Карин в комнате, залитой белым светом от настольной лампы, мечется рыже-красным бликом. Она скидывает в потрепанный серый рюкзак какие-то медикаменты, зарядку от телефона, пачку купюр. Еще одну пачку с купюрами, перехваченную канцелярской резинкой, тычет Сакуре в пальцы.

— Если случайно разделимся, — говорит она и сверкает взглядом так, будто они уже разделяются, — не помешают.

Сакура неловко сжимает деньги и думает, куда их спрятать.

— Нам просто нужно поскорее свалить, — Карин цепляет ее за здоровое плечо холодными пальцами так, что по коже рвутся мурашки, и стискивает до боли и розовых отметин ногтей. — Не трясись. Так, одевайся… Сейчас толстовку дам!

— Но куда? — она следит за тем, как Карин рывком отодвигает дверцу серого шкафа в сторону и стаскивает с полки что-то мешковато-черное.

— Нет времени объяснять, — Карин пихает ей в руки толстовку и требует: — Скорее.

Ее полупаническое настроение мгновенно передается Сакуре.

Это чужой город, жуткая история и темнота за окном. Сакура думает о том, что именно ночью шансы умереть выше. И с трудом продевает раненную руку в рукав.

Толстовка широкая и очень длинная, явно мужская. И пахнет каким-то дезодорантом. Сакура одергивает ее вниз дрожащей рукой и без удивления замечает, что ткань закрывает ноги до середины бедра. Скрученные купюры легко укладываются в левый карман.

— Что ты там возишься? — Карин, вынырнувшая из темного коридора, кидает ей ботинки. — У нас совсем нет времени, давай-давай!

Сакуру подташнивает — от чужого страха, спрятанного за суетливостью, от собственных трясущихся рук — но она упорно завязывает черные шнурки.

Карин, которая уже в кроссовках, в накинутой на плечи ветровке, но в домашних шортах, цепляет кинутый на пол рюкзак, распрямляется и вдруг замирает. Рассеянный взгляд замирает.

Карин будто… прислушивается. И срывается с места, громко что-то перебирает на кухне и — Сакура даже не успевает испугаться — возвращается. Возвращается с накрепко сжатым в пальцах тонкой-тонкой руки ножом.

Глаза у нее сверкают совсем безумно. Нож мелко-мелко дрожит, блестит на желтом свету.

Карин утирает щеки рывком ладони, белая до листа бумаги, трясущаяся и явно пребывающая в паническом состоянии. Чужая паника — этот дрожащий плавлено-безумный взгляд — сгущает воздух, дает свету потускнеть. Визгливая трель дверного звонка рассеивает ее уверенность в словах поддержки. Что-то холодное и резкое, как нож в руках Карин, входит Сакуре в затылок.

А Карин окончательно слетает с катушек. Она срывается в коридор, стискивая в пальцах нож, не сильно подумав. И Сакура машинально плывет за ней привязанным к запястью ниткой воздушным шаром.

В дверь уже не звонят — барабанят.

Карин замирает с трясущейся рукой над замком. Сакура, затопленная колотым льдом до ушей, не понимает ничего, смотрит на нож в руке Карин, как из-за матового стекла.

На глаза попадается валяющийся около небольшой деревянной полочки для обуви баллончик. Она хватает его и с хрустом откручивает колпачок. Карин оборачивается на нее, и ее взгляд становится осмысленным.

— Ну и чё? — громко звучит из-за двери знакомый и ленивый голос. — Открывайте, девочки. Я же знаю, что вы там.

Сакура стискивает в пальцах баллончик и взметывает взгляд на лицо Карин. Та понимает ее без слов и выдергивает из рук аэрозоль, оттесняет ближе к стене.

Замок открывается со щелчком.

Опершийся о косяк Кидомару скалится, тыкает пистолетом в сторону руки Карин. Небрежно, не считая, что придется стрелять.

— Нож-то кинь, — он по-звериному втягивает носом воздух, а смотрит Карин за плечо, в лицо Сакуре.

Карин разжимает пальцы. Нож с громким стуком падает на пол. Кидомару следит за ним взглядом. Пропускает момент, когда Карин выбрасывает вперед вторую руку, которую прятала за спиной. Как же он воет, когда средство для чистки замши распыляется ему прямо в лицо.

Карин мощным ударом плеча выносит его из дверного проема и срывается с места стрелой. Сакура ныряет вслед за ней, слыша вслед пронзительный звериный вой.

Вниз по лестнице они несутся на одном дыхании. Сакура только и может, что следить за ступеньками и дышать размеренно, через нос.

Карин впереди — рыже-черное пятно с серым рюкзаком, подпрыгивающим вверх-вниз.

Подъездная дверь открывается с секундной задержкой. Сакура успевает дважды вдохнуть и выдохнуть. Где-то сверху грохочут шаги опомнившегося Кидомару.

