Николай сделал себе привычку в перерывах между приёмом люда наблюдать за юнцом и старался вмешиваться в его работу по минимуму, и уже практически через месяц Павел запомнил и научился всему простому, чему учатся молодые врачи, посланные на глухой участок набираться опыту для практики.

Миша был счастьем, незавёрнутым в подарочную упаковку, острым и вяжущим, подаренным небом ни за что и за всё одновременно. Миша был самими дорогими конфетами Крупской, горького шоколада, с коньяком. Миша был тёмными водами Невы, с молчаливой грациозной силой ударяющими о гранит, затапливающими лёгкие, проникающими в артерии, бьющимися под кожей взамен пульса. Миша был чёртовым Янусом, двуликим, но не лгущим.

[об осени, Петербурге, страхах и надуманных идеалах]

Когда он вернулся в комнату, Миша смотрел на него, приподнявшись на локте.

– Я так плохо спал сегодня.

– Ещё бы ты хорошо спал, после такой-то ночки, – Серёжа поиграл бровями и передал ему кружку.

Миша дёрнул Серёжу за руку, впечатывая в себя и откатываясь вместе с ним в сторону – там, где они стояли секунды назад, в полу зияла дыра.

– Я знаю, от кого это.

Какие тайны реставратор прячет в своей мастерской?

Миша слушал всё и всех, дрожал от ужаса и восторга одновременно – это была его первая серьёзная игра, и не где-нибудь, а в МХЛ. И, главное, он был заявлен! Заявлен в составе, а не тринадцатым нападающим!

Передо мной стояла моя юность, мой первый незабвенный эксперимент.

В Малороссии солнце яркое обычно, но не печёт, — за то другое отвечает, а солнце ласковое, игручее, — а лучами колкими, длинными обнимает и лижет Мишины босые пятки и зарывается в кудри на затылке.

Трубецкой согласился на эту поездку сразу, как только узнал о том, что отец не одобряет. Трубецкой в Россию бежал, трусливо и позорно, бежал от Парижа. От прошлого. От старого проклятия, которое чёрной, глухой нотой витало в воздухе, и звенело разочарованием.

[колдовстворец!ау]