Майк наклонился, едва не стукнувшись носом о заляпанное зеркало, оттянул щеку пальцами, провел бритвой по и без того гладкой коже, прищурился. Эрвин неторопливо разбирался с собственной шеей, а Майк уже успел дважды побрить лицо: придирчиво выискивать малейшие волоски входило у него в нервную привычку. Теперь остатки густой белой пены выглядели как завитки сливочного крема, наспех растертого детской рукой. Зажурчала вода.
Остальные уже закончили утреннюю рутину и высыпали на улицу: ванные у барака почти пустовали, в этот час в них остались только особо одаренные или любители уединения.
Спала, наконец, летаргия: разведка хирела, простаивая без дела, как металл ржавеет под дождем. Рвение, оставшееся после весны и прихода новобранцев, неумолимо сходило на нет — никакие разговоры, прогнозы, обещания не помогали. Вместо мира за стенами, опасности и титанов оставались лишь бесконечные тренировки, уход за снаряжением и походы в кабаки по выходным. Солдаты самого малочисленного военного подразделения в конце концов оказывались вынуждены жить как все, в мягкой сонливости летних месяцев, и не знали, а может, не умели толком это делать. Оттого новости о скорой экспедиции воспринимались как чудо: уже потом, после ужаса и потерь они вернутся разбитыми оземь птицами.
Эрвин медленно выдохнул.
Всему свое время.
— Может, усы отрастить?
Майк с сомнением потрогал гладкий подбородок, расплываясь в довольной улыбке, задрал голову, покрутился. Эрвин на мгновение остановился, скосив на него взгляд, задержал бритву у бьющейся жилы. Приставлять кусок острой стали к горлу каждое утро — чудесное напоминание о собственной хрупкости.
— Может, лучше подстричь волосы, а то не увидишь дальше собственного носа, — он резко смахнул пену в раковину, бритвой изобразил челку покороче. — Пригодится в экспедиции, знаешь ли.
Майк, наконец, отлип от своего отражения и смерил Эрвина взглядом полным скептицизма — покусился на святое! Ноздри его угрожающе раздулись и затрепетали: разозленный Майк Захариус выглядел внушительнее обычного, и на секунду в голову закралась шальная мысль — вот было бы зрелище.
— Мой нос больше твоего, — в голосе засквозила подозрительная гордость, и Майк вдруг ухмыльнулся: — Да и не только нос.
— Мы соревнуемся?
Эрвин изобразил на лице почти вежливое удивление, но оно держалось совсем недолго — ему на смену пришла полуулыбка.
— Тебе бы только потягаться с кем-нибудь.
Майк закатил глаза и оперся на раковину одной рукой, промокнул подбородок перекинутым через шею полотенцем. Ткнул в его сторону бритвой в качестве обвинения.
— Последний раз ты так размазал Иоахима в шахматы, что теперь за спиной шепчутся. Тебе сколько лет-то?
Эрвин наконец-то склонился, чтобы умыть лицо: от холодной воды тут же защипало кожу — почти научился делать это без ранок. Может, стоило отращивать бороду, чтобы выторговать себе больше свободных минут утром, но тогда он стал бы слишком похож на отца. Кстати о времени...
— Скоро двадцать.
— Выпендрежник.
И по-хорошему он не виноват, что Иоахим не умел играть в шахматы. Кто тянул его за язык? Партия у них случилась невыразительная, но количество желающих скоротать время за игрой с тех пор уменьшилось — ладно, теперь больше времени на архив и личные дела. Возможно, Майк прав, он и хотел что-то доказать, только вот кому? Чужой укор полоснул острее бритвы — коротко и болезненно.
— Говорит мне человек, который бахвалится побоищем в бане?
И без того длинное лицо Майка вовсе вытянулось — да ну? — но его история гремела куда громче каких-то там шахмат. Еще бы! Новенький, а банной дедовщине дал отпор с одним только полотенцем в руке. Смотреть, как офицерский состав их отряда ходит потирая зад, стало развлечением на ближайшую пару недель. Других все равно не наблюдалось.
— Завидуй молча.
— Не то гнев твой будет страшен?
