В проливной дождь Хаджиме Хината встречает странного парня, который оказался в ливень без зонта. Кажется, теперь это его проблема.

Их дом расположен в каком-то старом маленьком городке. Он был построен задолго до создания Фонда Будущего, но всё равно оказался захвачен, благодаря чему и избежал страшнейшего отчаяния. Сам дом симпатичен. Старые листья плюща ползут по его бокам, мох же покрывает крышу. Почти что предел мечтаний, напоминающий о давно минувших деньках.

Он размышляет над тем, заслуживают ли они его. Стоит ли им тут оставаться.

Отчаяние медленно покидает их, а потому Слуге приходится выискивать стабильность.

Он делает долгий глоток из своей чашки, всё ещё глубоко погружённый в раздумья, когда Казуичи разряжает обстановку:

— Чувак, просто найди себе папика! Быстро разберись с долгами, а потом бери деньги на аренду, пока есть возможность.

Хаджимэ поперхнулся, когда последние капли кофе скользнули в горло. Тон Казуичи слишком обыденный для того, что он только что выдал, и это ничуть не успокаивает Хаджимэ. Что-то подсказывает, что его друг не шутит.

— Что? — переспрашивает Хаджимэ, вскидывая бровь.

Хаджимэ ничего не остаётся, кроме как бродить по помещению, от экранчика к экранчику, моля судьбу о прощении и милости. Клянётся, что готов отдать всё, что имеет, — пускай большая часть пожитков и канула в Лету в ходе Трагедии, и предлагать получается ничтожно мало — лишь бы осталось самое главное в его жизни. Надежда в жизни Хинаты умрёт последней — перед ней уйдёт её самый преданный сторонник.

В отличие от «Сумеречного синдрома», в этот раз после финала нет никаких указаний: нажатие на определённую кнопку пять раз не даст ни дополнительной информации, ни альтернативной концовки, ни даже утешительного приза. Сделав всё наперекор правилам и нарушив алгоритмы кровавой игры, сдержав тем самым собственные обещания, финиша Комаэда достиг в одиночестве. Победа была достигнута не той стороной.

Мир вокруг отживал своё, беря от собственного существования все мыслимые и немыслимые возможности: рушился, восстанавливался, стоял на сомнительных костылях в виде Фонда Будущего, бунтовал, мирился. Порой Хинате даже казалось, что все игрища происходили из-за него и Комаэды: без очередного начала конца у них просто не получалось идти на адекватный контакт.

Это была не влюблённость — боги, ни в коем случае не она. Это было нечто изощрённое и болезнетворное, но в то же время целебное и всепоглощающее. Горькое лекарство, от которого становилось в сотни раз легче.

— Это глупо, — наконец ответил он.

Что-то внутри Хинаты оборвалось от его собственных слов. Это чувство не было похоже на то, что он испытывал, обнаруживая тело или вычисляя убийцу. Это был новый вид боли: обжигающий, рвущий каждую его мышцу, ломающий каждую косточку.

А Комаэда даже не шелохнулся. Смотрел ему прямо в глаза и молчал, растянув губы в подобии снисходительной улыбки.

бог такую из пекловых глубин,

что перед ней гора заволнуется и дрогнет,

вывел и велел:

люби!

Хаджимэ не испытывал к Комаэде ничего особенного. Ни резкого отвращения, ни восхищения. Бывало, что копившиеся неделями эмоции выплёскивались в неадекватную раздражительность или чрезмерную жажду тактильного взаимодействия, но это было скорее беспочвенным порывом. И прямо в момент крика или спонтанных объятий Хината корил себя за происходящее. Пытался найти правдоподобное объяснение своим действиям, но каждый раз приходил к истокам: злосчастному и лживому «Для меня это многое значит».