Приходить в себя больно. Сакура сначала долго пытается разлепить тяжелые веки, дышит с хрипом, облизывает сухие и колючие губы. Что-то протискивается между подушкой и ее затылком, осторожно приподнимает голову. К губам прикладывается холодный и гладкий край.

Губы мочит прохладная вода. Сакура пьет, тяжело сглатывая, дышит через раз.

— Как ты? — густой и низкий, встревоженный до предела (что удивительно), голос Мадары позволяет ей расслабиться.

Грудину будто сплюснули. Ответить получается только с хрипом и едва слышно:

— Не знаю.

Она и правда не знает. Тело — провернутое в фарш. Каждая клеточка ноет, болит и требует отдыха. Сакуре кажется, что даже ресницы жгутся, хоть это и абсолютный бред.

С тонкой-тонкой белой щели на просвет глаза открываются полностью спустя пару минут. Сакура долго и медленно моргает.

И понимает, что находится не в квартире Карин.

Обстановка слишком знакомая, чтобы ее не узнать. Взгляд цепляет черный офисный стул, с другой стороны — темный узкий диван, белая полоса подоконника.

Мадара сидит на краю постели, держит в руках белую безликую кружку и всматривается Сакуре в лицо. Он сам кажется ей осунувшимся, заострившимся до режущей кромки — и затачивать не нужно. Устало морщит посеревший лоб.

— Что с Карин? — чтобы как-то забить колотящееся внутри ощущение иглы в сердце, Сакура надрывает молчание по краю.

— Сотрясение мозга, — с едким сожалением отвечает Мадара и гладит ее по здоровому плечу. — Жить будет, не волнуйся. Все в порядке. Все закончилось.

— Что «все»? — тускло спрашивает Сакура и смотрит ему в глаза открыто, не мигая.

Около горла скручивается ледяной вихрь.

Это все, что он может сказать? Закончилось?

Мадара будто пережевывает то, что хочет сказать — челюсть напрягается и дергается. Но он сдерживает себя и с усилием приподнимает угол губ вверх.

— Сакура, поверь, чем меньше ты знаешь…

— Тем что?! Это как-то мне помогло, когда меня пытался изнасиловать тот ублюдок?! Это как-то меня спасло?! — и голос внезапно прорывает на такой крик, что у самой закладывает уши. — Хватит! Хватит со мной как с ребенком!

Глаза обжигает соленой едкой водой.

— Сакура, — он морщится, как от раздражения, сжимает ее плечо твердыми жесткими пальцами, прибивая к кровати и не давая встать, — прекрати.

— Убери руки! — хрипяще рявкает она и выворачивается из хватки. — Не смей меня трогать!

Мадара молча разжимает пальцы и приподнимает бровь — ну, все, теперь что?

Сакура соскабливает себя с простыни, не обращая внимания на ноющую боль, которой внезапно обросло все тело. Он поднимается тоже, мягко, едва заметным и плавным движением — попросту вырастает во весь свой рост, расправляет плечи и обходит кровать. Сакура видит в этом угрозу и выбрасывает трясущуюся полупрозрачную на просвет ладонь вперед.

— Стой, где стоишь! — шипит она, топя голову в накатившей злости.

Но Мадара, как и всегда, не принимает ее желание во внимание. Ладонь упирается ему в грудину. Под напором рука ломается в локте, и Мадара отводит ее в сторону, придерживая в пальцах запястье.

— Сакура, успокойся, — он смотрит ей в глаза темным прищуром, осторожно гладит здоровое плечо.

— Успокойся?! — переспрашивает она во весь голос и отдергивает запястье. — Ты убил человека! Ты, черт возьми, его застрелил!..

И Мадара, до этого момента бесконечно терпеливый и усталый, взрывается сам, брызжет ядом черного бешенства во все стороны, впивается Сакуре в стык плеча и шеи ладонью. Притягивая к себе, тащит из комнаты в коридор.