Эрвин не успел увернуться: Майк выхватил полотенце так быстро, что меньше чем за секунду оно с размаху приземлилось аккурат по заднице. Почти вырвалось ругательство — как обжегся, — Эрвин с укором уставился на друга. Резко выпустил воздух носом и насупился. Майк перехватил полотенце второй рукой, скручивая до треска.
— Сам напросился.
— А я уж думал, ты меня с девушкой из таверны спутал.
Они дернулись в сторону, на полшага — на таком расстоянии увернуться практически невозможно. Идиотское поведение как в кадетских казармах, когда никто из них еще не знал, каким бывает застенье.
— Я хотя бы знаю, что такое девушка из таверны, потому что я в них хожу!
Майк едва наклонился, намереваясь произвести еще один выпад: Эрвину пришлось стащить с шеи свое полотенце. Майк замахнулся.
— А вот это звучит обидно.
Отбил.
— Да ладно!
— Брось, — Эрвин изобразил на лице обманчивое примирение и со скучающим видом распрямился, — сколько ты будешь мне это припоминать? Ведешь себя как ребенок.
Майк повелся: разогнулся следом, приготовился выдать обыкновенную свою тираду. Один раз живем и далее, далее, далее.
— А ты? Ходишь чернее тучи носом кверху, словно не мы отправляемся в путь совсем скоро. Или твою светлую головушку занимает что-то другое? — он фыркнул и, потянувшись вперед, безнадежно принюхался: — Кто-то?
Теперь настала его очередь получить по заднице: благо, по такой хочешь не хочешь, а не промахнешься. Майк подскочил, потер пятую точку, покачал головой — ну держись у меня, придурок! — и только когда ухмыльнулся, Эрвин понял — улыбается сам.
За что снова получил — теперь уже по лицу.
Хлопнула дверь.
— Вы совсем ополоумели?
В проеме показалась усатая физиономия капитана Вальдеса — кругам под его глазами завидовали всем первым отрядом. Острое лицо по обыкновению выражало недовольство: он оперся плечом о косяк и оглядел своих подчиненных со смесью отрицания и родительского стыда. Морщины вокруг его глаз на утреннем солнце показались Эрвину заметнее, глубже, словно борозды на пашне. Майк отошел первым:
— А у нас что, очередь?
Его басовитый голос отскочил от стен: капитан поморщился и протяжно выдохнул, цепкие серые глаза смерили их с головы до пят. По очереди.
— Ага, просраться не могу, – он жестом указал себе за спину. — Шадис всех на плац гонит, повестку дня объявляет.
Повестка не менялась уже полторы недели. Однотипные тренировки, однотипные построения, ведь новый командир разведки — непревзойденный гений наступательных операций, вот только...
— Будто там что-то новое.
Майк и капитан уставились на Эрвина. Он что, произнес это вслух?
— Новое или нет, а давайте, двигайте задницей, а то расслабились, блять, — Вальдес беззлобно хмыкнул и приказал: — Чтобы через пять минут там были, а то устраивают петушиные бои. Захариус, тут тебе не баня!
Эрвин сдержал смешок; они с Майком по уставу отдали честь, а стоило капитану все же оставить им капельку приватности, почти расхохотались: устало, задушенно, очень... по-петушиному.
— Он прав, — Эрвин всегда собирался первым, да и сейчас не стал отказывать себе, — через полчаса мы все будем пахнуть потом и лошадьми.
Утешение слабое, но лучше, чем вовсе никакое. Майк вздохнул, и они принялись собирать свои скромные пожитки: Вальдес не шутил про пять минут. Жизнь в опасности должна зиждиться на чем-то. Например, на дисциплине.
— Говоришь так, словно твой нос от этого страдает.
Ворчание Майка ощущалось обманчиво привычным, и Эрвин погнал мысли о скоротечности момента прочь. Рано или поздно все они…
Неважно.
— Говоришь так, словно мечтаешь благоухать как розовый куст.
Ведь спрашивал, почему Майк бросил работу подмастерьем у местного парфюмера и сбежал в армию. Что он тогда сказал? Ответ терялся где-то на кончике языка, а может, он просто боялся его вспомнить.
