День 13-ый

Это было как в тот раз, когда он заснул в шезлонге у бассейна, а младшие подкрались к нему сзади, чтобы вылить ведро воды на его уязвимое тело. Вот о чем это ему напомнило. Мирное, блаженное, безмятежное забвение, а затем ужас, когда ты осознаешь, что все вокруг покрыто льдом, и вскакиваешь с места, дрожа всем телом, пытаясь избавиться от мурашек и озноба, которые внезапно нахлынули повсюду.

Вот на что это было похоже. Только теперь лед превратился в огонь. И не было полотенца, чтобы вытереть его.

В ту секунду, когда к нему пришло осознание, все превратилось в агонию. Каждая конечность, каждый орган, каждая клетка его тела горели от триллиона крошечных раскаленных добела иголок, впивающихся в кожу. Это было похоже на то, как будто он был зажат под гигантской паяльной лампой, которая медленно расплавляла мышцы, отделяя их от костей.

Он попытался открыть рот, чтобы крикнуть кому-нибудь, чтобы нашли воду и потушили огонь, но что-то змеилось по его горлу, душило его, убивало. Его рука метнулась к лицу и обхватила пластиковую трубку, дергая ее изо всех сил, пока его запястье не было зажато в тиски, а руки прижаты к бокам.

Ему хотелось кричать. Он брыкался, но это только заставляло его тело гореть, и он попытался закричать громче. Он бился, корчился и мотал головой взад и вперед, пытаясь сбросить руки, которые не отпускали его. Без предупреждения он вспомнил аэропорт и то, как эти руки держали его, пока он мучился.

Его глаза открылись. А потом снова. И еще раз. И еще. Его веки двигались, он чувствовал, как они трепещут, но все вокруг оставалось черным как смоль. Ни малейшего проблеска света, и паника внутри только усилилась вместе с его инстинктами сражаться и бить.

— Хен! Хен, пожалуйста, успокойся!

Как они могли ожидать, что он успокоится? Он горел. Все вокруг горело. Там были люди, которые держали его, и что-то попало ему в пищевод, и он был чертовски слеп. Он никак не мог успокоиться. Он был изуродован.

— Сокджинни-хен, это Хоби. Пожалуйста, перестань драться. Это всего лишь я. Все в порядке. Я прямо здесь.

Хоби. Хосок. Почему Хосок позволял им причинять ему такую боль? Почему он не прекратил эту пытку, которую он, очевидно, терпел? Где был Намджун? Он хотел Намджуна. Или Юнги. Они заставят их остановиться. Они не позволят им причинить ему вред.

— Они собираются вытащить трубку из твоего горла, хен. Но ты должен оставаться неподвижным.

Но он не думал, что сможет. Каждая молекула в его теле шипела и искрилась, словно он был сделан из фейерверка, а его бредовый разум твердил ему, что единственный способ заставить это прекратиться — это биться и бороться, пока искры не погаснут.

— Я держу тебя за руку, хен. Ты чувствуешь это? Ты чувствуешь, как я держу тебя за руку? Сосредоточься на этом.

Джин попытался. Он правда очень старался. Позволил своим ногам прекратить безмолвную битву с невидимым врагом и сосредоточился так сильно, как только мог его травмированный разум, на пальцах, сжимающих его руку.

Он попытался представить их, пальцы Хосока: длинные, тонкие и костлявые. Он провел большим пальцем по каждому суставу, ощущая их бугристые вершины и вспоминая, как они неуклюже ударяли по клавишам пианино, пытаясь сыграть «Chopsticks».

— Вот так, хен. Я прямо здесь. Я здесь и никуда не уйду.

Это было терпимо. Он не думал, что сможет продержаться, если Хосок куда-нибудь уйдет. Ему нужен был его контакт, его утешение, его голос и рука, нежно перебирающая волосы. Он нуждался в этом, как в кислороде.

— Хорошо, Сокджин.

Это был кто-то другой. Сейчас здесь был кто-то еще, и это был не кто-то из его братьев. Ему хотелось крикнуть им: «Уходите, я с Хоби. Хоби — единственный, кто мне нужен», но пальцы, поймавшие его руку в ловушку, крепко сжали ее, и ему удалось убедить себя прислушаться.

— Мне нужно, чтобы ты замедлил дыхание, прежде чем я вытащу трубку.