Она пытается вырываться, выбитая из колеи и напуганная до ужаса, но Мадара этого даже не замечает. Он зашвыривает ее в ванную и тыкает носом в зеркало.

— Посмотри на себя, — рычит он ей в ухо, держа пальцами за шею, и вдруг дергает вверх ткань черной толстовки.

Сакура вскрикивает, сопротивляется, прижимает руки к груди, но плечо пробивает горячим и оплавленным штырем боли. И руки сами собой расслабляются.

Мадара одним резким движением стаскивает с нее толстовку Карин, швыряет на пол и разворачивает Сакуру к зеркалу.

Сакура смотрит. И не может поверить, что это — она. Что это — с ней. Холодный брезгливый ужас всплывает откуда-то из глубины груди, подводит к пальцам дрожь.

Она смотрит на свою отбитую синюю щеку, опухшие разбитые губы, на правую обнаженную грудь с фиолетовым следом чужих грязных пальцев, на синие отпечатки на ребрах.

Кожа вспыхивает огнем, на фиолетовых пятнах, на сбитых губах, на затылке, на ребрах, плавится и разъедается, будто облитая кислотой.

— Он бы тебя там разложил и глазом бы не моргнул, — рычит Мадара, сверкая безумными черными глазами. — Знаешь, скольких он отодрал, а потом придушил? Может, мне стоило там постоять, подождать, пока он закончит? Жалеешь его? Себя пожалей. Это все, — жесткие и горячие пальцы скользят по ребрам, — его рук дело! Но чудовищем ты считаешь меня. Я успел, Сакура. И будь у меня чуть больше времени, так просто он бы не сдох.

Вихрь выходит наружу. Сакура зажимает уши ладонями, трясется, беззвучно рыдая, жмурит глаза — только бы не смотреть в зеркало. Голос Мадары заглушается ее криком — тонко-тонко, как в том переулке.

Что-то он понимает — скручивает ее в захвате, заставляет наклоняться, вжимает лбом в ледяное дно фаянсовой раковины. На затылок обрушивается струя ледяной воды.

Сакура визжит, брыкается, бьется в истерике, пытается вывернуться. Но Мадара только больнее выворачивает здоровую руку под неестественным углом.

Голова замораживается, кажется, изнутри, а не снаружи.

Рвет горло, хочется вдохнуть, но будто дыхательные пути закупорило, в глазах сплошное стекло. Все расползается. Вода затекает на горло, бежит множеством тонких ручейков, омерзительно леденя кожу. Сакура снова пытается вырваться, кричит так, что мгновенно срывает горло.

И ее вдруг отпускают.

Мадара держит ее как маленького ребенка, нашкодившего и теперь пытающегося сбежать, притягивает к себе. Опускается вместе с ней, содрогающейся от холода и ужаса, на пол, кутает в своем запахе, гладит мокрые горящие щеки и накидывает на голову и сутулые плечи полотенце. Сакура растекается по его груди жалким замерзшим сгустком, прижимается лбом к ходящей ходуном широкой грудине, мочит водолазку слезами со своих влажных щек, грызет себя полным и беспомощным бессилием.

Мадара греет ее в руках, гладит по спине — словно берет на себя цель прожечь ее тонкую и полупрозрачную кожу.

Из Сакуры выходит темная жуть, впитавшаяся в тело за дни проживания у Карин, выходит ртутными слезами злоба и ненависть, льется ядом по щекам и впитывается в темную ткань одежды недоверие. Воздух проталкивается в грудь короткими мелкими глотками.

Она выплескивает все из себя, что крошило ей ребра, и замирает пустой и уставшей, онемевшей.

Кожа. Антисептик. Гарь.

Круг света, металлический привкус воды, чернота и обожженное плечо.

Кожа. Антисептик. Гарь.

Гонка по ночному городу, грязно-желтый тошнотворный переулок, хруст своих костей об стену.