— Ну не как куст… Хотя пес с ним, — голос Майка вдруг стал глухим и доносящимся издалека. — Все равно сегодня дождь будет.
***
У архива толстые стены. Мощные своды в два а то и три слоя камня, покрытые гашеной известью, когда-то возвели заботливые руки — медленно, кропотливо, рассчитывая на то, что замок и его обитатели проживут долго в защите и тепле. Нет, Йорд, старый, монументальный, не могли создать хилые остатки человечества.
Прошло кто знает сколько лет: теперь крепость уже полвека занимал Разведкорпус. Эти камни провожали разведчиков на смерть и встречали выживших с терпеливой неизменностью, прятали эхо переживаний в укромных уголках.
У архива толстые стены. Там, в самом дальнем углу, между полкой и тайной нишей, никогда не слышны всхлипы.
Болезненный спазм пробуждения — такими темпами он возненавидит сон, — щиплющие щеки слезы, рожденные одними и теми же образами. Всегда высокая зеленая дверь отеческого дома со знакомым сколом у покрытой патиной ручки. Всегда сочная трава с красной россыпью похожих на цветы капель. Всегда треск ломающихся костей, оглушающий набатом. Всегда крик, на одной невозможной, леденящей душу ноте.
Он всегда виноват.
Эрвин обхватил лицо рукой, согнувшись на низкой резной скамье: плечи дернулись предательски еще пару раз — благо в мертвенном уединении документов он мог себе это позволить. В груди пыталась порваться какая-то струна, плотная и дрожащая, отчего все нутро вибрировало и ходило ходуном, и он душил этот порыв в зародыше. Стыдливо сжимал кулаки и зубы, морщился, заставляя прекратить. У надсадной тоски не находилось выхода даже в уединении, и все, о чем он мечтал в такие мгновения — чтобы это закончилось.
Оно заканчивалось — до следующего случайного сна, поэтому Эрвин взял за привычку работать по ночам, а днем уходить в архив, подальше от любопытных глаз и лишних вопросов. Вряд ли он сможет объяснить.
Ладонь вымокла, и он утер лицо рукавом куртки, оставив немного разводов, откинулся назад, вытянув ноги. Радость от переноса тренировки из-за грозы успела сойти на нет.
Лучше бы забыться, выпуская в полете тросы, ведь в воздухе тяжело думать о чем-то, кроме движения, нельзя мечтать: нужно оценивать обстановку. Вместо этого он предпочел архив, свое пыльное убежище, теплу общего зала, а компанию выцветших от времени имен — живым людям.
Дрожь отступила, и дыхание постепенно выровнялось: Эрвин ощутил и затекшую шею, и сдавившие грудь ремни, и ноющие щиколотки. Сжал и разжал кулаки. Огляделся. За ним никто не пришел: пузатые напольные часы показывали приличное время, а в отдалении грохотало, значит дождь еще не кончился. Значит можно вернуться к работе.
Сперва — собрать рассыпавшиеся бумаги сорокалетней давности обратно по порядку. Пробежаться глазами, проверить записи. Пройти мимо свежих стеллажей вглубь архива: туда, где почти все разведчики его выпуска в строгих одинаковых папках с черным штампом «погиб». Оставить документы там, где их взял.
Возвращаться в закуток пришлось нехотя: на маленьком столе Эрвина ожидало письмо без обратного адреса. Ровные буквы его имени; он не помнил, когда в последний раз ему приходило что-то личное. Разглядел строгий почерк: перо с нажимом вырисовывало «э», отрывисто, без круглых завитков руки Мари. Ни вычурной печати, никакой пометки — несмотря на это, он предпочел открыть послание здесь. Майк, помнится, минут пять разглядывал конверт с ироничным видом, потом понюхал уголок и ухмыльнулся. Ничего не сказал, но расспросы — дело времени.
Бумага поддалась легко, но он замер, не решаясь приняться за чтиво из-за непонятной тягучей тревоги. Стало тошно от самого себя, и он сел обратно на скамью, согнулся, уперся локтями в колени, не глядя достал письмо. К чему малодушие, если это всего лишь бумага? Насколько плохие вести, в конце концов, она может принести?