Неужели успел зажмуриться?

Карин выпрыгивает из подъезда первой. И попадает в руки какого-то типа в черной кожаной куртке. Сакура, выхватывая аэрозоль из пальцев Карин, тыкает распылителем в лицо громиле.

Тип визжит, отпускает Карин и яростно растирает глаза руками. Замедлившееся время снова берет разгон.

Спальный район изобилует детскими площадками, местами для вывоза мусора, рассеянным светом фонарей.

Сакура мчится вслед за петляющей между длинными домами Карин. Сзади слышно — за ними гонятся. Но почему-то не стреляют.

Ей не хватает решимости обернуться. В ее голове ветер, под ногами лента асфальтового покрытия, а впереди — спина Карин.

От холода сводит голые ноги — она в мягких теплых, но коротких шортах. Ботинки, кажется, натирают пятки. Глаза слезятся от ветра, бьющего в лицо и шуршащего волосами.

В боку собирается целый пучок тонких иголок.

Мелькают фонари, какие-то магазинчики, размазывается над головой темно-фиолетовое небо.

Сакура задыхается, ловит губами холодный воздух. Бедра сводит от напряжения.

Они на одном дыхании прорываются сквозь квартал. Карин коротко оборачивается назад. Сакура замечает, что ее лицо сравнялось с цветом волос, но не может даже пошутить — воздуха не хватает.

Карин выворачивает путь до какой-то сраной ленты Мёбиуса. Сакуре кажется, что этот магазинчик они уже где-то видели. Но додумать не успевает — Карин ныряет в переулок.

Переулки вечерами для Сакуры — растянутые минуты напряжения.

В темном узком коридоре воняет. Сакура видит проблеск тусклого рыжего света в другом конце и рвется вслед за Карин, резво перепрыгивающей через распластавшиеся на черном асфальте блестящие лужи.

К свету.

Свет бьет в лицо, и Сакуре кажется, что не все так плохо.

Пока Карин вдруг не сносит со стороны темной и массивной тенью. Она врезается в стену неудачно боком. Тень прикладывает ее головой об стену еще раз. И Карин с влажным шорохом сползает на асфальт.

Подошвы ботинок явно расплавлены — как иначе они могли склеиться с асфальтом?

Сакура цепенеет, не отрывая взгляда от грязно-рыжей копны волос. Карин полусидит, свесив голову и обрушив водопад волос на колени. Из разжавшейся ладони срывается и звенит по асфальту алюминиевым боком баллончик.

Что-то внутри, жалкое и мерзкое, скручивается в колючий жгут.

— Ну и чё? — Кидомару, озверевший, с безумными и налитыми кровью глазами, смотрит на нее мутно и ухмыляется. Проворачивает в пальцах пистолет. — Удалось смыться-то?

Он наступает на нее лениво, подергивает подбородком и скалится так, что внутри все сжимается. Ноги приходят в движение. Сакура скованно пятится назад, не отводя взгляда от чужого заострившегося лица. Внутри все заходится истерикой, в глаза прокрадывается резь. Хочется сжаться, стать невидимой, спрятаться в самом темном углу. Сакура дышит через раз и трясется, видя, что расстояние пропадает — как тает.

Она впивается ногтями в мякоть внутренней стороны ладони.

...и обманным маневром пытается продраться между левым боком Кидомару и стеной.

Трещит капюшон толстовки. Ткань врезается в горло и перебивает доступ воздуха. Сакура хрипит, пытается вырываться. В глазах вспыхивают рыжие, как волосы Карин, звезды — затылок врезается в стену. Плечо пробивает раскаленным тупым штырем боли. Сакура скулит, вжимает голову в плечо, пытается закрыться руками.

— Я же говорил, — шепчут ей в ухо жарким и влажным шепотом, — свое получу.

Сакура просто хочет умереть. Она растекается по стене, тут же сжимается в крохотный ком, надеясь, что чужие грязные руки ее не достанут.

Но они достают — одна впивается в лицо, зажимая рот, вторая дергает вверх ткань толстовки.

Голову сносит паника-цунами. Сакура пытается укусить воняющую аэрозолем и масляную ладонь, бессильно врезает пяткой куда-то в чужой ботинок. Бьется, царапается, лягается, уже не обращая внимания на пульсирующее болью плечо.

От омерзения сводит колени, а слезы только сильнее обжигают щеки. Сакура царапает уже не собственные ладони — лицо Кидомару, за что получает пощечину. От ощущения, что на горящем лице остается масляный след, ее тошнит. Под ногтями остается липкое нечто.

Ворот толстовки сгребают в горсть и вздергивают. Сакура балансирует на носочках, дергает головой, уворачиваясь от влажного поцелуя, и визжит так, что звенит в собственной голове.

Лицо Кидомару — желтое в блике света, заточенное под звериное, жуткое.

