В посмертии невозможно оставаться рядом с кем-то слишком долго. Сакура в свое время старается держаться около какой-то одряхлевшей и покрывшейся пылью девочки — на вид пятнадцати-семнадцати лет — и опыт показывает, что одиночество предпочтительней.

Такие, как она, дожидающиеся очереди, — тени. Скорлупа от яйца, внутри которой серая пыль и ничего больше. Присутствие тяготит еще больше, чем одиночество. И Сакура со временем исчезает, тонет в своем одиночестве, как под грязной и мутной толщей воды.

Но так ничто не прогрызает в груди кусочек за кусочком путь к сердцу. Забьется пылью — и Сакура одряхлеет уже сама. Она не хочет.

Ей девятнадцать, каких-то девятнадцать.

И сколько бы тут времени не прошло, ей все еще девятнадцать. В девятнадцать с людей не осыпается пыль.

Она говорит это себе, когда отстает от четвертой (или шестой?) вынужденной спутницы. Они все разные, кто-то говорит, кто-то нет, но чем дольше рядом с ними находишься, тем тяжелее становится внутри.

Сакура поддерживает в себе свою недо-жизнь, говорит мысленно сама с собой, иногда поет или кричит во все горло — неизвестно, что кажется более странным. Она боится впустить в себя эту пыль.

Посмертие — бескрайняя пустыня.

Сакура бороздит ее то лежа на спине, то запрокинув голову и болтая ногами там, где, по ее понятиям, находится верх.

Верх и низ тут — субъективность. Но все, кого встречала Сакура, предпочитали находиться в том положении, в каком обычно находились при жизни. Возможно это какой-то инстинкт — знать, где должны быть твои ноги?

Сакура переворачивается вниз головой, раскидывает руки в разные стороны и медленно кружится вокруг своей оси. Полуматериальное тело не устает, не требует сна, еды и прочих вытекающих из этого потребностей.

У нее внутри тихое и мирное спокойствие.

Которое обрушивается одним только импульсом, идущим из серой пустоты. Импульс собирается тревогой.

Сакура медленно вертится вокруг своей оси, разворачиваясь.

И такое ощущение, что замерзает.

Ломанная массивная тень замирает в зоне видимости, но недостаточно близко, чтобы разглядеть детальнее. На доспехе — если смотреть с такого расстояния — не трещина, а просто темная тонкая полоса поверх грудной пластины.

Сакура исчезает первой. От проснувшегося раздражения — такого человеческого и такого живого — ей хочется вгрызться в чужое лицо. Как же хорошо, думает она, что он не встретился ей лет семь назад. Тогда бы не просто захотела, тогда еще бы и вгрызлась.

Зубы обломала бы — даром, что пыльный и с трещиной, доспех — он и есть доспех. На таких вот рассчитан, как она, зубастых. Вывихнешь себе челюсть еще и жди такой красивой перерождения.

И Сакура предпочитает раствориться самой.

Она парит в безвременьи долго. Отсчитывая секунды по привычке, вспоминает Иннер. Она исчезла давным-давно, оставив после себя ровное ничего. Может, к лучшему.

Только этой болтливой и вспыльчивой стервы тут не хватало. От нее не уплывешь и не спрячешься — это часть тебя, голос в голове.

Зато Учихи хватает.

Его ломано-массивная тень с ярко-красным отблеском где-то неподалеку. Сакуре не нужно долго настраиваться, чтобы это чувствовать. Совсем рядом. Чего ему нужно?

У нее нет ответов, а приобретенное желание остаться как можно дальше не дает их потребовать. Да и если потребовать — ответит ли?

И Сакура отключается, зависнув на месте, как научилась давным-давно. Это похоже на слабый сон, дрему, только гораздо тоньше — как если бы сравнить одеяло и простыню — и присутствие чужого на своем маленьком не-статичном клочке Сакура чувствует все равно. Но это тревожит ее чуть меньше, чем раньше.

В конце концов, в посмертии невозможно причинить боль… и сколько бы она ни шутила сама с собой, что может прогрызть чужую броню — глупости.

Исход спячки ясен — рано или поздно, но что-то тебя из нее выведет.

Сакура раскрывает глаза, встречаясь с серостью посмертия, неуютно сворачивается в комок.

Во всем виновато чужое влияние — тяжелое, ледяное, с алым отблеском под закрытыми веками.

— Нет бы пристать к потомкам, — ворчит Сакура себе под нос вслух — раздражения ей не занимать, настолько, что даже можно предъявить претензии глухой серой пустоте. — Когда же переродишься уже?

Она раскручивается из жгута, в который себя скрутила, становится с «головы на ноги» и обмирает.

Смотрит в черную радужку, выругивается вслух, скорее, от неожиданности… Брови этого Учихи вздрагивают в брезгливом удивлении. И Сакура все-таки корчит ему рожу.

— Я не из этой вашей породы мстителей, — заявляет она абсолютно по-хамски и отплывает спиной назад. — Настроения ломать зубы об вашу броню нет. Чего вы ко мне прицепились?

Вполне человеческое удивление, мелькнувшее так, проездом, на бледном Учиховском лице служит ей почти комплиментом. Наверное, он удивляется, что Сакура вообще рот открыла. Или, может, потому, что хамить ему еще никто за последнюю сотню лет не пробовал? А кто пробовал — где-то тут неподалеку обитает…

Сакура не сразу понимает, что хамить все же не стоило. Взгляд, который на нее опускают прессом, вдавливает в серый низ-пол. Буквально. В застоявшемся «воздухе» разливается темная и жуткая аура.

Чертовы Учихи.

Он, видимо удовлетворенный воспитательным эффектом, кривит —едва-едва — тонкие губы в морозящей усмешке и исчезает.

— Чтоб ты в кальмара переродился, — от всей души желает Сакура и совсем не воинственно ежится.