Сакура не запоминает, когда уснула. Просыпаясь тяжело и со странной болью в плече, она понимает — от Мадары остался только запах. Антисептик. Кожа. Гарь.

В грудь врезается металлическим стержнем отчаяние. Оно хрустит ее ребрами, продавливает сердце, выбивает позвонки, плавится и растекается блестяще-серой ртутной лужицей в желудке.

Сакура ловит ртом воздух и пытается остановить вихрь мыслей, просачивающихся в голову. Голова кружится. Потолок — такое ощущение — падает.

Чтобы избавиться от этого ощущения, приходится долго-долго жмуриться.

В комнате сумерки, и это все, что может Сакура прогнать через аналитический центр. Значит, не так долго она спала. Значит, и Мадара не так давно ушел — запах ведь еще не выветрился.

При попытке пошевелиться вспыхивает боль в плече. Горит, болит, ноет при любом движении, это чертово плечо. Сакура дышит через раз, ждет, пока волна пройдет, и другой рукой стаскивает с себя одеяло.Чувствительность вернулась, слава Ками-сама.

Где-то что-то неподалеку шуршит, и это напрягает.

— Проснулась? — раньше, чем Сакура успевает испугаться, звенит недовольный голос рыжей откуда-то слева.

Сакура поворачивает гудящую голову набок. В полусумраке видно плохо, но бледное лицо, подсвеченное экраном планшета, она выхватывает первым.

Рыжая сидит на подушке, кинутой на пол, и смотрит на нее со скептицизмом. Это странно.

Сакура отвечает робким согласием.

— А ты не знае… кхе-кхе, — в горле першит, и она заходится неприятным царапающим кашлем, — знаешь, куда ушел Мадара?

Рыжая фыркает с пренебрежением — мол, откуда мне знать? Это уязвляет, и Сакура даже готова уколоть в ответ. Но, впрочем, рыжая восстанавливается в позициях, как только приносит стакан воды и помогает сесть.

У нее холодные лечебные руки, острые ногти и, если очень приглядеться, шрамы от укусов на шее. От этого по спине бегут холодные мурашки. Сакура смотрит на укусы всего секунду, но рыжая замечает и поддергивает ворот мягкого объемного свитера вверх.

— Сакура. Харуно Сакура, — представляется первой она и старается не коситься на чужое горло.

— Карин, — хмуро и неприветливо отвечает рыжая и фамилию оставляет при себе. — Встать нужно, чтобы я рану осмотрела. Сама не справишься. Руку давай.

В ладонь впиваются остро-хищные пальцы, а под спину просовывается вторая рука. Подниматься больно. Плечо как одна сплошная отбивная. Сакура никогда бы не подумала, что из-за такого безобидного ранения может быть так больно.

— Безобидное? — с жалостливым высокомерием переспрашивает Карин, когда слышит неловкую шутку на эту тему. — Тебе очень повезло, что не задеты ни нервы, ни артерия. Из-за ранения в плечо и сдохнуть можно, чтоб ты знала. Ну и неучи пошли. Ты не из меда?

— Нет, — растерянно качает головой Сакура. — А что…

— Какое счастье. Будущее нашей медицины все еще светло и безоблачно, — Карин ехидничает, и от этого становится неприятно.

Сакуре совсем необязательно знать про все эти артерии и нервы, а Карин не обязательно знать, что медицина — это крохотная детская мечта.

Плечо полностью закрыто слоем бинтов. Когда Карин начинает их разматывать, предварительно грохнув около Сакуры целый набор полевого медика, становится больно. Где-то на третьем слое. Плечо становится горячим и чужеродным сгустком, от которого неплохо бы избавиться.

Сакура отворачивается, когда бинты вдруг становятся красными, и дышит глубоко. Она не боится крови и не боится открытых ран. Но одно дело — чужих. Тут сразу передергивает.

Карин обсмеивает ее, как она сама выражается, трусоватость, и говорит, что с огнестрелом дело имеет на «отлично». Сакура в свою очередь отвечает, что с огнестрелом предпочла бы вообще дел не иметь.

