопроса, — начинает Скримджер, но Слизнорт наклоняется вперёд и говорит доверительно:

— Прошу вас, Руфус, я же вижу, как вам тяжело.

Ласковая фраза бьёт по Скримджеру словно кнутом. Слизнорт чуть качает своей большой головой мудрого питона. Этот непримиримый человек так унижен своей слабостью… И никак не может взять в толк, что его увечье — наказание самой судьбы за всю его гордость. Нет, такие, как он, отрицают Провидение, потому не умеют извлекать уроков жизни. Они могут презирать себя, понуждать к совершенствованию, ненавидеть свои ошибки, но никогда, никогда, прости Мерлин, не станут учиться на них.

Стиснув крепче трость и пытаясь стоять прямее, Руфус Скримджер говорит:

— Ваша задача — сделать так, чтобы мне стало легче, — и, не дожидаясь очередной отравленной шпильки, продолжает: — То снадобье, которым вы обработали мою руку после ожога, осенью. Оно восстанавливает поражённую ткань, так?

— Я бы сказал, наращивает новую. Она хорошо приживается, поскольку материал для строительства новых тканей берётся из соседних живых клеток. Вопрос, однако, в тяжести увечья и давности…

— Значит, это должно помочь преодолеть последствия расщепа?

Лицо Скримджера бесстрастно, но старик понимает (и на сей раз заставляет себя сдержать улыбку), что на кон поставлено всё. Чуть растягивая слова на лиловых губах, Слизнорт спрашивает:

— Как же вас угораздило…

— Должно или нет?

— Я, право, ожидал леденящую душу историю про неравную битву, про темнейшее проклятие, которое вас подкосило, а дело-то детское — расщеп! Какая банальность! — да, его обезоружили, но кто сказал, что он остался в дураках? Смотреть, как ходят желваки на челюсти Руфуса Скримджера — уже изрядное веселье. — Неужели мракоборцы больше не проходят начальный курс целительства, особенно оказания первой помощи в экстренных случаях?

— У меня не было палочки, чтобы исправить положение, — ровно произносит Скримджер.

— И как долго вы оставались без волшебной помощи? — тон Слизнорта непринуждённый, но в душе старика, настороженной и полной неприязни, шевелится дурное предчувствие, которое посещает опытного врача, предугадывающего диагноз до того, как пациент изложит полную историю болезни.

— Чуть больше суток.

Насколько сухо сказано об этих «сутках», настолько полно открывается перед Слизнортом весь кошмар случившегося. Добавляет ли ему это понимание хотя бы толики сочувствия к человеку перед ним? К человеку, который всё ещё держит его, старого, больного отставного учителя под прицелом и навязывает свои условия с неприкрытой угрозой? У Горация Слизнорта нет времени, чтобы копаться в своих взвинченных нервах и застаревших привязанностях. Его гость слишком нетерпелив.

— Вам придётся показать мне вашу рану, — негромко, но веско говорит Слизнорт. — Я должен понимать…

— Дайте мне препарат.

Слизнорт чуть зажмуривается. Нетерпелив, нетерпелив! По юности это было пылкостью и производило впечатление, но теперь годы скрутили Скримджера в бараний рог и пылкость стала резкостью и непримиримостью. Ненавидит свои ошибки. Ненавидит свою слабость. Ничему не учится. Сам роет себе могилу.

Почему старого учителя это должно так заботить? Этот угрюмый, враждебный человек давно уже не его ученик, не мальчишка…

— Вы очень больны, Руфус.

Для учителя не бывает бывших учеников.

Слизнорт степенно поднимается, и палочка Скримджера перемещается, нацеленная прямо в запавшую грудь старика. Слизнорт делает вид, что это его ничуть не смущает. После паузы, промокнув бурбон с усов шелковым платком, Слизнорт настаивает:

— Покажите мне вашу рану. Я должен понимать хотя бы, какая доза нужна…

— Большая. Кроме эффективности мне дорога скорость. Что вы можете гарантировать?

— Под прицелом вашей палочки? Да что угодно.

Слизнорт разводит руками, и долгие секунды два колдуна глядят друг на друга в гнетущем молчании. Скримджер опускает палочку, но не убирает её и не возвращает палочку Слизнорта хозяину. Оглядывается на кресло, делая шаг вперёд, и Слизнорт с ложной поспешностью замечает:

— О, лучше вон то, лиловое, в этом у меня капкан.