Решившись, Эрвин развернул идеально сложенный листок, пробежался глазами по первой строчке. Страдальчески усмехнулся, потерев переносицу. А чего он еще ожидал?
«Сожгите, как только прочтете».
***
«Сожгите, как только прочтете.
Господин Смит,
Надеюсь, письмо найдет Вас в добром здравии, и, раз оно только для Ваших глаз, могу быть откровенной: Вы знаете, обе наши стороны заинтересованы в успехе. Благодарю за проявленное терпение: фрак дошили на моих глазах, уверяю, результат стоил потраченных сил. Раздумья о событиях Вашего визита, признаюсь, не давали мне покоя, в полной мере оценить проявленную к моей резкости доброту получилось лишь после Вашего отъезда.
Тем не менее, уверена, Вы простите ее и впредь, если удача сохранит Вас в экспедиции.
Вернемся к делу: спешу сообщить Вам последние детали о грядущем вечере.
Партию в дороге Вам составит старинный друг семьи по фамилии Бишоф, известный, скорее всего, по газетным заголовкам. Г-н Бишоф обладает мягким нравом и соответствующими полномочиями, чтобы представлять Вас на мероприятии. Вам надлежит явиться по приложенному адресу вечером накануне через ход для слуг. Если Вас все же утомят разговоры о погоде и породах гончих, спросите о дочери: тем самым сможете завоевать его расположение. Следом поинтересуйтесь положением дел на печатном предприятии: возможно, часть рассказа окажется полезна делу разведки.
Не обманывайтесь — хоть я и надеюсь на Ваше чутье и благоразумие — и наблюдайте. Не пренебрегайте знакомствами, каким бы неуместным это не показалось.
Надеюсь, Вы помните язык веера, что мы изучали на третий день, — иначе поговорить не представится возможным — само собой, если нам случится пересечься.
Полагайтесь на г-на Бишофа и уезжайте вместе с ним. Пусть Вам придут на помощь наши занятия.
Письмо становится похоже на листок с распоряжениями — хоть это он и есть, — но того Вам с лихвой хватает и в Разведкорпусе.
Расскажите о нем: наши беседы в основном касались предстоящего приема в оперетте, теперь же это кажется мне упущением.
Каков новый командор? Застали ли Вы почившего год назад г-на Хита? Насколько помню, он остался у людей нашего круга на плохом счету. Каковы настроения у Ваших товарищей? Опишите Ваш день настолько, насколько сочтете уместным: среди простого народа о Разведкорпусе столько пересуд, о кругах высших и говорить не стоит. Чем живет и дышит разведка? Понимание этого вопроса кажется мне чрезвычайно важным.
Уверена, доверить мысли бумаге труда не составит: порой это гораздо легче, чем любой досужий разговор. Смею надеяться, что подобная переписка Вас не обременит, а ответное письмо Вы сможете сочинить до отъезда. Не думаю, что стоит объяснять первопричину спешки.
Предупреждая вопросы в свою сторону, замечу: доктор полагает, что отец идет на поправку, а летняя резиденция снова погрузилась в свое сонное состояние. После экспедиции мы вернемся в Каранес, а потом — в Митру. Надеюсь получить хорошие новости уже там.
(М-м и м-ль Кох остались очарованы визитом, — я дорожу их мнением и советом — что и передаю по их наказу.)
Берегите себя.
М.»***
— Построение Чешуя!
Голос инструктора Ауфрехта вспугнул птиц.
Лязгнул металл, копыта тяжело ударились о грязь: во время тренировки и экспедиции солдат становился един со своей лошадью. Без нее за стенами нет никакой надежды — Эрвин сказал это инструктору на втором курсе кадетской службы. Животное важнее человека — первое залог выживания второго, не наоборот.
Бока Молнии болезненно раздувались, она напрягала светлые уши, а Эрвин вытягивался, всматриваясь в спину солдата впереди с упорным усердием. Загрубевшие ладони еще помнили тяготы учебы, насмешки Найла, цену успеха, и назойливые картинки встревоженным роем мешали очистить голову. Найти точку опоры и оказаться в настоящем, на этой тренировке, учуять запах мокрой земли и сосновых иголок. Пришлось поморщиться, с силой нахмуриться — Молния громко влажно фыркнула — и заставить себя вернуться к отработке построения. Держать уздечку одновременно с рычагами привода — больше не проблема: они ощущались как вторые руки.
