Она приходила, чтобы всё разрушить. Белить белым и чернить чёрным. А поезда в сих красках уезжали в никуда, где всё происходило никогда — таков порядок Саши, такова её жизнь. И стоит ли не ожидать очевидного? С чёрными волосами — они выедали глаза хуже, чем сам взгляд. И, впрочем, её неправильность в жизни всегда губила хоть кого — хоть саму ничтожность. Зиму, если позволите.

Поезда переводят её стрелки назад, к концу — только у круга нет конца. И Линда движется так же по кругу в звёздном небе, ощущая себя будто в куполе из звёзд, пока Гретта, в грязи, переводит стрелки — прямиком к Линде. Чтобы ближе было любить.

Она танцует, движется и кружится, вытягивает ногу, за которую ему хочется ухватиться, чтобы упала, звонко вскрикнув. В ней нет детей, как у жены, она свободна, и капли барабанят под звук пальцев её руки. А там, за окном, грохочет ветер, вырываясь из силков — с тех, где не смог пробиться свет маяка.

Чтобы дойти до крайней точки, чтобы решиться на месть и убийство, недостаточно иметь опору и уверенность, что всё пройдёт гладко. Чтобы зайти за грань, должно что-то подтолкнуть к этому краю. Для смелости нужно сломаться — уже окончательно. И ему необходима помощь, чтобы вырваться из чего-то непонятного, совершить то, что должен.

То, что двоюродная сестра здесь работает, Рому никак не касалось. Ну, донесёт матери, так она перестанет всей её семье десять тысяч платить — это для тётки, вообще-то, слишком много, да и сестре легче.

Роме бы лучше побаиваться наркоши с финансового. Узнай шеф, что жениха из его фантазий втянуть не получится, только девки придут по его мизогинистскую душу — так сразу и вышвырнет прочь с работы. Незачем тут ему детище портить всяким отребьем.

И Дина понимает, что хочет от кого угодно помощи, только не от неё — не желает, чтобы она наклоняла к ней голову, всматриваясь в лицо и чуть прикрывая глаза.

Явно думая о чём-то. О жалости, смешанной с чем-то плохим — о чём-то жалком с омерзительным наверняка.

— Жалко? Думаешь, оказавшись на моём месте…

Дина замолкает, формулируя скользкую мысль, чтобы вложить ненависть, как её перебивают: 

— Я всегда на своём месте. 

И руки на плечах не кажутся оковами чего-то.

И Насть знает. И только от одного этого за ним становятся — сзади него, в колонну, шагают словно заведённые солдатики за командиром. Он давит на них, потому что умеет — и физически, и психически. Я бы его назвала великолепным человеком, если не хлебнула ещё с самого детства это всё. Но, может быть, он всё же восхитителен — в своём каком-то изощрённом смысле, для других, кто не понимал ещё ничего, слепо преклоняясь пред господами, которые и вели их, лаская общие принципы и эго.

Все эти бесконечные потоки различных масс животных и нет настолько надоели, что из-за рябого ящика хочется заорать матом хотя бы на этого дуба, что стоит посреди дороги. И в глаза не хочет зырить — серые, может, помогли бы унять.

— Эй ты, — Лука выпрямляет спинку, становится ножкой на ящик и, кончиком языка смочив губу, скрещивает руки, выгибая бровь, — хочешь погладить волосики?

— Нет, — и он поднимает наконец-то взгляд, — мне бы их отрезать.

И Лука морщится, понимая, что лучше бы молчал.

У неё в руках яд, который течёт по губам. Но вряд ли из них двоих жизнь выберет его.

— И что же за причина была такая, что вы решили прогулять биологию, которую вам, к слову, сдавать, Тканченко?

Зашуганная, но и в то же время хранящая мерзкие секреты про себя любимую, Аля отлипает от скелета, поворачивая голову к ней, и, улыбаясь как-то слишком грустно и несчастно, говорит — с уверенностью и твёрдостью:

— Ваша неприязнь ко мне. Физическая, наверное.