Следующие сутки после того, как Сайно осчастливил аль-Хайтама новостью о расследовании, которое до сих пор не сдвинулось с мёртвой точки, он провалялся в бреду, слабо ощущая связь с реальностью. Смутная грань между сном и бодрствованием в этом состоянии сводила с ума; Хайтам, всегда готовый к анализу обстановки, совсем запутался. Стоило ему открыть глаза, как сквозь неприятную муть он замечал Тигнари, маячившего где-то рядом — это точно было наяву. Боль поселилась во всём теле, поэтому аль-Хайтам не сразу понимал, когда Тигнари проводил какие-то манипуляции с ожогами и травмами, а когда — просто находился неподалёку. Вид друга начал так раздражать — в самом деле, его что, нужно опекать, как малое дитя? — что сквозь марево горячечного бреда Хайтам подумал, что у него проявилась какая-то скрытая аллергия на шерсть Тигнари.

Мысль о том, что он сходит с ума, спокойно соседствовала с массой других умозаключений, которые позже, когда он пришёл в себя, оказались на поверку болезненным забытьём. Голос Кавеха, который он слышал время от времени, всегда раздавался будто из-под толщи воды, так что он не разбирал ни слова. Воспалённый мозг подкинул аль-Хайтаму два варианта: или сосед превратился в рыбу, или он научился, наконец, выборочно игнорировать его бесконечную болтовню. Хайтам не знал точно, как часто Кавех появлялся где-то неподалёку; реальность перемешалась со снами и воспоминаниями, по лабиринтам которых мучивший его жар предложил пройтись.

Аль-Хайтам не отказался — не было выбора. Он проваливался в зыбкий тревожный сон, чувствуя, как его колотит озноб. Сны были не менее безумными, чем то, что ему привиделось наяву. Воспоминания об учёбе в Академии перетекали во взрывы, гремевшие то в одной аудитории, то в другой. В какой-то момент Хайтам подумал, что период его обучения был чересчур опасным. Обрывки лекций, смешной мальчишка Кавех на первом курсе, голос бабушки, копьё Сайно, метившее ему в глаз, взгляд Дендро Архонта во тьме — образы лились на него потоком, от которого хотелось закрыться. По витым, бесконечно длящимся коридорам Академии один шаг делал Хайтам-первокурсник, а второй — Хайтам-секретарь. Поглаживая холодную оправу Глаза Бога, он жмурился, надеясь, что вместо Дендро сферы увидит Гидро — пожар ведь легко потушить водой, если прогремит ещё один взрыв…

Но вместо Гидро Глаза Бога он видел тусклый, бесцветный шарик, будто его обладатель умер.

Когда аль-Хайтам обнаруживал это, всё начиналось сначала: первые дни в Академии, взрыв на первом занятии по языковедению, пробуждение Царя Дешрета, обещанное пустынниками, партия в Священный призыв семерых с Сайно, которую они не могут закончить больше года, взрыв на каком-то семинаре, подписанные бабушкиной рукой книги, в которых он не может прочитать ни строчки, взрослая, величественная Кусанали, измученный элеазаром Тигнари, которого они нашли в Зоне Увядания…

И Сита. Много Ситы — везде. Сита, Сита, Сита — аль-Хайтаму казалось, что голову разрывал звон каждый раз, когда в сознании мелькало её имя, поэтому он старался думать о ней меньше. Получалось с точностью до наоборот.

Продираясь сквозь кружившие вихрем воспоминания и миражи, аль-Хайтам почти убедился в мысли, что знал её давным давно — и что ей предначертано было стать его убийцей. Ему снились потоковые лекции, проводившиеся для нескольких даршанов, — где-то впереди всегда мелькала макушка Ситы. Её рука держала кинжал, которым Хайтама убивали в собственной постели. На блистательной защите его диссертации (почему-то члены комиссии виделись ему почтенными шамачурлами) Сита сидела в качестве вольного слушателя. Она же душила аль-Хайтама подушкой — в этом лихорадочном бреду он умудрился понять, что ему действительно не хватает воздуха. Её смех звучал на встречах узкого круга друзей — и во время бешеной погони, когда Сита выглядела, как порождение Бездны.