— На счет раз!
По команде капитана каждый выпустил поводья, вынул ноги из стремян, отработанным движением — лука — упор — рычаг — толчок — выпустил тросы в дерево неподалеку.
Мир дернулся, небо болезненно приблизилось, заныли кости. Земля с ее заботами на мгновение перестала существовать.
Только полет.
Десять блаженных секунд невесомости без чувств и мыслей — спасительная эйфория пустоты. Длящаяся ровно до момента, когда земля начинает тянуть вниз: нужно подогнуть колени, переключить рычаг указательным пальцем, запустить газовый ускоритель. Услышать шипение горячего воздуха и нестись вперед.
Те, кто поменьше и пошустрее, уже на полной скорости ломанулись к манекенам, а ребята «старой закалки», крупнее и медленнее, замыкали строй: Эрвин не стал исключением, двигаясь по прямой, словно на гигантских качелях.
Где-то внизу остались смазанные пятна людей и лошадей, нерешительность и горечь: когда любое промедление может стоить жизни, мир перестает быть плоским. Лесной коридор вскоре расступился, открывая дорогу, — незримую воздушную тропу — и они устремились туда, влекомые ускорением и инерцией.
Они вылетели на поляну с манекенами словно пушечные ядра, лихорадочно цепляясь тросами за землю и импровизированных титанов. Рядом кто-то вскрикнул, темное пятно кубарем покатилось по земле — будь это реальная экспедиция, человека уже не стало бы. Эрвин рассеял внимание, проехался совсем близко с травой, выбросил корпус наверх.
— Налево!
Щелчок.
— Двое на ноги!
Выпад. Разгон.
— Выполнять!
Подсечка.
Устройство пространственного маневрирования послушалось: он смог набрать достаточно скорости и силы, чтобы весь свой вес обрушить на импровизированную шею, вырвать глубокий кусок.
Этот обманчивый перфекционизм, доведенный до автоматизма — если бы титаны покорно замирали, человечество давно бы от них избавилось. Правда же?
В примыкающем к штабу лесу они устроили пять полигонов — стоило рассчитывать газ так, чтобы хватило до конца, там, где они отрабатывали Кольцо — связку для уничтожения аномальных. Эрвин знал их наизусть, объяснил бы с закрытыми глазами.
Чешуя, Клин, Черепаха, Кулак, Кольцо.
Разработанные первым командиром Разведотряда техники, усовершенствованные Китом Шадисом, должны принести победу человечеству, только нужно самую малость — самое сложное — поверить.
Пятнадцатиметровый манекен достался Майку — как ему удавалось владеть своим телом в полете настолько хорошо все еще оставалось загадкой. Порез на такой скорости дошел через губку до самого деревянного основания. Тренировка подходила к концу.
— Рассеяться!
Ветка под ногами заскользила, но Эрвин крепко ухватился за ствол, сунул пальцы в рот, оглушительно свистнул — кожа на руках горела ледяным огнем, сердце билось у самого горла, рискуя выпрыгнуть. Молния отозвалась где-то справа ржанием, и он с трудом, но разглядел приметную светлую спину среди хвои и сплошной листвы. Спрыгнул, — ветер и вовремя пущенные тросы привычно подхватили его вес — подняв вверх руки и ноги, выкрутился, ушел в низкое пике, чтобы оказаться, наконец, рядом с лошадью.
— Собираемся! — прозвучал над головой раскатистый голос Вальдеса.
Выпустили зеленый снаряд.
Низкий шипящий свист не пугал Молнию, и, снова оказавшись в седле, Эрвин выдохнул — почему-то стало легче. Он перехватил уздечку, подергал на пробу, пустил Молнию рысью в сторону сигнала. Лесная чаща наполнилась отдаленными криками — когда один навзрыд раздался у самого уха, Эрвин опешил.