— Я знаю, — мотнув головой, Скримджер садится на край лилового кресла и взмахом палочки обнажает свою увечную ногу до бедра. И с другого конца комнаты Слизнорт видит, что дело дрянь. Свидетельство чужой слабости придаёт ему сил. Раненый зверь свиреп, но далеко не так грозен. И знает о своей уязвимости и презирает её больше всех. Стоит только надавить...

Слизнорт деловито потирает потные ладони.

— Ну-ну, вижу, участь ваша незавидная... Знаете, Руфус, я не отказал вам в помощи осенью, не откажу и сейчас. Но что вы сделаете для меня?

Следует напомнить наглецу, что разговор со слизеринцем подразумевает особую культуру дипломатических отношений.

— Вы же не думаете, что раз вторглись в мои владения и нарушили все законы гостеприимства, то можете требовать от меня услугу ультимативно?

Скримджер ничуть не смущён; он откидывается в кресле, вытягивая свою увечную ногу нарочно на свет, чтобы рана была видна ещё чётче, кошмарней, позволяет старику на другом конце комнаты возвышаться, тучнеть и воображать себя большим умником. Волосы цвета темного золота венцом лежат вокруг его высокого лба, и глаза чуть прищурены, как у сонного льва.

— Спросите лучше, чего я не сделаю.

— И чего же? — усмехается Слизнорт, с каждой секундой ощущая всё больше уверенности. — Не арестуете меня? Я на поруках у Дамблдора, мальчик мой, и только позавчера выписался из больницы, видимо, чтобы встретить Новый год в одиночестве. Меня даже не привлекли к разбирательству из уважения к моему послужному списку и самочувствию, а вы...

— Я не переломаю вам пальцев.

Это сказано голосом негромким и ровным, но старик оглушён. Как в забытьи он цепляется за петельку бархатной жилетки. Отрезвление пришло сродни оплеухе. Если и Руфус Скримджер больше не играет по правилам... на что рассчитывать?..

— Ну, и к чему это... — бормочет старик, — к чему...

Равнодушное молчание и холодный взгляд пугают его больше слов и напоминают старую истину: человек человеку волк. Однако под спудом страха шевелится жалкая, почти детская обида: никакого уважения... Как он может... Как смеет он угрожать! Открыто и дерзко... Мальчишка, которого вызывал к доске...

Скольких таких он отчитывал за невыученный параграф, скольких хвалил за отличные результаты... И каждым, каждым гордился, искренне веря, что впереди у них прекрасное светлое будущее, а уж он внёс в это посильный вклад.

Где он ошибся?

Пытаясь не обращать внимания на тянущую боль там, под сердцем, Слизнорт говорит, чувствуя, что голос его ослаб и по-старчески дребезжит:

— Насколько действенной будет моя помощь, Руфус, зависит от вашей искренности. Дело не в угрозах и не в праве сильного, которым вы так вульгарно пользуетесь, но в желании найти общий язык... Доверие целителю — это больше половины успеха лечения.

— Между нами неуместны разговоры о доверии. Делайте своё дело.

По краткому кивку Слизнорт понимает, что ему дозволено приблизиться. Он идёт по комнате, будто по Колизею, вот только вместо меча в его руке пенсне. Ему приходится грузно опуститься на колени подле хищника, и на стекло падает капля холодного пота. Нарочно он тянет время или вправду проявляет добросовестность, неизвестно, но осмотр занимает долгие минуты. Слизнорт наконец выпрямляется, ощущая головокружение и лёгкую тошноту. Сам он слаб и стар, это повод для определённой грусти, но он привык к зрелищу своей немощи. Однако как же шокирует вид человека молодого, но уже поломанного и перебитого, как странно и страшно видеть его раны, от которых он уже никогда не сможет оправиться!.. И вот, ему ещё нет и сорока, а он уже растратил себя раньше срока, и в лучшем случае оставшиеся годы, проведи он их в покое, станут для него мучительным подтверждением необратимого увядания. В худшем же случае…

Прежде чем заговорить, Слизнорт ещё раз задумывается, готов ли этот человек принять правду, или она пробудит в нём лишь большее желание сломать собственной судьбе хребет всем чертям назло?

— Терпение, — говорит Слизнорт, протирая пенсне, — и умеренность. Одним разом всё не ограничится, это должен быть курс лечения.

— Пропишите курс. Какие сроки?

— От полугода до года. И, конечно же, никаких сильных нагрузок…

— Дайте мне препарат и распишите всё подробно.

