Now You're Gone — Tom Walker feat. Zara Larsson

Нужно заново привыкнуть к тому, что в твоем доме тебе ничто не угрожает.

Сакура закрывается на все замки, задергивает шторы, прячет под кроватью ножи — и не знает, зачем это делает. В груди только тревожно стучит надежда на безопасность и покой.

Она обкладывается подушками, заворачивает себя в одеяло, прячась в созданном гнезде, и давится приторно-сладким какао. Холодно до изморози на ресницах, хотя термометр показывает +23.

При взгляде на дату ничто внутри не дребезжит. Сакура знает, что дипломная дописана, с правками (тетрадь Карин ей вручил Мадара, когда довел до квартиры), знает, что с подработок ее выперли, знает, что научный руководитель налепит из нее гёдза.

Но внутри что-то щелкнуло и отключило нервозность. До панического состояния этому ее не довести.

А вот грохот у входной двери на это вполне способен.

Сакура чуть не роняет розовую чашку с гущей какао себе на колени. Внутри грохочет не тише.

Ей нужно встать, пойти и посмотреть, кто там ломится к ней домой. Но тело почему-то оплывает напуганным желе и отказывается двигаться. Грохот встряхивает что-то в желудке. Темнота сползает с потолка, ведет тенью к выходу в коридор — давай, вставай, чего застыла?

Она думает: вдруг грохот исчезнет сам по себе? Затыкает уши, прячется под теплым слоем одеяла, скручивается в жгут, не осторожничая с плечом, надеется, что гость уйдет.

Гость не уходит: то звонит, то барабанит — и доводит Сакуру чуть ли не до истерики. Только это и заставляет ее подняться с кровати (и вытащить из-под нее нож).

Сакура прижимается щекой к двери, заглядывает в глазок. И теплое спокойствие топит усталую голову в мягком пухе. Дверь щелкает, впуская внутрь Ино.

— Ты спишь, что ли?.. — вспыхивает бешенством подруга и обмирает.

Модная голубая сумочка падает на пол, разбрызгивая содержимое: наушники, какие-то ключи, россыпь карамелек, какая-то косметика, блестящая флэшка — все это раскатывается под ногами в разные стороны.

Сакура поднимает флэшку и неловко крутит ее между пальцев, не зная, что сказать — такое выразительное у подруги лицо.

— Что этот ублюдок с тобой сделал? — Ино перешагивает через упавшую сумку, давит каблуком сапога коробочку с пудрой, впивается Сакуре в плечо.

Коробочка хрустит. Сакура вскрикивает, отпихивая руку подруги.

Одеяло срывают с плеч. И Ино разражается такой тирадой, что цензурного в ней — одна фамилия Сакуры.

Подруга вопит во весь голос: порывается то вызывать полицию, то ехать и бить морды. У Сакуры звенит в ушах. Они все еще стоят в коридоре, дверь открыта, и как бы на них никто не вызвал полицию.

— Хватит, — просит она, когда Ино прерывается на вдох, и прячет нож за спиной.

Ино давится воздухом, но так просто ее не остановить — начинает снова. Только уже с требованиями.

Что происходит? Кто это сделал? Где ты была? Ты знаешь, что твой…

— Пожалуйста, заткнись! — во весь голос, не щадя больное и сорванное горло, рявкает Сакура и в довесок шарахает пяткой об пол.

Глаза Ино округляются до такого состояния, что, кажется, вот-вот выпадут.

— Заткни-ись?! — переспрашивает она с нарастающей истерикой. — Я должна заткнуться?! Сначала этот мудак звонит мне, доводит до трясучки — только бы я заставила тебя остаться дома! Потом ты вырубаешься на половине разговора! Исчезаешь, хер знает куда! А я не могу позвонить в полицию! И что мне остается?! Я бегаю по научным руководителям! Вру, что у тебя умерла двоюродная бабушка тети по отцовской линии! У тебя депрессия, нервный срыв, проблемы в семье! А когда ты вдруг появляешься — узнаю об этом от твоих соседей!