Он точно помнил, как проснулся от ощущения, что падает в поле падисар; цветы росли сплошным ковром, будто Богиня Цветов ещё ходила по земле. Аль-Хайтам со стоном продрал глаза, только бы не видеть нежных венчиков.

Из окружающего сумрака вынырнуло усталое лицо Тигнари. Хайтам впился в него глазами, надеясь, что неожиданное чувство реальности не покинет его. Заметив взгляд, друг зажёг лампу на прикроватной тумбе. Свет резал глаза не хуже ножа. Сердце колотилось в грудной клетке с таким усердием, будто хотело проломить и так повреждённую грудную клетку. Аль-Хайтам чувствовал, как горит от жара лицо, как трепещет вена на шее, как ломит тело.

— Выпей, — негромко сказал Тигнари и поднёс к его губам ложку с чем-то. Хайтам чуть не застонал в голос: лекарство оглушительно пахло падисарами. — Давай, Хайтам, я мало что смог в тебя влить, пока ты лежал в горячке.

— Пади… Падис-сары… — прохрипел он, покорно глотая безвкусную жидкость. — Почему так много?..

— Всё ещё плохо? — сочувственно вздохнул Тигнари. — Ну ничего, должно помочь. Я посылал Коллеи за этим лекарством в Гандхарву, поэтому так долго, извини.

Аль-Хайтам вновь погрузился в беспокойный полусон-полубред и не заметил сам, когда вереница мыслимых и немыслимых образов скрылась во тьме, оставив его измученное сознание.

***

Он проснулся ранним утром — на улице было совсем тихо, хотя рассвет уже золотил улицы Сумеру. Самостоятельно сел на постели, привалился взмокшей спиной к холодной стене; немного полегчало. Кто-то заботливо оставил на прикроватной тумбочке целый кувшин воды. Хайтам припал к нему, чувствуя, как с каждым глотком всё бледнее становятся привидевшиеся ему картины.

— Тебя вроде взорвали, а не отравили, — пробурчал Кавех. Аль-Хайтам, всё ещё приходящий в себя, медленно поднял взгляд на дверной проём. Почему-то растрёпанный и с ужасными синяками под глазами сосед ответил ему хмурым взглядом. — Ты чего расклеился, Хайтам?

— Нужно было спросить разрешение? — спросил он, едва шевеля языком. Кавех сузил глаза.

— Ну-ну, я вижу, что тебе лучше. Мехрак за тебя волновался, я не мог из-за этого работать.

— Даже ведро с болтами за меня волнуется, а ты — нет, — хмыкнул аль-Хайтам как мог беззлобно, чтобы получилась шутка. Кавех на удивление легко это считал и только махнул рукой, криво усмехаясь. — Сайно приходил?

— Нет, хотя ты и звал его. — Аль-Хайтам приподнял брови. Кавех продолжил с каким-то изощрённым удовольствием: — Я всё боялся, что перед смертью ты не позовёшь меня. Но кого ты только ни звал: и меня, и Тигнари, и Ситу… — Он вдруг поменялся в лице и заговорил со всей серьёзностью, отбросив насмешливый тон: — Хайтам, я тут подумал, пока ты болел… Может, это твоя помощница? Сам посуди: появилась так вовремя, втёрлась в доверие, сделала свои грязные дела и исчезла. Как думаешь?

— Спасибо, Кавех, но я разберусь сам, — ответил он как мог мягко, ценя порыв помочь. Вряд ли Кавех догадывался, что аль-Хайтам думает об этом с момента покушения не переставая.

Так много, что скоро тронется умом.

— Ладно, оставлю это твоему гению… Есть будешь? Я тут принёс орехи аджиленах от Ламбада. Поделюсь с тобой, если примешь всё то, что оставил Тигнари. И если вытерпишь мою перевязку — меня пришлось срочно учить, к сожалению, Мехрак не выполнит такое…

Аль-Хайтам физически ощутил, как что-то заныло в груди. Наверное, это всё последствия лихорадки — нагрузка на сердечную мышцу, кровеносную систему…