Скримджер неподвижен, но грудь вздымается яростно. Он смотрит в дальний угол, вскинув и чуть отвернув свою тяжёлую голову. Слизнорт видит лишь жёсткую складку рта, на которой коркой застыла досада. Чутьё подсказывает Слизнорту, что сейчас лучше не препираться. Старику лестно, что, несмотря на всё презрение и неприязнь, этот упрямец возлагал на его мастерство столь большие надежды. Слизнорт ничуть не злорадствует, думая, что их едва ли возможно оправдать. Всё это довольно печально.

Попросив обождать, Слизнорт хочет удалиться в свою мастерскую, однако Скримджер с явным усилием подымается, оправляет одежду и, не сводя палочки уже со спины старика, сопровождает его до котлов, склянок, маринованных жаб и пучков сухих трав. Слизнорт пытается забыться, погружаясь в любимое дело, но чужой свирепый надзор нервирует, и пару раз он чуть не ошибается. В промелькнувшем раздражении Слизнорт допускает мысль, что как бы ни были мракоборцы хороши в искусстве зельеваренья, особенно — в распознавании ядов, а ему хватило бы сноровки подмешать в препарат отравы даже под оком столь бдительного наблюдателя.

Скримджер допускает, что эта мысль могла завладеть волей старика всецело. Когда Слизнорт оборачивается и готовым снадобьем в руках, Скримджер говорит:

— Нужно испытать.

— Разумеется. Зачем вы вообще вставали и одевались? Идёмте обратно, там будет удобнее…

Взмах палочки — свежий флакон вырывается из мягких рук Слизнорта, и спустя мгновение Скримджер придирчиво смотрит препарат на свет. Переводит глаза на Слизнорта, и старику совсем не нравится хищный блеск в их янтарной радужке.

— Позвольте, Руфус, вы же не намерены самостоятельно…

Скримджер указывает палочкой на какую-то пустую склянку. С громким хлопком она оборачивается серой ящерицей. Скримджер прижимает ящерицу к столу, что-то свистит в воздухе, и невидимый нож отрубает ящерице хвост. Слизнорт невольно прижимает руку к посеревшим губам. Скримджер откупоривает флакон и спрашивает через плечо:

— Сколько?

— Достаточно пары капель… Мерлин правый…

Густая белесая капля покрывает обрубок хвоста. Невыносимо медленно текут секунды. Ящерица рвётся из-под руки Скримджера, молотит лапками. Хвала Мерлину, ящерицы не умеют кричать... Слизнорт вдруг ощущает слабость в коленях. Если хвост не вырастет… если он всё-таки допустил ошибку… В ушах всё ещё стоит краткий свист и рубящий звук. Пальцы... пальцы!.. Старик невольно сжимает их в слабые кулачки. Он смотрит на человека рядом с собой, на его каменное, измождённое лицо, и думает, как далеко он уже зашёл — и много ли дальше способен зайти.

Медленно-медленно на обрубке хвоста начинает проступать свежая плоть.

— Слишком долго, — говорит Скримджер.

— Отнюдь, — качает головой Слизнорт и лжёт убедительно: — Для свежей раны это вполне нормальное время. Что же до вашего случая, то вы получили ранение почти два месяца назад и долго находились без помощи. То, что вам нарастили, могло бы прижиться, если бы вы держали ногу в покое, но теперь там давно уже разлад. В любом случае нужно что-то делать. У вас не нога, а сплошная гематома. Малейшее заражение — и будет гангрена! Всё, что плохо прижилось и до сих пор кровоточит, придётся изъять, вы понимаете?.. Если выбрать путь, который открывает мой препарат… Рана снова откроется. Вы уверены, что выдержите? Вы ведь до сих пор в слабости после потери крови, я же вижу. Если бы я принимал решение о вашем лечении как целитель, я бы ни за что не дал добро на столь рискованную операцию, по крайней мере в ближайшие месяцы, пока ваше общее состояние столь плачевно. Лучше дождаться лета, теплой погоды, обеспечить отдых и хорошее питание, а там сдать анализы и обязательно созвать консилиум. И, разумеется, никаких домашних условий и самолечения. Госпитализация на месяц минимум! И каждая процедура под строгим наблюдением… И тогда это в полной мере не гарантирует…

Слизнорт знает, что его слова пропадают втуне. Руфус Скримджер пришёл взять своё, бессмысленно отговаривать его от отчаянного шага, который с вероятностью девять из десяти станет роковой ошибкой. Но старый учитель слишком привык повторять очевидное по двадцать раз, даже зная, что заносчивый сорванец на задней парте и слышать не желает ни единого слова преподавателя. 