— Заткнись-заткнись-заткнись! — визжит в ответ Сакура, затыкая уши руками. — Если ты пришла орать — сваливай!

— Ты просто неблагодарная сучка! — Ино переходит на фальцет. — Истеричка! Да вы с этим мудаком идеальная парочка!

Они кричат друг на друга, пока у обеих не садится голос и пока не выпрыгивает из соседней квартиры соседка с просьбой заткнуться уже.

Распаленная Ино захлопывает дверь у нее перед носом и оборачивается на замершую всклокоченную и злую Сакуру. Пинает свою же сумку в угол и рвется на кухню. Сакура семенит за ней с твердой уверенностью — начнет визжать, и она ее выгонит. Хватит с нее истерик.

Горло жжет, болит и дергает. Ощущение, что в голову залили кипяток, и теперь она шпарит в потолок паром и кружится.

Сакура прислоняется к дверному проему и гасит приступ потемнения в глазах.

— Ладно, без истерик! Расскажи, что произошло. Этот же ничего не стал объяснять. «Позвонишь в полицию — сделаешь ей хуже, я сам разберусь, не дергайся». Вот тебе и объяснение! — Ино жестикулирует, возмущается во весь осипший голос.

Сакура падает на стул, горбится, закрывая лицо руками. Глаза колет и жжет — сейчас хлынет вода. Сакуре ведь хочется. Рассказать все подруге. Устроить истерику. Спрятаться в чужой жалости. Не держать в себе. Поделиться и успокоиться.

Произошедшее жрет ее изнутри: плавит метки-синяки на коже, не дает дышать и распахнуть шторы в комнате.

Сакура понимает, что не может оставаться одна в собственной квартире. Это осознается только после прихода подруги. Стоит появиться Ино — потолок перестает давить, а шорохи (может быть, даже несуществующие) тревожить голову.

Ино теряет свою злость, теряет нетерпимость к Мадаре, ненависть и желание получить ответы, обнимает за плечи осторожно-осторожно, сама чуть не плачет. Они обе чуть не плачут, две истерички — стоят друг друга.

Снова кипит чайник, снова кружки наполняются тошнотворно-сладким какао. Но в этот раз Сакура его даже не пьет — греет руки. Греться об кружку, о теплое лицо Ино, смотря в глаза, шептать, что не может рассказать, но зато: «все теперь в порядке».

Мадара не говорил ей молчать. Принял на веру, что она никому не расскажет? Она не знает. Голова Мадары — темный лес. С открывшимися обстоятельствами, туда очень не хочется лезть.

— Ты мне сейчас серьезно это говоришь? — медленно, с драматичной расстановкой, цедит Ино и сдавливает в пальцах желтую кружку так, что на костяшках натягивается. — «Не могу рассказать»?! Ты мне не доверяешь?

— Я люблю тебя, — тихо говорит ей Сакура и прижимает край кружки к подбородку, дышит запахом какао, но не отпивает. — Но… Лучше не знать. Правда. Я и сама теперь не рада…

Ино кривит бледно-розовые губы, напитывается ядом и вдруг выплескивает его одним мановением ладони, поправляя волосы:

— Такими отмазками обычно кормили тебя. Перенимаешь опыт?

Сакура делает глоток приторного какао, щедро разбавленного корицей и перцем, поднимает брови и усмехается ноющими губами. Да, Ино, да. Так бывает. Лучше иногда не знать. Лучше иногда кинуть ключи и запереться дома, не соглашаясь на вечеринки, не беря трубку, не настаивая на объяснениях.

Глупое доброе сердце расщепляется на молекулы — потом на атомы, потом исчезает вовсе. Сакура дышит его пылью, пачкает нос, глаза и губы, прижимается губами к краю кружки, глотает мерзкое какао.

