Когда они вернулись в Бимарстан — Хайтам внешне никак не демонстрировал, что не горит желанием этого делать, — из палаты всё ещё доносились сдавленные рыдания. Сайно монотонно что-то втолковывал; Сита отвечала невнятно, срывающимся, охрипшим голосом.

— Сайно, прекращай её мучить и сообщи правду, — громко сказал Тигнари, всунувшись перед аль-Хайтамом в палату. Махаматра выглядел грозно и при этом убийственно спокойно; такому ему лучше не лезть под руку, но Тигнари ответил бодро на ледяной взор: — Всё, прекращай. Здесь всё ясно.

— Аль-Хайтам жив, — ровным голосом отозвался Сайно, не сводя пристального взгляда с Ситы. — Его не убило взрывом, но он серьёзно пострадал.

Помощница на это слабо качнула головой. Аль-Хайтам видел в свете фонаря, как по щекам у неё струятся слёзы.

— Почему? — выдавила она жалобно и недоверчиво, а потом заплакала с новой силой — только в этот раз едва слышно.

— Необходимые меры на допросе, — сухо пояснил махаматра, правильно истолковав вопрос. Кажется, он совсем немного смягчился, освободившись от образа беспристрастного судьи. — Я не мог сказать иначе. Он жив, с тебя сняты подозрения. Отдыхай. — Он стальной походкой двинулся к выходу, словно ничего не произошло.

— Архонты, Сайно, ты просто ужасен, — зашипел Тигнари зло, подгоняя его спокойный шаг. — Не было других методов, что ли?

— Я проверял реакцию, вот и всё, — ответил махаматра невозмутимо, и они вдвоём скрылись в коридоре. Аль-Хайтам понял, что им тактично дали побыть наедине — конечно, с подачки Тигнари, потащившего Сайно за собой с упорством вьючного яка.

Нужно было что-то делать. Аль-Хайтам заставил себя сдвинуться с места и в несколько шагов дойти до постели. Как на зло, в голову ничего не шло — ни мыслей, ни слов. Он не мог даже истолковать, что чувствовал, — с этим всегда были проблемы, но сейчас это приобретало характер настоящей катастрофы. Не вычленялась ни единая эмоция. Хайтам мог только задействовать органы чувств и непосредственно воспринимать то, что его окружало — но и тут его ждало какое-то невообразимое буйство, словно все рецепторы взбесились и решили окончательно его запутать.

Он медленно сел на край её постели, видя, каким отчаянным взглядом она следит за каждым его движением. Ожоги полыхали. Аль-Хайтам опёрся на левую ладонь, но рука подвела его и подогнулась от пронзившей до костей боли. Где-то под одеждой вскрылся один из множества волдырей. Он подумал: если бы рука сгорела, раздери её Бездна, травмированная кожа бы не беспокоила его при любом прикосновении к мягкой ткани.

Но если бы рука, раздери её Бездна, всё-таки сгорела, он бы не ощутил её трепетных прикосновений.

Сита слабой, обмякшей ладонью пыталась нащупать его кисть, не отводя затуманенного слезами взгляда от лица. Ему было больно. Левая рука, которой он закрылся от взрыва, сводила с ума постоянной пульсирующей болью; даже медленные, осторожные перевязки приходилось делать со значительными паузами. Тигнари сказал, что аль-Хайтам чудом избежал обширного некроза тканей; отмирающие участки были незначительными, и процесс удалось остановить. Только эти почерневшие куски кожи вели себя, как и полагается мёртвой плоти — спокойно, с нулевой чувствительностью. Остальная рука…

Аль-Хайтам не отстранился и даже не скривил лицо, контролируя каждую мышцу. Он сам перехватил её пальцы, чтобы прекратить эти беспорядочные движения. Сжал кончики покрепче. Накрыл второй ладонью, подчинявшейся ему лучше. Ситу разбили новые рыдания, которые она сдерживала, кусая губы. Дрожащее пламя свечи выхватывало из темноты её бледное лицо и мокрую шею; он не мог сказать точно, почему тёмно-карие, почти чёрные глаза напротив не позволяли ему отвести взгляд даже на секунду.