Скримджер, потеряв интерес к ящерице, оставляет её корчиться, молча прячет флакон под мантию и, указав Слизнорту палочкой в грудь, говорит:

— Второй вопрос. Мне нужно средство, которое спровоцирует мгновенный выход человека из состояния глубокого беспамятства.

Колени подводят Слизнорта — он хватается за угол рабочего стола.

Он понял многое в первые минуты, как Руфус Скримджер обманом проник в его дом, но теперь Слизнорту приходит окончательное осознание. Он видит перед собой всю картину, и ужас стискивает его больное сердце клещами. Этот человек перед ним… кто он?

— Руфус… — окликает его Слизнорт по привычному имени. Он вглядывается в это серое лицо, ищет знакомый — непримиримый, пытливый, надменный — взгляд под суровым изгибом бровей… и замечает, как потемнели эти глаза. В былое время они горели огнём, грозным, но чистым, теперь же там тьма, в которой скорбь и боль стали ожесточением.

Ещё один отчаявшийся.

— Вы хоть понимаете, какие могут быть последствия?.. — голос отказывает старику. Он шепчет. Он ищет хотя бы искру того чистого огня во взгляде своего бывшего ученика. — Руфус, опомнитесь…

Быть может, есть что-то в словах и глазах старого учителя. Что-то, что задевает последние человеческие струны в сердце Руфуса Скримджера. Он изменяет себе, променяв каменное молчание на отрывистую горячность:

— Я понимаю, какие могут быть последствия, если ничего не делать! И, думаю, я не первый, кто обратился к вам по этому вопросу.

— Альбус знает, когда нужно вовремя остановиться, — тихо говорит Слизнорт.

— Чтобы грязную работу выполняли другие.

Подтверждение догадки убивает в Скримджере всполох искренних чувств. Упоминание Дамблдора обезображивает его лицо крайней степенью презрения. Слизнорт не может удержать печального вздоха. Раздор и нетерпимость — вот главнокомандующие этой войны.

— Я сказал Альбусу то же самое, что говорю вам, Руфус. Если такой великий человек, как он, отказался идти на подобный риск, как вы можете брать на себя ответственность, что всё пройдёт благополучно?

— О каком благополучии может идти речь после всего… — Скримджер сам себя обрывает. Его строгий рот вдруг рвется в краткой усмешке. — Не беспокойтесь. Вам не о чем будет вспоминать после того, как вы сделаете всё, что вам сказано. Не о чем будет терзаться. Как вам и привычно. 

Он недвусмысленно приподнимает палочку, и теперь она указывает на лоб старика, что покрылся испариной.

— Полагаю, у вас найдётся нужное снадобье. Или рецепт, который вы без труда улучшите и предоставите мне результат. Я подожду.

Слизнорт на миг закрывает глаза. То, что от него требовали прежде, было сомнительной авантюрой. Теперь его заставляют стать соучастником преступления. Слизнорт качает головой — кажется, она вот-вот отвалится под грузом обрушившегося откровения. Быть может, и правда, в забвении придёт спасение?.. И он не должен будет снова ползти, как червь, к Дамблдору и каяться во всех грехах?.. В конце концов, что может он, старый, больной, обескровленный человек, безоружный и жалкий, опозоренный и презираемый теми, в кого он столько лет вкладывал душу?

Однако кого он обманывает... Руфус Скримджер пока ещё слишком молод, чтобы понять: совесть сильнее памяти. Человек может забыть, но сердце будет болеть.

Да, он где-то ошибся, очень, очень серьёзно ошибся, но и теперь перед Богом он бы сказал: «Я любил этих детей. Я любил их всех!»

Отчего же его любовь никого не уберегла? И вот как сейчас, сколь многих… сколь многих он видел, чьих глаз не мог больше узнать — те померкли в мысленной тьме.

— Но неужели… Руфус, послушайте… Так нельзя. Невозможно так рисковать! Последствия будут фатальными… Господи Боже, ведь ещё прошло совсем мало времени. Вы рано отчаиваетесь! Лучшие целители… Их старания не напрасны, поверьте! Кризис минует, нужно только надеяться…

Гораций Слизнорт видит: его лепет испуганного ребёнка, мольба слабого старика взрезают в сердце Руфуса Скримджера те мучительные сомнения, которые он прижал к ногтю силой своей звериной воли. Узкие губы его сжимаются в суровую нить, будто он в последний момент запрещает словам сожаления и горечи вырваться из груди. Душу свою он связывает в узел.

— У меня не осталось времени, чтобы надеяться.