Ничуть она не изменилась. Изменилась — если бы сейчас плеснула этим какао в лицо подруге.

— Ты самая психованная идиотка, которую я знаю. И почему я вообще с тобой дружу? — Ино откидывается на спинку стула, складывая тонкие руки на груди и надеясь этим показать свое превосходство. — Сакура. Я просто хочу помочь. Тебя трясет. Ты на себя не похожа. Тебе станет легче, если ты расскажешь, правда. Это так и работает. Или… ты не можешь, потому что он запретил?

— Я не хочу об этом говорить, — упирается она и грохает дном кружки об стол, расплескивая кофейно-коричневую жидкость.

Ино ругается, грозит бросить ее и больше никогда не прикрывать; она обрушивает на нее свое негодование не раз, не раз бывает послана, но все равно почему-то остается. Звонит Саю, сообщает, что она не придет домой на ночь, сбрасывает и требует себе пижаму.

Растерянная Сакура предлагает ей свою майку, и на Ино она смотрится укороченной версией.

Они засыпают только ближе к часу, наболтавшись на отвлеченные темы. Сакура, как в детстве, прижимается щекой к спине лучшей подруги и натягивает одеяло повыше.

Тени над потолком отступают.

Утро — это паника, истерика, суета и гомон. Они опаздывают! Ино ругается, застегивая бюстгальтер, ищет свою пудру, находит ее в коридоре раздавленной, ругается снова и требует кофе. Сакура, за последние дни накричавшаяся до корней волос, медленно-медленно надевает серую свободную толстовку, чтобы — не дай Ками-сама! — не потревожить больное плечо.

Ино обстреливает ее ядом, возвращаясь в комнату, отбрасывает косметичку на кровать и требует бинтов.

— Ты чокнулась? Повязки надо менять!

— А ты умеешь? — Сакура озадаченно прикусывает губу и смотрит с надеждой.

Ну же, скажи, что да.

— Пф, я научусь! — Ино шлепает ее по макушке ладонью и самоуверенно вздергивает нос.

В комнате беспредельничает солнце — швыряется бликами в лицо, путает в волосах тепло, расшвыривает темноту в углах, белит марлю до кипенного оттенка. Сакура подставляет лицо солнцу, кусает губы, чувствуя, как жжется антисептик, сдерживает волчий вой, когда повязка отходит от раны.

Ино вздыхает с белым лицом так, что вот-вот поползут мурашки, но держится. В одной руке — телефон с мастер-классом с ютуба, в другой — бинт, посередине — непоколебимая и железобетонная уверенность в себе. Ино в солнечных бликах — золотисто-белая, яркая, чудо, спустившееся к ней с неба.

Сакура видит в ней панацею от страха и от темноты в углах. Ее желтый — лимонная цедра, всплеск рассвета на небе. Ничего общего с тем грязным оттенком. И Сакура дает себе это осознать.

Ино ни черта не умеет, затягивает то слишком туго, то слишком слабо, то вообще накладывает какой-то авторский узел, который не распутать даже при желании. Они изводят два мотка бинтов, пока не получается приемлемый результат.

Сакура делает вид, что не больно, шутит жалко и пытается не отбрасывать охристо-желтую, грязную, тень.

Из дома они выходят не сразу. Ино берется за свою косметичку — и на лице Сакуры расцветает бежевый спокойный тон, скрадывающий синеву щеки и пятна-метины на шее.

В рюкзак — ноутбук с дипломной работой, флэшку, листы с правками. На язык — «простите», «извините», «я здесь и готова все исправить».

Ино цепляет ее руку своей, сжимает крепко и первой шагает за порог.

Мир вокруг не враждебен. Сакура семенит вслед за подругой, пытается не горбиться и не принимать блик на поручне за блик на чужих линзах.

В университете на нее набрасываются скопом. Она едва успевает извиняться, улыбаться виновато, опуская ресницы, бормотать, что все в порядке и все готово. Научный руководитель хмурит густые брови, почесывает подбородок, но принимает правки, хотя и смотрит зверем.