Он пытался. Он действительно старался. И единственной причиной, по которой он мог это сделать, было то, что Хосок находился рядом, держал его за руку так крепко, что Джин задавался вопросом, не сломаются ли его пальцы, и снова и снова убеждал его, что с ним все в порядке, что он не одинок, красив, любим и что боль не будет длиться вечно.

— Хорошо, Сокджин. Это действительно хорошо. А теперь, на счет три, мне нужно, чтобы ты кашлянул.

Он не думал, что сможет. Он не был уверен, что достаточно силен после того, как приступ паники высосал все волокна энергии из его разрушенного тела. Но когда он почувствовал, что тонкий пластиковый цилиндр крепко сжат, то понял, что, если он хочет снова нормально дышать, ему придется подчиниться.

— Раз... два... три!

Он закашлял, и это было чертовски больно. Его горло ужалили тысячи невидимых шипов, миндалины зашипели, язычок обожгло. Его грудь словно сдавило железным прессом, легкие расплющились в грудной клетке, а звук, исходивший из его рта, был отвратительным, сдавленным и уродливым, и он удивился, как, черт возьми, этот звук мог принадлежать ему.

Но затем препятствие соскользнуло с его челюсти, и он вдохнул свежий воздух в свое изголодавшееся тело, вздымая плечи и раскрывая рот так широко, как только мог, чтобы вдохнуть каждый атом кислорода, фильтрующийся вокруг него.

— Все хорошо, хен, — проворковал Хосок сверху, и Джин крепче сжал бестелесную руку, нуждаясь в том, чтобы держать что-то, что, как он знал, находилось рядом. — Ты действительно хорошо справился. Все в порядке.

— Н… — Джин попытался, делая глубокие хриплые вдохи через трахею, отчаянно пытаясь произнести слова. — Не…

— Не пытайся говорить, хен, — умолял Хосок, но Джин проигнорировал его. Он должен был сказать им, что с ним не так, иначе они не узнают и тогда не смогут это исправить.

— Не … не … не могу... ви... видеть... не могу... видеть...

Его свободная рука потянулась вверх, нащупывая темноту, пока он не нашел то, что искал — холодную плоть, испачканную солеными жемчужинами горя. Он схватился за острую, как бритва, линию подбородка и позволил своим пальцам скользить вверх, пока не обхватил щеку Хосока.

Он ощупал каждую выемку на его черепе, провел пальцем по ушам, носу и кольцам вокруг глаз. Он пытался нарисовать картину в своем воображении, потому что он знал, как выглядит Хосок, конечно, он знал, но, когда орган чувств, на который ты полагаешься больше всего на свете, вырывают прямо у тебя из-под носа, ты забываешь.

Ты забываешь лица своих лучших друзей.

— Ты... — прохрипел он, ненавидя то, как грубо прозвучал его голос. — Не… не могу... видеть... тебя...

Свежая волна слез потекла по его руке, и он почувствовал, как все тело Хосока содрогнулось от рыданий, когда он держался за пальцы, которые ласкали его щеку.

— Я знаю, хен, — плакал Хоби, — я знаю, но все в порядке. Я здесь, и Тэ тоже. Иди сюда, Тэ.

Тэхен был здесь? Еще один брат был здесь, и он даже не знал об этом? Его рука оторвалась от лица Хосока и потянулась в никуда, пальцы сомкнулись в воздухе, когда он безмолвно умолял Тэхена взять его протянутую руку.

И, когда он почувствовал текстуру другой кожи, ему захотелось плакать, но из глаз, которые больше не работали, ничего не падало. Он держался за Тэхена изо всех сил, пока его тело дрожало, но из изуродованного горла не вырвалось ни единого всхлипа. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким разбитым, беспомощным и уязвимым.

— Мы оба здесь, хен. Мы никогда не уйдем. С тобой все будет хорошо.

— Я позвонил Намджуну. Он и остальные скоро будут здесь. Мы любим тебя, хен. Мы так сильно тебя любим.

Но, когда воспоминания вернулись в полном объеме — аэропорт, кислота, жжение, ужас — Джин понял, что, если к нему когда–нибудь вернется зрение, и он получит шанс увидеть собственное отражение, он ни за что не сможет полюбить себя.

День 14-ый

— Они думают, что это была аккумуляторная кислота, — мрачно объяснил Намджун, когда Джин провел дрожащими пальцами по контуру лица лидера.