— А ты смешная, — Карин смотрит искоса, и глаза у нее блестяще-карие, как очень темный отполированный янтарь. — Ты имеешь дело с Учихой, и это как бы предполагает… или… а, ну конечно, политика умалчивания, не так ли? — передразнивает Мадару она почти мастерски.

Сакура хочет и острое тяжелое «да» сказать, и спросить — а ты вообще кто? Но вырывается только:

— А когда он вернется?

Карин не меняет выражения лица — оно у нее все такое же ехидное, все с тем же оттенком высокомерия. Но почему-то молчит очень растерянно.

Не знает. И Сакура не переспрашивает.

Холодные пальцы осторожно прикасаются к коже и отлепляют последний слой. Сакура закусывает губу и жмурится. Время сжимается в ком, и останавливается — только этим можно объяснить, что процедура осмотра все никак не кончается.

Потом Карин начинает рану обрабатывать, и Сакура переходит в шипение.

В ране словно пульсирует какой-то горячий сгусток, и от него растекается безумное жжение и боль. Не хочется обрабатывать, хочется оттолкнуть Карин, чтобы не делала еще больнее. Но Сакура, сдавив губу в зубах, терпит.

Карин, когда заканчивает обработку, шлепает ее по здоровому плечу и заявляет:

— Ничего, шрам татушкой перекроешь. Если захочешь, конечно. Молодость, приключения, будет потом что детишкам-Учихам рассказывать.

Это просто возмутительно, особенно про детишек, потому что какие тут детишки. Сакура не уверена, что в этой переделке сможет выжить.

Но вдруг она вспоминает кое-что, потревожившее ее еще до ухода Мадары.

Сакуру трясет так, что зубы стучат, все никак не отойдет от перевязки, но она старается это запихнуть поглубже и мимолетом спрашивает:

— А вы с Мадарой друзья?

— Если ты так завуалировано спрашиваешь, трахаемся ли мы, то нет. Он в этом деле устойчивый, — Карин смотрит на нее как-то раздраженно и передергивает плечами, надежно укрытыми серым пушистым свитером. — Да и с чего бы вообще? Ублюдочный он типчик. Понятия не имею, чего ты с ним связалась. Умная вроде. На вид.

Сакура краснеет от неловкости. Хотела узнать ненавязчиво, а вон как получилось. И что значит, устойчивый?

— Да то и значит, — Карин закатывает карие глаза к потолку. — Он как тебя выбрал, так и в завязке. Другое дело ты. Чего ты в нем разглядела такого, что готова все это терпеть? Любишь, что ли?

Это странно, но в груди у Сакуры теплеет. Она неловко поводит здоровым плечом. Прикусывает губу, чтобы не улыбаться.

— Понятно все, — отмахивается от нее Карин и начинает собирать ватные тампоны в одну компактную кучку.

— Он меня спас, — Сакура не хочет этого «понятно все», ей вообще неприятно, что Карин ведет себя с таким пренебрежением.

— Он тебя в это втянул. Не полез бы спасать, кем бы был? — Карин, кажется, считает, что Сакура имеет в виду недавнее происшествие. — Только почему-то он это на меня переложил. Сволочь. У меня только один футон!

— Если у тебя есть лишнее одеяло, — Сакура улыбается как можно умильнее, — то можешь дать его мне, а футон оставить себе. Но… ты не объяснишь, что происходит? Я совсем ничего не понимаю. А он…

— А он тебя с твоими вопросами послал, — Карин криво ухмыляется в ответ и приподнимает одну бровь. — Только мне он тоже запретил тебе что-либо рассказывать. Так что можешь мне тут не улыбаться.

Сакура поджимает губы и вздыхает тяжело, чуть ли не душераздирающе, и опускает взгляд на свои колени. Колени голые и бледные. В царапинах.

Она вообще в одном белье. Правильно, наверное, потому что майку с таким плечом не надеть, не снять. Стеснительно все это, тем более Карин вся укутанная, но Сакура терпит.