Она пытается выжечь это из своей головы, но чтобы выжечь оттуда, нужно избавиться от синяков. Здесь все так пропахло хозяином квартиры, что кажется — снеси стены, запах все равно останется. Сакура задыхается в этой смеси, тонет, а тонуть ой как не хочется.

— Т-ты сост-тоишь в к-какой-т-то групп-пировке? — икая, сипит она, только бы не молчать и не плавиться.

Поднимает голову, чтобы взглянуть ему в глаза. Замирая, понимает, что спросила зря.

Мадара — чужой. Он смотрит ей в лицо страшными хищно-черными глазами — кажется, темнота расползается по всему глазному яблоку.

Заострившиеся еще больше черты лица пропускают наружу зверя. Сакура видела это выражение на безумном лице Кидомару, и теперь видит его на белом лице Мадары.

Видит, как он перетекает в чудовище. В то чудовище, держащее пистолет прямо, не трясущейся рукой. В то чудовище, которое обрушило гром на грязно-желтый переулок.

— Почему же просто состою? — он смотрит ей в лицо и обрастает металлом. — Я ей управляю.

Металл скрежещет, ползя по скулам, пробивается сквозь черноту радужки, создавая отлив.

Это совсем не остановка времени, не липкие струи по щекам, не показавший зубы страх.

Это всего лишь маленький отрывистый звук.

До малой октавы.

Сухой щелчок сломавшегося карандаша.

Оборвавшаяся с треском нитка.

Ударившаяся о пол бусина.

— Видишь ли, группировок в нашем городе достаточно. И когда их главы умирают, пропадают или их свергают, начинается перераспределение власти, — Мадара, закованный в сталь, с проросшими шипами в пальцах, смотрит на нее зверем, усмехается вслух и безжалостно продолжает: — Меняется власть — летят чужие головы. Одну такую, приближенную к бывшему главарю, голову вытащил мой… родственник. Новому главарю это не понравилось. Мне тоже. Я бы сам избавился от этой… Но родственничек уперся. У меня любовь, это навсегда, только тронь мою Карин, дядя, и я тебе… — он усмехается жестоко, стирает краем мягкого полотенца воду со щеки Сакуры.

Она смотрит сквозь него и не может поверить. Голос пропадает, а на тело вдруг обрушивается вся усталость проведенных в стрессе дней.

Но он как хочет ее добить.

— Как ты понимаешь, любовь для нового главаря аргументом не стала. Попытка договориться закончилась стычкой. Они зашли с другой стороны и решили, что могут устроить нам обмен. Как бы я не хотел впихнуть им эту Карин, родственничек с этим не согласился. О, не поверишь, он ведь готовил побег! Впрочем, — Мадара морщится, — это уже неважно. Но если обобщить, то у этой группировки снова сменилось руководство.

В ее голове легко все складывается. И Карин с искусанной шеей, и ее истерика, и ее желание сбежать, и молчание Мадары до самого конца — дальше ведь уже некуда. Стало ли ей лучше, когда все разложилось по полочкам?

Нет.

Сакура теряется. Что-то внутри требует: пора это прекращать. Срочно. Иначе, кто знает, вдруг он ее…

Нет, спасать, чтобы потом застрелить? Какая чушь.

Как вывернуться из его рук и из его квартиры с таким плечом, без одежды и денег?

Он будто это понимает. Усмехается едко, горячо, почти снисходительно.

— Ну, что? Достаточно? — спрашивает Мадара, смотря на нее черными провалами вместо глаз. — Стало легче?

— Отпусти меня, — не своим голосом, а каким-то сухим металлическим скрежетом просит Сакура.

Он хмыкает снисходительно, так, что вибрацией пробивает ребра, и берет ее на руки, выносит из ванной. У Сакуры больше нет сил — ни сопротивляться, ни что-то требовать. Пятки беспомощно болтаются в невесомости, и ей неловко, жутко, а от ощущения беспомощности сводит легкие.