Сакура, готовая распрощаться с дипломом и со всеми перспективами, поднимает голову с надеждой. Но все же не понимает — каким образом в этих людях проснулось желание идти навстречу?

И чего же им на самом деле наплела про нее Ино?

А Ино тем временем рядом, держит за руку — как в детстве — и прячет за своей спиной от старосты с его претензиями.

Все становится на свои места. Кружится и рвется время. На сон — два-три часа. В лучшем случае. Сакура одной рукой вносит окончательные правки, а второй редактирует вступительную речь. Сакура не спит ночами, шатается и не видит от черных мушек перед глазами. Гасит ночные кошмары кофе из розовой кружки и включенным экраном ноутбука.

Входящих — ноль. Исходящих — столько же.

Сакура не тонет, не барахтается — плывет по течению, учится бинтовать себе плечо, учится оставлять шторы открытыми.

Мадара не появляется, не оставляет даже намека, что когда-либо существовал в ее жизни. От него — единственная улика — синяя майка в шкафу, смятая в ком, забитая к самой стенке. Сакура не дает себе к ней прикоснуться, но каждое утро зависает с протянутой к полке рукой. Руку отдергивает.

У нее — защита. Сакура к назначенному времени строгая, уверенная в себе, в черном брючном костюме, с убранными в хвост волосами; прижимает к себе листы бумаги, плакаты-чертежи, крутит между пальцев флэшку. Предпоследняя.

От недосыпа ресницы слипаются по накрашенным краям.

Она прислоняется к прохладной стене и запрокидывает голову. Всего на секунду закрывает глаза, прячась от назойливого солнца…

…ее хлопают по щекам и трясут; кто-то требует вызывать скорую; кто-то брызжет на нее теплой водой. Перед глазами вьются черные мушки. Сакура смаргивает их влажными ресницами. Под головой чьи-то колени.

Однокурсники хлопочут вокруг, отпаивают водой, собирают вместо нее рассыпавшиеся из файла листы. Староста впихивает ей баночку с зеленым чаем, свой энергетический батончик, смотрит возмущенно и ругается: нельзя себя так запускать.

Сакура, опешившая, позволяет впихнуть в себя пахнущий имбирем и лимоном батончик, выслушивает и не сразу понимает, что вокруг тишина. Хотя раньше кто-то вслух повторял речь, кто-то аргументы, кто-то репетировал ответы на вопросы.

Однокурсница, имя которой она не помнит, протягивает ей флэшку и советует по утрам завтракать. И людей так не пугать.

— Я вот все ждал, — скучно говорит староста и открывает баночку с зеленым чаем, — когда ты в обморок свалишься. Ты же как появилась, так ощущение, что спать перестала, — вкладывает баночку ей в трясущиеся руки. — Ну-ну, чего ты? В топ входишь? Входишь. Защитишься, даже не думай.

Мягкий солнечный луч высвечивает рыжину в его волосах, скользит по виску, забегает на радужку. Сакура смотрит как впервые и растерянно сжимает в пальцах холодный бок банки. Староста подмигивает ей, щурясь от света, и первым шагает к двери экспертной комиссии.

Однокурсники, все как один, желают удачи, ему, друг другу, себе. Коридор пустеет на одного человека с интервалом в двадцать минут.

Сакура сидит, прислонившись к стене спиной и затылком, повторяет по памяти основные тезисы, выкладки и думает: что могут спросить? В голове вдруг все мешается — стоит только выйти последнему перед ней однокурснику.

— Озверели совсем, — бормочет он и одергивает вниз пиджак, смотрит на Сакуру и подмигивает. — Ну что, любимица, удачи.

— Спасибо, — Сакура улыбается ему дрожащими губами и встает.

Дверь перед ней открывается, и Сакура шагает вперед, вздергивая подбородок.