Придержал лошадь: впереди надрывалась, свистя, молодая разведчица, второй рукой пытаясь заставить свой УПМ работать. Щелкала рукоятка, но трос повис мертвой змеей и не желал сматываться обратно в катушку.
— В чем дело?
Девушка повернула к нему красное от слез лицо, шмыгнула носом, беспомощно вынув изо рта влажные искусанные пальцы. Все равно что умерла.
— Не могу, — она с трудом подобрала слова, — привод... повредился, лошадь не приходит...
Лошадь — залог выживания. Не наоборот. Сколько она продержится с таким приводом против титана? Сколько у нее на самом деле будет времени, чтобы хотя бы дождаться своего коня? Где ее товарищи?
Есть ли у него время об этом думать?
Эрвин резко вдохнул, смерил щуплую девушку взглядом. Низенькая, веснушачатая, со смешной короткой косичкой. Совсем еще ребенок, он не помнил ее лица.
— Садись, — протянул руку.
Уже мертвая.
— Но… лошадь же… — она всхлипнула.
Новенькая.
— Садись. Мы ее отыщем.
***
Не нужно было приходить сюда.
В нос шаловливо проник запах жареной птицы, солений и горячей картошки, справа громко засмеялись, а Эрвин уткнулся носом в кружку с темным пивом. Майк заблаговременно отсел поближе к бару, там, где около больших винных бочек то и дело мелькали официантки, и винить его в этом казалось как минимум глупо. Жизнь вокруг била ключом — тем малодушнее собственное поведение.
Но что делать, если воспоминания оказалось выкинуть из головы куда тяжелее, чем он ожидал? План выглядел хорошо: щелчок пальцев — и все забыл. Но нет. Он знал каждый кривой табурет у их столика, льняные скатерти с домотканой вышивкой, тяжелые кованые канделябры. Неудивительно, ведь…
— Ты совсем скис, — кто-то размашисто хлопнул его по спине.
Эрвин резко задрал голову, почти вынырнув из стакана, и чуть не ударился затылком о чужую грудь. Соня низко хмыкнула, тряхнув темной кудрявой головой. Точно, из их выпуска только она…
— Сильное заявление.
Он старался выглядеть как можно веселее, но на Соне Бодлер, помнящей его мелким кадетом, ужимка не сработала. Та уперла по-крестьянски крепкие руки в бока, покачала головой, — завитки ее коротких волос укоризненно подпрыгнули — вытянула по-гусиному шею.
— Да ты только что носом в пиве возил, — под это справедливое замечание она по-хозяйски уселась по правую руку. — Ладно, так и быть, спишу на меланхолию.
Соня задумчиво отпила из своей кружки и с невозмутимым видом продолжила буравить его взглядом. Правда раньше она обычно сидела напротив, а до последней экспедиции — с остальными из их выпуска. Повисла пауза, которую, кажется, нужно заполнить, и Эрвин по-деловому отпил из стакана, отведя взгляд.
— Я-то думала, — пожурила Соня, фыркнув, — ты сидишь опять всем рассказываешь про красоту мира за стенами.
Уколола.
— Да и странно, что тут все стены на месте.
— Нашла, что вспомнить, тем более я уже не мальчишка.
От юношеских дебошей остались только воспоминания. Щеки защипало, стоило вспомнить что они с Найлом порой вытворяли. Однажды они на спор выпили три бочонка пива, соревнуясь с завсегдатаями, и Мари потом выхаживала их водой на заднем дворе. Эрвину казалось, что смерть от рвоты дело крайне нелепое, но если бы Мари продолжала гладить его по спине своей маленькой теплой ладонью, он бы выпил еще бочек пять. Не глядя.
Видимо на лице у него что-то промелькнуло, отчего Соня расплылась в довольной улыбке, как кошка перед сметаной.
— Спорное заявление, — передразнила.
— Соня.
— Я уже двадцать лет как Соня, изобрел бы что-нибудь получше, тем более что ты в этом шаришь. Язык-то как на общем ужине подвешен был.
Из груди против воли вырвался смешок. Что, поддался ностальгии? Не можешь больше взять себя в руки? Какой же жалкий...
— Верно, уговорил же я вас вступить в разведку, и вот, — он выдохнул, подбирая слова, — ты тут.