— Тише, тише, — начал приговаривать Хайтам бессознательно. Он бормотал это дурацкое слово — звуковая оболочка от повторения распалась в голове, и его речь утратила смысл, — а сам осторожно поглаживал в руках её ладонь. Очнувшись, выдавил из себя: — Успокаивайся. Я не умер и никуда не денусь.

— Прости меня, — простонала она с надрывом. — Если бы я-я была р-рядом…

— Если бы ты была рядом, не факт, что мы оба пережили тот день. — Липкое, мерзкое чувство ошпарило его с головы до ног. Мозг тут же лихорадочно заработал, стремительно анализируя гипотетические ситуации, которые до этого он не моделировал, — аль-Хайтам не работал с тем, что осталось в прошлом и имело конкретное воплощение. Это была пустая работа, которой он всегда избегал; но мысли понеслись вскачь сами, подхлёстнутые виной и ужасом во взгляде Ситы.

Если бы в тот день они вышли на работу вместе, как и предполагалось, она бы нашла устройство первой — принесла почту и оставила её на столе или начала перебирать бумаги… У него снова закружилась голова, почти до тошноты.

— Всё позади, — сказал он уверенно, хотя думал не так оптимистично.

Второй рукой Сита накрыла глаза. Аль-Хайтам вытащил из кармана плаща, в котором его вели до Бимарстана, тканевый платок, протянул ей. Пока Сита утирала лицо, он размышлял.

Едва поступив в Академию, аль-Хайтам потерял бабушку — единственного человека, который пёкся о его судьбе просто так, не из какой-то выгоды или расчёта. Он помнил эту ошеломляющую боль утраты, заставшую его в издевательски солнечный день. Он долго ещё ощущал горечь, отравлявшую каждый день продолжившейся жизни, но по разрушительной силе ничто не могло сравниться с мгновением, когда первокурсник Хайтам узнал, что бабушки больше нет.

Он понимал, что чувствовала Сита, — эта сопричастность другому человеку и его эмоциям редко посещала аль-Хайтама. С запозданием, но понимал, почему у Тигнари было такое испуганное лицо, когда Хайтам очнулся после взрыва. Почему Сайно шутил, не выходя из образа грозного махаматры. Даже почему больше обычного причитал Кавех.

Когда до него дошло, что все эти люди испугались его смерти — не кого-то другого, а именно его, — аль-Хайтам с трудом сдержал внезапную дрожь. Он не знал, как относиться к этой догадке. Зато понимал, что испытывает какую-то молчаливую глубокую благодарность.

Всхлипы зазвучали тише и реже, пальцы у него в руках перестали подрагивать. Когда Сита убрала платок, он увидел, как разгладилось её лицо — измученное, потерявшее краски. Возможно, она просто взяла себя в руки, как делала это на работе, где безукоризненно владела собой; возможно, действительно успокаивалась. Он не стал гадать — молча продолжил ласкать её ладони, сам ощущая в этом потребность.

Хайтам перехватил её усталый взгляд. Почти потухшая свеча в фонаре давала совсем мало света — этого было достаточно, чтобы прочитать на лице Ситы целую палитру эмоций. Аль-Хайтам не смог их расшифровать. Он просто чувствовал, как нужен этот зрительный диалог, давший толчок к тому, чтобы расставить в голове всё по полочкам. Наверное, Сита тоже в этом нуждалась, раз скользила по его лицу нечитаемыми, глубокими глазами.

— Мне нужно идти, — сказал он коротко. Сита медленно кивнула, попыталась улыбнуться, как делала это однажды вне стен Академии — что-то не из арсенала её рабочих улыбок. Отголоски рыданий всё ещё кривили её лицо, но аль-Хайтам не заметил. — Поправляйся. В ближайшее время никакой работы.

— Жаль, господин исполняющий… обязанности… великого мудреца. Ваши бумажки быстро бы поставили меня на ноги, — привычная ирония, которой он не слышал всего ничего, но успел по ней соскучиться, звучала совсем слабо. Но Хайтам слышал, как она пробивается сквозь тяжесть пережитой истерики. Это уверило его в том, что помощница в порядке и быстро придёт в себя.

— Ничего. Когда эта история закончится, Вы успеете трижды пожалеть о своих словах. Отдыхайте, Сита.

В свете гаснущей свечи ему показалось, что она потянула руку ему вслед.