Голова тонет в пепельно-сером тумане с привкусом пыли. Сакура настраивает презентацию и прикрепляет чертежи к магнитной доске, подхватывает двумя пальцами лазерную указку и нажимает «с начала». Первый слайд падает на белый лист экрана.

Речь льется сама. Сакура плавно жестикулирует, говорит, показывает, обводит красным огоньком нужные места на чертежах, улыбается на шутку какого-то дедули из комиссии. В голове чуткое состояние сосредоточения: от него ничего не осознаешь, но делаешь как надо. Не дай Ками-сама спугнуть!

Сакура держит удар, блестяще отвечая на вопросы, укладывается в отведенное время. Получает зачетку с сухим поздравлением. Как в тумане стаскивая чертежи с доски, она не осознает: защитила.

В коридоре в лицо ей впивается вспышка фотоаппарата, и Сакура роняет чертежи. Ино обдает запахом сладких духов, поздравляет и требует праздника.

Она сдала еще вчера. Сакура прорезает себя острой виной — она подругу поздравить не пришла. Но Ино в этом и не нуждается. Ино нуждается в празднике.

— Отмечать! — требует подруга и взмахивает фотоаппаратом как жезлом, прокладывая путь до лестницы.

Они отмечают весь день. Начинают с кафе, заканчивают клубом.

Ино стаскивает с нее пиджак, расстегивает на рубашке две пуговицы — и пихает на танцпол. Сакура плавает в неоновом свете, балдея от пустоты в голове, смеется и запрокидывает голову к дымному потолку, чувствуя руки Ино на талии.

Музыка грохочет, а вокруг вьются танцующие тела.

Она теряется в цветных бликах, мазках чужой одежды; ощущение, что мир роняет ее в этот разноцветный вакуум. Сакура замирает посреди танцпола одна. В ней плавает несколько порций текилы, до этого — бокал красного полусладкого, еще раньше — коктейль.

Не смертельно, но весомо.

Вакуум взрывается — кто-то сзади обнимает ее за талию. Это всего пара секунд. Один выдох в обнаженную шею. Едва разборчивое предложение...

...и Сакура шарахается, бьет локтем здоровой руки, чувствуя холодок, взбежавший по позвоночнику вверх — в затылок. Сквозь кожу просачивается масло. Музыка обрушивается на голову грохотом.

Она приходит в себя на улице, куда ее вытаскивает Ино. Руки трясутся и не держат салфетки. Рубашка на спине влажная — ветер промораживает ее до ледяной корочки.

Сакура дышит надрывно, хватает губами воздух и прощупывает шею. Чистая. Прижимая ладони к лицу, ей хочется рассыпаться и собраться заново. Целой и без масляных подтеков на теле.

— Что с тобой такое?! — возмущается Ино, вышедшая вслед. — Сакура!

— Вызови мне такси, пожалуйста, — хрипит она и прижимается спиной к стене здания, чувствуя, что вот-вот рухнет тут.

Правда ведь — рассыплется.

Она выходит из такси едва живой, убеждает Ино, что все в порядке, и самостоятельно поднимается на лифте до своего этажа.

Квартира распахивает темную прихожую, стоит только набрать правильный код на панели.

Сакура ступает внутрь, роняет сумку…

…и пятится обратно, в коридор, чувствуя запах антисептика — катализатор для паники.

Только вот дверь уже захлопнулась. И кто бы здесь не был, он знает, что Сакура внутри.

Она дрожащими руками включает свет. На пороге знакомые черные ботинки. А встречать никто не выходит.

В глазах знакомо темнеет. Сакура сцепляет зубы, комкает ладони друг о друга, растирает, чувствует нарастающую боль в плече и дышит глубоко.

Все это время, проведенное за дипломной, она не дает себе думать о чем-то кроме. И вот сейчас в голове гром — тот, грязно-желтый, из переулка.

