Изредка покачиваясь из стороны в сторону, длинная фигура склонялась над бумажными кирпичиками, которым не было конца. Стол ломился от обилия документов, печатей и всякой мелочи наподобие скрепок или скобок, неудачно погнутых степлером. Волосы, такие же колкие, как звезды в ночи, лезли под веки, но это даже не отвлекало. Казалось, перед Скарамуччей расстилалась величественная карта какого-нибудь государства, и он увлеченно разглядывал ее, протыкал кнопками интересные места, рисовал и зачеркивал контуры.

 Потухшие зрачки сухих глаз упрямо скользили по строкам, как будто вбирая в себя все больше слов и мыслей. Каждый раз их перебивал мерзкий скрежет, однако Скарамучча томными терниями стремился выкарабкаться к концу текста.

 В напудренном пороховой дымкой взгляде не сверкало ни единой звезды, и даже так — он все равно был похож на сумеречное, погруженное в глубокую ночь небо. Белки глазных яблок словно посерели, став еще холоднее обычного. Лицо выглядело донельзя устало.

 Опустив голову, мужчина медленно выпустил документ из своих рук, и тот плавно лег на столешницу. Взор упал на худые, померкшие от бледности пясти. Сквозь фаланги проскальзывала дрожь; тело потряхивало.

 Пострадавшие от инцидента с прототипом реактора были положены в госпиталь, семьям погибших выплатили крупные компенсации. Очередное освещение событий в новостных каналах, документация и проверки, чьи просьбы остались удовлетворены… Один только Дотторе где-то запропастился. Впрочем, вернее сказать, кое-где.

 “Это не первый раз, это и не последний”, — забормотал приглушенный голос в мыслях, пробираясь сквозь смерч тревожных звуков, — “Был бы здесь Дотторе, я бы… голову ему размозжил.”

 — В следующий раз так просто уже не отделаюсь…

 По горлу скатился увесистый влажный ком, с исчезновением которого глотку стало раздирать лишь сильнее. В пальцах что-то болезненно трепетало от обилия мыслей и эмоций. Сложив их в замок, мужчина прижался к костяшкам губами. Мертвенные, похожие на пластиковые, они не двигались даже в рокотавшем гневном шепоте.

 — Это все из-за того, что ты защищаешься, когда можешь нанести удар.

 Сощурившись, Скарамучча поднес несколько пальцев к тыльной стороне противоположной ладони и впился ногтями в кожу. На руке начали появляться опаленные царапины. Мужчина раздраженно цыкнул.

 — Замолчи, — едва слышно прошептал Скарамучча.

 — А разве я говорю неправду? Все, ради чего ты изводишь себя, это выживание. Знаешь, к чему ты на самом деле должен стремиться?

 Мужчина судорожно вздохнул; он вцепился в короткие локоны и потянул их вниз. Боль немного отрезвляла, но этого было недостаточно. Казалось, мир начал делиться на две половины, затем — на четверти. Его не резали и не рвали, а рубили на части массивным тесаком. Звуки ломающихся костей застыли в голове.

 Скарамучча наполнил легкие прохладным воздухом. Он почувствовал, как диафрагма надулась, готовая разорваться в любой момент, и тут же выпрямился. Успокоение — вот что требовалось Скарамучче. Только и всего.

 Но ему хотелось узнать.

 Скарамучча опустил ладонь на стол и медленными шагами начал его обходить. На лице его нарисовалась маска хладнокровия, за которой скрывалась жгучая смесь злости и смятения. Пальцы сорвались с края столешницы, когда мужчина двинулся дальше — ближе ко входу в кабинет. В темноте его фигура напоминала хищника, который беззвучно подкрадывался к своей добыче.

 А он знал, что так все и будет. Знал, как тяжело занимать управляющую должность, но не отступился. И к чему его это привело?

 Поджав губы, Скарамучча приблизился к стене и остановился в шаге от нее. В тонкой стеклянной пленке, которая обрамляла его взгляд, застыли черты собственного отражения.

 Мужчина дернул головой вверх, молчаливо попросив ответа.

 Зеркало, пожалуй, являлось единственным предметом, который Скарамучче хотелось бы вынести из своего кабинета. Разбить и уничтожить, не оставив ни одного осколка мутного стекла в пределах комнаты. Быть может, так ему бы стало немного спокойнее находиться в этом месте.

 Мягкий взгляд, в коем солнце смыло вечернее небо, смотрел на Скарамуччу скорее исподтишка, чем прямо, но не из-за разницы в росте или других физических моментов. Аккуратные, даже изящные детские руки, — подобно скульптуре, выделанной искусным творцом, — изысканно обхватывали шелковые одежды. Мальчик склонил голову к плечу; на лице его уродливой царапиной показалась улыбка, искривленная в кончиках губ. Светлые, по-королевски обаятельные глаза начали трескаться.

 Разлепив тонкие губы, мальчик с необычайной мягкостью сказал:

 — Ты должен стать лучшим.

 Скарамучча нахмурился, опустив тусклый взгляд; его глаза утратили всякую краску, словно в один миг их художник исчез, оставил свою картину на растерзание вечности, и холст начал цвести, брошенный и отчаянный.

 “Оскорп” в его руках становился могущественным конкурентом, способным побороться за право крупнейшей транснациональной компании в своей области исследований. Скарамучча делал все для того, чтобы стать достойным директором: следил за выполнением технических планов, отбирал сотрудников по строго установленным параметрам, всегда старался разобраться даже в тех задачах, в которых не должен был.