— Ладно, давай по-новому забинтуем, и я поесть принесу. Или сама встать хочешь? — Карин смотрит на нее чуть ли не сочувственно.

— Сама, — упрямо поджимает губы Сакура, не собирающаяся давать повод считать себя инвалидом.

От раны в плече по телу расходится густая и жаркая, почти топящая ткани, как какой-нибудь воск, боль. Сакура погружается в нее по самые уши, сдавленно дышит, кусает нижнюю губу, уговаривает себя держать лицо. Но лицо — а точнее холодное и невозмутимое спокойствие — не удерживается.

Она зажимает здоровой рукой рот, чтобы не кричать, когда Карин завязывает края бинта, фиксируя повязку.

— Ну все-все, — бормочет недовольная Карин, — уже не больно. Ками-сама, за что мне попалась такая плакса? Встаешь или как?

Сакура сидит на крохотной кухоньке, заставленной какими-то непрозрачными боксами, посудой и книгами (почему-то). По стенам гуляют тени, будто пробравшиеся в комнату с улицы через темный проем окна. Карин, разогревшая в микроволновке гёдза, грохает тарелку об стол и требует:

— А ну-ка задерни занавески!

— Это еще зачем? — Сакура поднимает брови, но занавески — розовые — все-таки одергивает.

— На всякий случай, — Карин стреляет в нее хмурым взглядом и протягивает хаси.

Гёдза не очень вкусные, явно полуфабрикаты, явно до этого уже разогревавшиеся, но жаловаться она не может. Спасибо, что вообще кормят. Сакура, подцепляя очередной жареный пельмешек, думает, что она могла умереть совсем недавно.

Почему-то только не радуется мелочам вроде еды или спокойного темного вечера ей, ну вот совсем не радуется.

Внутри как будто прострелено — у сердца. И вместо боли пульсирует чужое горькое имя. Сакура без аппетита пережевывает тесто с мясом, заставляя себя перевести тему на что-нибудь… другое. Может, у Карин найдется для нее тетрадь и ручка? Нельзя забывать о дипломной. Она написана, конечно, но можно по памяти восстановить основные моменты. Самые спорные — именно они лучше всего запоминаются.

Это отвлечет.

Сакура не задумывается над тем, что за неявку на защиту той самой дипломной ее, скорее всего, вышибут с последнего курса. Сакура не задумывается об Ино и ее беспокойстве. Если думать еще и об этом, то она просто утонет.

Она ведь и так тонет. Кто представляет будущее, находясь на дне?

Сакура привыкает к Карин. Она — вполне себе нормальная девушка. Любит справочники по медицине, скальпели и составлять какие-то непонятные пилюли прямо на кухне. Зато готовить не любит. И тут Сакура ей не помощник. Она вообще не помощник. Кто бы мог подумать, что такое пустяковое — если с точки зрения неподстреленного человека — ранение может мешать? Пользоваться поврежденной рукой некомфортно (как минимум).

Оказывается, без одной руки очень сложно жить.

И мыть голову, и спать, и быстро ходить, и… да даже тарелки мыть — все это становится вдруг неудобным, где-то болезненным и требующим осторожности.

Карин, не смотря на свое грубоватое высокомерие, помогает ей как может. Даже отдает свою любимую подушку, правда, с тоскливым взглядом. От подушки Сакура совестливо отказывается и просит рассказать, как же они с Мадарой познакомились.

И почему же на беседы тянет к ночи?

В комнате уже темно, но Карин почему-то не шлет ее далеко, как умеет, а присаживается рядом, на футон, и усмехается криво. Как чувствует — сейчас будет разговор!

— Да как-как… Он меня из такого пиз… — стреляет в ее сторону взглядом. — Помог очень.

— А ты была с ним, когда он за мной приходил? — Сакура формулирует вопрос практически сразу, готовая тыкнуть с любой стороны. Ей нужен хоть намек. Хоть что-то, чтобы успокоить (разжечь еще больше, не верь) дурную голову.