Мадара сажает ее на кровать и просит просто посидеть, куда-то уходит, чтобы через минуту вернуться с аптечкой. Прозрачный бокс ставится рядом с бедром Сакуры, а Мадара присаживается рядом. Скользит нечитаемым взглядом по ее обнаженной груди, но концентрирует внимание на сбившейся перевязи.

Сакура ежится от подступившего вместе с его взглядом холода, поджимает машинально колени поближе к себе.

— Мне так будет неудобно, — Мадара проворачивает ножницы между пальцев, как тонкий карандаш, и смотрит на нее внимательно.

Приходится ноги распрямить. Сакура кусает губы, жмурится, заранее стискивает ладонью попавшееся под нее одеяло — слышит двойной щелчок, открывающий аптечку.

Мадара отмачивает повязку едко пахнущим антисептиком. Холодное лезвие скользит под мокрый марлевый бинт. Слышится мерзкий скрежет-треск, от которого внутри становится позорно жутко.

Сакура тонко и надрывно всхлипывает, вжимая голову в плечи, когда от раны отходит слипшаяся в ткань марля. Мадара не отрывает ее одним резким движением, как мог бы и как делал обычно себе, он распутывает ее на слои.

Рана горит и, кажется, наливается жалящим сгустком боли. Сакура прижимает ладонь ко рту, чтобы не кричать. У Мадары горячие твердые пальцы. Он обрабатывает ей простреленное плечо быстро и берется накладывать новый слой бинта. Мадара перебирает руками ловко, повязка стягивает плечо и грудную клетку.

Сакура держит руку на своем бедре, чтобы было удобнее, и отворачивается, боясь вида своей же раны.

Повисшая рабочая тишина не давит на голову, но, кажется, врезает между ними прозрачную стеклянную стену.

Сакура закрывает глаза. Обнаженную грудь колет прохладцей. Мадара накладывает слой, разглаживает, накладывает снова, что-то перекручивает. Ей хочется сжаться и спрятаться на другом конце света, где-нибудь там, в тропических лесах, в вечных льдах… Пускай он ничего себе и не позволяет, хотя мог бы. Это было бы в его стиле.

Но он молчит, осторожно закрепляет повязку и встает с кровати. Недолго ищет что-то в своем шкафу.

— Руки приподними, — сухо требует он. Помогает ей надеть хлопковую синюю майку, почти не касаясь кожи.

Сакура смотрит, как ткань накрывает ее колени и виснет с острых плеч плащом. Майка пропитана чужим запахом. Не принюхиваться — тяжелая задача.

— Отпусти меня, — просит она глухо, разглядывая свои пальцы.

— В таком состоянии? — спрашивает холодно Мадара. — Сама себе перевязки будешь каждый день делать?

— А что, ты готов заниматься такой ерундой? — Сакура вспыхивает, вздергивает голову и стискивает кулаки. — Готов меня терпеть тут? Или все-таки еще не все закончилось?

Мадара смотрит на нее тяжело. Усмехается криво и опускается рядом с ней.

— Мне сейчас умолять тебя остаться? — его пальцы проходятся по щеке Сакуры, убирают влажную розовую прядь, заправляя ее за ухо. — Давай честно. Ты просто хочешь сбежать. Я бы мог тебя отпустить. Но — пока ты ничего не знала.

— И что? — осипшая и замерзшая мгновенно Сакура смотрит зло. — Запрешь меня? Наручниками к батарее прикуешь? Ну, чтобы не сбежала. А потом, когда надоем? Убьешь?

По коже ползет страх — рассыпается крохотными мурашками. Что, если правда?..

Его щека нервно подергивается. Мадара закрывает глаза, снова обрастая металлом.

— Думаешь, стоит? — безэмоционально интересуется он, щурясь. — Нет, я не собираюсь с тобой так поступать. Не надо считать меня чудовищем. Я дам тебе время все понять и принять. И даже отвезу тебя сейчас домой. Но сначала все-таки стоит что-то съесть, — и усмехается почти по-доброму.