Он попросил друга рассказать ему правду, чистую и жестокую. Именно это Намджун и сделал, хотя неохотно и с большим количеством слез.

— У тебя было... эм... пять? Да, пять операций, чтобы попытаться залатать ожоги, но я думаю, ты уже знаешь, хен … у тебя останутся шрамы … на всю жизнь.

Джин тупо кивнул, не в состоянии говорить через кислородную маску, которую привязали к его лицу после того, как он начал захлебываться собственной слизью. Если бы его глаза могли производить слезы, то они бы это сделали, но доктор сказал, что они слишком сухие, слишком поврежденные и что ему повезет, если он когда-нибудь снова увидит.

— Мне так жаль, хен, — прошептал Намджун, просто позволяя Джину водить руками по лицу, пытаясь представить себе своего лидера. — Я мог бы сделать больше. Я мог бы помочь, но я просто застыл. Мне так жаль. Я хотел бы, чтобы это был я, на кого… Ай!

Джин дал ему пощечину.

— Что, черт возьми, это было… Ай! Серьезно!

Джин снова дал ему пощечину.

— Хорошо, хорошо, не винить себя, я понял, — сдался он, хватая Джина за руки, чтобы предотвратить новое нападение.

Его тон, возможно, звучал раздраженно, но он не мог удержаться от первой за неделю широкой улыбки, которая своим сиянием озарила его лицо. Как будто Джин, которого он знал, все еще был там, а это означало надежду на будущее. Потому что, если за этой маской шрамов и отеков скрывался настоящий Джин, он будет бороться изо всех сил, чтобы преодолеть это.

Джин тихо застонал, и Намджун отпустил его руки, прошептав извинения, а затем озабоченно наморщил лоб, когда Джин потянулся, чтобы указать на свои глаза. Они были открыты, но налиты кровью, опухшие и покрасневшие. Они выглядели ужасающе болезненными.

— Что ты пытаешься сказать? — спросил он, и Джин еще энергичнее указал на лицо. — Ты хочешь знать, станет ли твоим глазам лучше?

Джин слабо кивнул. Ему все еще было больно, так что он не повернул голову в сторону Намджуна. Ему и не нужно было этого делать. Он в любом случае не мог его видеть.

— Я не знаю, хен. Они будут продолжать проверять твою реакцию на свет и прочее. Они говорили о пересадке роговицы, но ты еще недостаточно окреп для этого. И они не знают, сможет ли…

Он замолчал, когда Джин попытался схватить его за руку, промахнувшись на несколько дюймов. Намджун взял поврежденную конечность и направил к своему запястью, наблюдая, как забинтованные пальцы обвиваются вокруг его руки.

— Что тебе нужно?

Он внимательно наблюдал, как Джин выводит буквы на тыльной стороне его ладони, вырисовывая свое безмолвное послание в надежде, что Намджун каким-то образом сможет расшифровать резкие движения и неуклюжую координацию.

— Д...О…К… Нет? Хорошо, сделай еще раз. М? Д…О…М? — Он вздохнул, опустил подбородок на грудь, а свободной рукой потянулся, чтобы вытереть измученное лицо. — Ты пока не можешь идти домой, хен. Тебе нужно еще лечиться. Но один из нас всегда будет с тобой, я обещаю. Ты никогда не будешь в одиночестве.

Джин снова начал писать. Забинтованный, обожженный аккумуляторной кислотой палец неловко двигался по тыльной стороне руки Намджуна. Он сможет говорить через несколько дней, как только ему исправят трахею, но пока он был слепым и немым. Как будто мир и без этого не был достаточно жесток.

— Л... Ю … Я не понял, попробуй еще раз... Б? Понял. Л...Ю...Б...Л … Люблю? Кого ты любишь? Меня?

Джин ущипнул его за руку, недостаточно сильно, чтобы причинить боль, но Намджун все равно издал чрезмерно драматизированное шипение, смешавшееся с его веселым смешком.

— Ты говоришь, что любишь меня?

Кивок был настолько слабым, что это было почти физически больно наблюдать. Глаза Джина закрылись, и его голова слегка наклонилась набок, поглощенная мягкостью подушки, поскольку морфий, который он принимал, погрузил его в мирное забытье.

— Я тоже люблю тебя, хен. Что бы ни случилось, что бы ни делала с нами общественность, или что бы ни говорила компания, что мы должны делать… Я люблю тебя.