В груди уже четвертый день дрожит имя. Сакура сходит с ума, и ей нужна отдушина. Она больше не может перескакивать с темы на тему в голове, строчить на выданной старой тетрадке свои тезисы и их доказывать с помощью зазубренного материала.

Ей нужно услышать от кого-то, что все будет хорошо. В идеале от Мадары. Но он исчез, словно его и не было. И когда вернется, Сакура не знает.

Ночами, когда Карин уже спит (или притворяется), она беззвучно и бесслезно плачет, крупно вздрагивая и тревожа больное плечо.

Сакура жалеет, что промолчала. Не сказала ему тогда. Зачем вся эта гордость, если он… Сакура прикусывает губу, сводя тему снова с намеченного пути.

— Не-ет, — Карин округляет глаза, это даже в сумраке видно, — что мне с ним там делать? Из нас двоих ассасин он, а не я…

И замолкает. Смотрит на Сакуру исподлобья. Янтарь радужки плавится неприязнью. Карин не любит, когда из нее вытягивают что-то, о чем лучше было умолчать.

Сумрак кутает их плотным туманным маревом, и сквозь него пробивается только отблеск горящего экрана телефона. Телефон зудит вибрацией, блестит, подползает к краю стола. Карин успевает раньше, чем ее мобильник падает на пол.

— Алло, — раздраженно цыкает она в трубку, но тут же меняется в лице.

Сакура видит этот налет тревоги на бледном лице, видит, как впивается в край объемного свитера свободная рука. Ей становится нестерпимо холодно, как если бы вдруг открылось окно в зимнее раннее утро, когда до рассвета так далеко, что небо даже не светлеет.

Карин протягивает ей телефон ломаным и резким жестом, как защищается от чего-то, и одними губами:

— Тебя.

Сакура осторожно берет телефон и с опаской прикладывает к уху.

— Да, — с вопросительной интонацией тянет она в микрофон и замирает, слыша покашливание.

— Ты в порядке? — голос Мадары ломает ей грудную клетку.

Карин смотрит прямо на нее и теребит полы своего свитера, кажется, что ткань вот-вот затрещит, свитер расползется.

Сакура жмурится, закусывает губу и изо всех сил останавливает ворвавшуюся внутрь истерику. Жив!

— Да, а ты? — тихо и сдавленно бормочет она, зажимая больной рукой себе горло.

— В полном, — кратко и по существу, никаких дополнений, и как обрушивает потолок: — Вам с Карин нужно уходить оттуда. Она знает, что делать. Постарайтесь уложиться в полчаса.

Сакура чуть не роняет телефон, но мгновенно берет себя в руки. Даже если в горле стоит ком, нельзя сейчас плакать. У нее столько вопросов, от которых холодит язык, а по губам пробирается иней, но нет времени их задать. Она думает, что это не стоит того. Лучше сказать что-то другое, снова вгрызшееся в грудь.

— Мадара… — тонко, едва сдерживаясь, зовет она бессильно и закусывает костяшки пальцев.

— Нет времени на твои истерики, — он мгновенно раздражается, и его тон становится безжалостно-жестким. — Дай телефон Карин.

Сакура моргает. Кажется, в груди снова трещит ее костями металлический штырь. И внутри как за тем окном с задернутой шторой — темно, опасно и больно.

Мадара бьет наотмашь, сам не подозревая, а Сакура… Сакура принимает удар, молча кивает, как если бы он мог ее видеть, проглатывает дурацкие теплые слова, прячет их от него глубоко внутри. Ему это не нужно сейчас. Горло леденеет. И Сакура передает телефон Карин.

Губы дрожат. Она прикусывает их пребольно. Карин на ее глазах смурнеет. Становится еще холоднее, и от этого не спасает теплое одеяло, которое натягивается на колени.

— Пора линять, — Карин сует телефон в задний карман шорт и протягивает руку Сакуре. — Давай, вставай. Да не моргай на меня, хватайся!