Вина уколола прямо под левое ребро — пришлось потереть бок свободной рукой. Эрвин едва поморщился, вспомнил то, что всегда прятал на заднюю полку собственной души, но никогда не забывал. То, зачем он здесь. И какую цену за это платят все остальные. В ушах застучала кровь — предало собственное сердце, отданное… человечеству? Ха...
— Уговорил он… — донеслось словно издалека, и он увидел зеленые глаза Сони как никогда отчетливо.
Она злилась.
— Если в этом причина, то спешу расстроить, — она многозначительно отпила еще немного пива и отчеканила: — У каждого из наших своя голова на плечах. Не хотели бы — не пошли. Найл же не пошел.
Найл Док. Точно.
— Да, он…
— Шушукаетесь?
Слева появился Майк, шумно потягивая носом воздух — вот кому в обилии запахов еды, наверное, привольно — как Эрвин умудрился его не заметить? Тот почти кокетливо оперся одной рукой на стол, но присаживаться не спешил: обвел заинтересованным взглядом, ухмыльнулся Эрвину за спину.
— Что ты, так, предаемся воспоминанием под кружечку темного, — Соня не стала лезть за словом в карман и хлопнула по столу. — Давай к нам, а то всех девок распугаешь своей физиономией.
Майк закатил глаза. Выдохнул.
— Ты же не испугалась.
— Ну так я особенная.
Языками они сцепились тут же, хотя назвать Майка королем бесед получалось с натяжкой. Эрвин потягивал пиво, изредка кивая и по инерции поддерживая разговор. Допил остатки залпом под радостное улюлюканье и толчки в бок, почувствовал, наконец, какое-то подобие общей радости, присутствие товарищей — болтливых, дурашливых, живых. Вызвался принести добавки — предложение встретили радостными криками — и твердой походкой направился к стойке.
Там обнаружился Густав — хозяин заведения, протиравший видавшие виды деревянные кружки не самым чистым полотенцем. Эрвин вежливо попросил две порции добавки. Лысая голова Густава поймала отблески свечей, а тяжелые мешки под глазами разъехались в стороны, стоило ему улыбнуться. Сверкнул золотой зуб — старик его узнал.
— А, давненько тебя не видел.
— Добрый вечер, — кивок. — Слишком много навалилось, я хотел прийти, но не мог.
Покривил душой: он избегал этот бар весь последний год. Просто не мог себя заставить снова переступить порог — что бы он сделал, удержись от малодушия? Он сделал выбор, принял решение — это же уважал в других.
— Ничего-ничего, мой бар не переживет еще одной вашей потасовки, — Эрвин нашел в себе силы для вежливой улыбки. — Хотя другу-то твоему сейчас, наверное, не до этого вовсе.
— Да, Найл перешел в военную полицию.
Собственный голос прозвучал слева и сверху. Будто не он разговаривал вовсе, а кто-то вместо него доставал слова изо рта. Эрвин повел плечами.
— Какой молодец. Ну, каждому свое дело по душе.
Вопрос сорвался с губ прежде, чем он успел его осмыслить.
— Я думал, сегодня смена Мари.
Какой же он идиот. Слабовольная тряпка. Что бы она сказала, увидь его в таком состоянии? Что бы она сделала...
— Так она уволилась, не слышал что ли?
Как пощечина по лицу, сбившая мечтательную сонливость. Эрвин встрепенулся, осознал, что Густав протягивает ему полные кружки. Руки автоматом сомкнулись на рукоятках, а рот открылся:
— Давно?
Не хотел знать.
— Месяц как. Замуж, говорит, выходит, да ты знаешь наверное.
Знал.
***
— Тебя только за смертью посылать.
Эрвин только рассеянно улыбнулся, заметив изменения за их небольшим столом. Опустил полные кружки, уселся напротив. Майк усмехнулся себе под нос.
— И то бесполезно.
Между ними, на его месте, примостилась молодая девушка. Смешная русая косичка, россыпь коричневых веснушек.
— Пока ты ходил, у нас произошло пополнение, — Соня заговорщески пихнула девочку в бок, показала на нее рукой и потянулась за пивом, не сводя с Эрвина взгляда.