Ее прикладывают спиной об стену снова. Затылок теплеет. Что-то прокладывает струйку вниз, по шее. От накатившего бессилия, сцепившего параличом тело, Сакура леденеет.

Она знает — не переживет.

Кидомару впивается зубами ей в шею. Масляно-влажные ладони прощупывают ребра, ползут вверх. В голове мутно, жарко, до безумия страшно. Хочется кричать, но голос просто пропадает. Сакура вьется ужом, хрипит, бьется в руках Кидомару.

Ткань лифчика трещит, и плечо режет болью. Сакура захлебывается криком, когда в грудь впиваются грязные пальцы. К горлу подкатывает горячий липкий ком — смесь гадливости и унижения.

Кидомару смеется ей на ухо, надрывно дыша, лижет мочку, прихватывает зубами.

Вторая ладонь сползает по боку вниз, пытается втиснуться под шорты. Сакура впивается зубами в мерзкую, воняющую потом и кожным салом, шею. Слева мутно-желтый свет тускнеет. Кидомару раздраженно рявкает, размахивается для удара.

…Сакуру оглушает громовой раскат.

Она содрогается всем телом, тонко взвизгивает и вжимается в стену. Кидомару застывает, смотря на нее черными звериными глазами.

Раскат гремит во второй раз.

Кидомару крупно вздрагивает, словно получает толчок, сипло хрипит и грузно сползает на грязный асфальт, в одну из блестяще-желтых луж. Скребет пальцами, выворачивает голову, смотря куда-то влево.

С третьим громовым раскатом его руки конвульсивно дергаются. На грязном сморщенном лбу проваливается кроваво-черная дыра. Звериные глаза теряют осмысленное выражение, стекленея.

Чья-то фигура, высокая и темная, приближается, но Сакура не может даже пошевелиться.

Она смотрит на расползающееся от тела темное и блестящее пятно, которое подбирается прямо к носам ее ботинок. Изо рта вырывается тонкий-тонкий, полузадушенный, всхлип.

Сакура задыхается, пытается отползти, отталкиваясь ладонями от асфальта, когда Мадара оказывается напротив и заслоняет собой вид на искалеченное, расплывшееся в луже грязи и крови, тело Кидомару.

Он в желтом блике света такой же — абсолютно безумный, с белым окаменевшим лицом, хищными черными глазами, затопленными бешенством.

Сакура случайно скользит взглядом по его правой руке. Замечает зажатый в ней пистолет.

Внимание отказывается фокусироваться на чем-то другом.

Не гром. Выстрелы.

Мадара убил его.

В груди жгут, морозно-колючий, стягивается еще крепче. Закладывает горло и нос одновременно. В глазах темнеет. Сакура с хрипом пробивает путь для воздуха к легким и заходится чавкающим влажным истеричным кашлем. Фигура Мадары расплывается на пятна.

— Приберите здесь, — чужим металлическим голосом приказывает он кому-то, но взгляда с нее не сводит.

За его спиной идет какое-то шевеление, но Сакура даже не может приглядеться. Грязно-желтый блик заливает ей глаза, превращается в сплошное мерцающее пятно.

У нее внезапно начинают болеть губы, разрываться от пульсирующего жара плечо, неметь пальцы рук. Тело, на которое обрушилось такая нагрузка, попросту отказывается от работы в привычном режиме.

Мадара это понимает и наклоняется к ней сам. Сакура вжимается в стену насколько может, дышит ртом и почти ничего не видит, кроме расплывчатого желто-черного силуэта над собой.

Жесткие руки впиваются ей под ребра и вздергивают вверх, отрывают от стены, ставят на желейные ноги. Сакура случайно мажет взглядом по скрючившейся в судороге грязно-желтой руке, прилипшей к асфальту.

— Не смотри, — Мадара притягивает ее к себе осторожно, как если бы она могла сейчас рассыпаться пылью прямо тут, и прижимает лицом к плечу. — Он не успел. Все хорошо. Идти можешь?

Сакура бессловно стонет ему в плечо, обтираясь лбом о кожу куртки, дышит запахом гари и антисептика, скрежещет пальцами по его груди и срывается в сухое надрывное рыдание. Не успел. Но менее гадко от этого не становится. Кожу можно менять на новую.

От этого грязно-желтого переулка, ощущения масляных вонючих рук на груди и той скрюченной руки на асфальте хочется спрятаться, как-то отмыться, хоть в перекиси, хоть в растворителе, хоть в кислоте.

Опора на мгновение пропадает. Сакуру вздергивают под колени вверх. Фиолетово-сливовое небо раскачивается, обрушиваясь на голову.

В глазах то ли двоится, то ли троится, но профиль Мадары расплывается бело-желтым пятном по всей поверхности пространства.

И Сакура, теряясь в этой желто-фиолетово-белой круговерти, сливающейся в одно сплошное грязное пятно, проваливается куда-то в глухую темноту.