 Но этого не хватало для того, чтобы быть достойнейшим. Чтобы стать лучшим.

 Барахтаясь в неподъемной гуще рутины, Скарамучча никогда и не планировал строить лодку, чтобы выбраться из нее. Его единственным желанием было дышать. Жить, пока ему дают.

 — Я справлялся раньше, справлюсь и сейчас, — Скарамучча неприязненно поморщился; язык у него начал предательски заплетаться, — Не лезь не в свое дело, Куникудзуши.

 — Не в свое? — переспросил Куникудзуши, грозно оскалившись, — Не в свое?! Ты затягиваешь нас в болото! Ты заставляешь нас чувствовать неутолимую боль! Но что самое ужасное, ты делаешь это просто так, и ничего не приходит взамен!

 Скарамучча сжал пальцы одной руки в кулак; ногти его впивались в ладонь до красных пометин. Он почувствовал неприятный укус обиды, словно ее превратили в жгучую жидкость и вкололи прямо в вену, заставили лезть вверх по жилам — к сердцу. Обыденно бархатный мужской голос совсем погас, сменившись на поскрипывающий, хрипящий:

 — И что с того? — Скарамучча поднял голову, заглянув в разъяренные глаза Куникудзуши, — Это моя жизнь, а не твоя. Уж лучше я буду тонуть, чем вернусь к той боли, ради которой еще надо барахтаться.

 — Ты должен бить, а не защищаться, — глухо прошипел мальчик, — Неужели сам не видишь? Дотторе уже повалил тебя на землю, а ты только и можешь, что пытаться встать и заново наступать на те же грабли. А тот мальчишка, которого укусил паук? Ему тоже позволишь удар? Бесхребетная размазня, и та будет лучше тебя.

 Скарамучча округлил глаза, напряженно рассматривая свое взбесившееся отражение. Мальчик? Тот интерн?

 Прищипнув мягкие ткани щеки челюстью, мужчина отошел от зеркала и уткнулся плечом в испачканную темнотой стену. Куникудзуши начал льнуть к рамке, внимательно наблюдая за чужими движениями. Несмотря на всю злость, он испытывал детское любопытство, которое в данный момент наглухо перемешалось с обидой.

 — Мама бы презирала тебя, — прошептал мальчик одними губами; в голове Скарамуччи же детский голос прозвучал так громко, словно Куникудзуши рычал ему прямо на ухо, — За твою слабость.

 Скарамучча начал усиленно растирать свое лицо, обремененный тяжестью собственных мыслей. Ему и без того хватало трудностей. Неужели нельзя хотя бы на мгновение остановить ход времени?

 Зажмурившись, мужчина сделал глубокий вдох. Затем, обессиленно опустив плечи, он скорее пробормотал, чем сказал внятно:

 — Я знаю.

 Сбоку что-то задвигалось. Скарамучча недоверчиво повернул голову к зеркалу; там, едва заметно подняв уголки губ, Куникудзуши прикладывал ладонь к холодному стеклу, как будто он хотел дотянуться до своего отражения.

 — Еще не поздно все исправить, — вкрадчиво промолвил мальчик; голос его вдруг стал таким мягким и ласковым, словно он общался с каким-нибудь доверчивым ребенком, которому нужно было всучить невкусную конфету, — Слышишь? Ты же не хочешь, чтобы все наши старания пропали даром? Хочешь, чтобы тебя все уважали?

 — Меня и так все уважают, — прошипел Скарамучча. 

 Впрочем, сил для обороны у него практически не оставалось. Боль съедала все, что можно было, а конкретно в тот момент она догрызала злость Скарамуччи, от которой остались только угольки. Лишь глубокая печаль пленила его душу.

 — Ты же знаешь, что это не так, — с тоскливой, ослабшей улыбкой сказал Куникудзуши, покачав головой, — Даже ты сам не уважаешь себя. 

 Скарамучча скривился, отведя усеянный сомнениями взгляд. Куникудзуши никогда не касались дела “Оскорпа”, однако если бы хоть один из них посмел сдаться, то поражение бы настигло обоих. Вот почему он так отчаянно борется.

 — Но я могу привести тебя к иной жизни, — продолжил Куникудзуши, пытаясь заглянуть Скарамучче в глаза, — Туда, где будет спокойнее. Где тебе не придется волноваться о пустяках. Ради этого придется испытать и боль. Ты сам знаешь.

 — Спокойно может быть только в раю, — скривившись в горькой насмешке, прошептал мужчина, — Он нам не светит.

 — А если рай будет на земле?

 Скарамучча прикрыл глаза; на тонких веках проступили тоненькие промерзшие ручейки сосудов. То, о чем говорил Куникудзуши, — они оба это понимали, — не было возможным. Но что-то заставляло Скарамуччу мечтать об этом, на благовейное мгновение поверить в это.

 Легкие наполнились вдохом. Тухлый воздух закупорился внутри.

 — И как ты хочешь его сотворить?

 Прильнув к зеркалу, Скарамучча заглянул Куникудзуши в глаза. Мальчик поднял руку и вжался в стекло ладонью; пальцы его начали сгибаться, словно пытаясь поцарапать ограждение между ними. На губах появилась ангельского вида улыбка, но голос… голос Куникудзуши подал зернистый, дикий, с каплей хрипотцы, словно говорил Скарамучча, а не он сам:

 — Начнем мы вот с чего…