— Она из новеньких у нас в отряде, Лори, ты ее уже знаешь.
Зареванное лицо. Сломанный привод.
— Знаю, — откликнулся вежливо, — ты потеряла лошадь.
Лори дернулась, вытянувшись по струнке, опустила руки на коленки: ее взгляд метнулся от стакана к Соне, потом куда-то на стол, наконец она нашла силы взглянуть на него. Глаза больше не красные.
— Привет.
— Привет.
Замолчали: да и поговоришь тут, когда эти двое только и сверлят любопытными взглядами, утомительно — сил нет. И кто тут еще ребенок? Эрвин выдохнул и взялся за свою кружку со свойственной ему непринужденностью. Он разговаривал с аристократами, а тут дело вообще нехитрое.
— Твоя первая экспедиция?
Лори встрепенулась.
— Вроде того, — лицо озарила неловкая улыбка, она пожала плечами. — Не знаю, чего ждать. Соня говорит… то есть, офицер Бодлер говорит, чтобы я не отставала от отряда и не переживала слишком сильно.
Соня рассмеялась, закинув руку ей на плечо. Подняла назидательно кружку:
— И проверяла УПМ.
— И проверяла УПМ.
Эрвин кивнул, подыгрывая — он нечасто видел Соню такой довольной. Сохранить эту радость вдруг показалось важным, словно докажет что-то. Отвлечет?
— Офицер Бодлер тут уже не первый год, — он уверенно посмотрел на Лори, — знает что говорит.
— Звучит, словно я какой-то авторитет… — Соня театрально схватилась за сердце а потом хлопнула себя по лбу. Пьянела она быстро. — А, погодите-ка…
Последовал взрыв смеха: громогласный бас Майка, конечно, их всех перекрыл. Эрвин шутливо поморщился, пряча улыбку за стаканом, Лори повторила за ним. Заскрипел табурет: Майк встал и похлопал Соню по плечу. Многозначительно глянул в сторону Эрвина.
— Пойду-ка я еще немного налью, — протянул он невзначай, — а то возьмешь с меня плату за купание в лучах своего величия.
Она чуть не задохнулась от напускного возмущения.
— Ты какие слова-то выучил, — кинула она вслед, развернулась, обвинительно тыча в него пальцем. — Эрвин, ты плохо на него влияешь!
— Протестую.
— Отклоняю.
Соня резко поднялась из-за стола, едва не споткнувшись. Даже стакан забыла. Щеки у нее стали красные, и она отправилась в погоню:
— Эй, человек-гора, а ну стоять! Тоже мне, колоссальный титан-нюхач!
За столом осталась только Лори. С минуту они молчали: Эрвин уже понадеялся, что так и будет, — только он и его мысли — но надежда умирает последней. Опять.
— Они всегда такие?
Эрвин не стал поднимать взгляд, только повел плечами. Сделал еще один глоток. Неужели обязательно? Выдохнул.
— Кто знает, — отвел взгляд в сторону. — Возможно.
— Значит вы уже были за стенами?
Эрвин заставил себя посмотреть на нее: знакомая душащая наивность, которой он заразил своих товарищей. Знакомый отголосок запала, что он чувствовал каждый день, глядя в зеркало. Мягкий зародыш искры, которой порой так недоставало, этот детский интерес, способный изменить ход человеческой истории, если раздуется в пожар. Что там, за горой? За холмом? За стеной? Если взлететь высоко, как птица, они это увидят?
— Во всех вылазках за последние два года. Застал старого командующего.
Глаза у Лори загорелись, в них задрожали теплые искры — его как молнией пронзило — они что, надеялись на это? Такая у них идея поднять ему настроение? Какие банальные глупости.
— Здорово… — она что-то пробормотала, но поправилась, — я хотела сказать, вы теперь настоящий ветеран. Каково там? Ну, за Марией?
Эрвин промолчал. Взглянул в круглое, румяное лицо — ощутил со всей ясностью, на которую оказался способен, что смотрит в глаза мертвеца.
Прислушался к себе и не почувствовал ничего. Вдохнул.
— Ты точно хочешь послушать?