Она не понимает сама себя. С одной стороны — это разве не то, чего она добивалась? Честности, внимания… С другой — лучше бы все закончилось тогда, в его квартире, когда Сакура кинула ему чертовы ключи.

Она помнит жуткий звериный взгляд, помнит гром из переулка, помнит, что Кидомару повезло. Она до сих пор не знает, что об этом думать.

А что вообще думать? Ее любимый человек — чертов бандит. И — о, совсем немного! — убийца. Вот та самая правда, которой она так упорно добивалась.

Но сбегать из собственного дома — это уже край, решает она и делает первый нетвердый шаг.

На кухне горит свет, и она заворачивает туда. Тут же замирает под черным и хищным прищуром, впившимся в лицо.

Мадара наблюдает за ней из-за стола, сидит расслаблено, только лицо у него какое-то жуткое. Сакура ловит его взгляд на своей расстегнутой рубашке и неловко скрещивает руки на груди.

— Защитила? — с ухмылкой спрашивает он и встает.

Сакура пожимает плечами, думая, что ее вид говорит сам за себя.

Мадара обходит стол медленно, беззвучно, подходит к ней близко-близко и гладит по волосам, растрепанным, распущенным. Она молча закрывает глаза и греется. Ничего нельзя сделать, если Мадара Учиха настолько близко.

Он прикладывает ее к себе, топя в своем запахе антисептика, гари и кожи, смеется в макушку густо.

— С кем же ты отмечала? — интересуется он вскользь, но в низком и благодушном голосе скользит лед.

Сакура опускает ему голову на грудь, обнимает за пояс и дышит жадно.

— А какая разница? — интересуется она меланхолично и закрывает глаза. — Это не твое дело. Ты зачем пришел?

— Я устал ждать, — горячая мозолистая ладонь опускается ей на обнаженную шею.

— Хорошо. Раз ты устал ждать, — тянет она устало и упирается ладонями ему в грудь, — то… думаю, пора все закончить.

Лицо у Мадары окаменевшее. И сам он такой же. Разве что вот-вот металл из скул попрет. Сакура улыбается ему в лицо, чувствуя, как под ладонью гулко бьется чужое сердце.

— Не было нас, — шепчет она ему в лицо, смеясь. — Я была, ты был. Нас — не было. Давай уже прекратим делать вид, что все в порядке. Потому что никакого порядка… потому что, блять...

Горячая ладонь накрывает ей рот заслоном. Мадара смотрит на нее жестко, с прищуром, как умеет. У него лицо — металлическая маска, глаза затягивает колодезной черной водой.

— Ругаться тебе не идет, — он сухо приподнимает угол губ вверх, ведет большим пальцем по ее нижней губе. — Ты знаешь, я не самый терпеливый человек. Но до утра подожду. Ты неадекватна.

— О! — фыркает она вслух и откидывает его руку. — Я адекватна. Полностью. Просто знаешь… любить идеал легко. Человек-загадка. Человек-ледышка. Приятно чувствовать себя рядом с ним, приятно любить и считать себя терпеливой, всепрощающей…

— Друг друга стоим? — Мадару это не задевает.

С высоты своего роста он все еще смотрит на нее спокойно, чуть насмешливо, улыбается краями, накладывает на металл слой белой кожи.

Он подозрительно невозмутим, хотя скажи кто-нибудь такое Сакуре — она бы очень обиделась. Его это не трогает.

Мадара стоит рядом, смотрит, ждет — чего еще скажешь? Ей и не хочется уже ничего. Она отмахивается шатким движением и бредет в комнату.

— Да, я ожидал чего-то, — он догоняет ее парой шагов и одним мягким движением берет на руки, — более эпичного.

— Надеюсь, ты не обиделся, — бормочет она сонно и притирается к его плечу щекой, обрушивая все свои прошлые претензии. — У меня завтра выпуск… Никаких сил нет…

Все, что она запоминает, это горячие руки, стягивающие с нее рубашку, и приставучий запах антисептика, впитавшийся в голову.

Ее утро — это смешанные чувства, твердая ладонь на обнаженном животе и мерное дыхание в затылок. Сакура беспомощно оглядывается, пытается вывернуться из хватки, напоминает себе: вообще-то, все должно быть по-другому.

Она пытается извернуться, но плечо отдает тупой и ноющей болью. Зато просыпается Мадара.

Сначала горячо и тяжело, сонно, вздыхает ей прямо в шею, пуская по коже рой мурашек. Потом приходит в движение, гладит мозолистыми пальцами около солнечного сплетения, усмехается безумно довольно.

Сакура чуть не поджимает колени к груди, но стойко себя сдерживает. Лямка повязки сползает с плеча. Мадара подцепляет ее пальцем и возвращает на место.

— Чьих рук это дело? — спрашивает он хрипло, со сна, и встает. — Твоя полоумная подруга постаралась?

— Она не полоумная, — Сакура косится на его обнаженный торс и отползает к краю кровати. — Тебе не пора?

— Сегодня я свободен, — спокойно сообщает ей Мадара с ироничной улыбкой и встает, обходит кровать. — Ты тоже, кстати. Вручение диплома у тебя завтра.

Сакура обалдело трет ноющие виски ладонями, смотрит недоверчиво и хочет спросить, откуда же он знает. Мадара невозмутим; присаживается на корточки напротив нее, нащупывает узел повязки и распутывает его с легкостью, морщится.

— Мадара, — она осторожно отодвигает его руки в сторону, ловит вопросительный взгляд и морщится уже сама, — то, что я говорила вчера… Я и правда так считаю.

Это утро спокойное и мирное. Он никуда не исчезает, не цедит холодно и безразлично что-то вроде: «не сейчас». Очень не хочется рушить это мягкое и хрупкое перемирие. Сакура жалеет, что вчера пила — так бы она попросту не проснулась бы с ним в одной кровати.

— Я не хочу переживать такое снова, — она осторожно встает и ищет взглядом рубашку или, хотя бы, какую-то майку, потому что плечам холодно. Только бы не смотреть в лицо.

— Тебе и не придется, — холодно и жестко обрывает ее деликатную попытку Мадара, выпрямляясь и сразу становясь выше. — Один шанс, Сакура. Скажи «да» и дай заняться твоим плечом. Смотреть больно на такую повязку.

Это не то, чего она ожидала.

Она молча растирает лицо ладонью и смотрит сквозь пальцы на его напряженное лицо. Мадара Учиха смотрит тяжело, выжидающе — будто для него и правда будет что-то значить это «да».

Впрочем, скажи она «нет», что-то изменится? Если ему нужно это «да» — он его добьется.

Сакура не может просветить его взглядом насквозь. Мадара — темный лес. Настолько темный, что в нем заблудишься и не заметишь.

Она опускает глаза.

Разве это не то, чего так хотелось неделю-две назад? Этого самого шанса. Шанса начать заново. Выплыть. Поднять голову. Вернуть кусок мяса под ребра. Вернуться самой.

— Ты не бросишь… свою работу, — утверждает она, не предполагая другого развития событий.

— Нет, — честно отвечает Мадара, следя за ее лицом внимательно, просвечивая насквозь.

— Но ты будешь предупреждать меня перед тем, как исчезнуть? — Сакура смотрит исподлобья с надеждой.

— Даже врать, что обязательно вернусь, если захочешь, — криво улыбается он и опускает ей ладони на плечи.

— Можешь просто возвращаться, — сдается Сакура. — Только молча не уходи. Обещаешь?

— Обещаю, — Мадара притягивает ее ближе, скользя мозолистыми твердыми ладонями по изгибу плеч, закрывает от теней в углах комнаты собой.

Сакура замирает в кольце чужих рук, ожидая потеков масла на спине. Но в груди тихо, а к зрачкам не липнет грязно-желтый.

Сакура всплывает.