«Молись, молись, молись, бездушная машина», – на ее лице давно не прослеживалось ничего, кроме безумия. А жизнь била ключом. Большим, разводным.

Но чем дальше, тем меньше Каирнгорм это нравится. То, как Эхмея смотрит на Фосс.

Киноварь смотрит на далекие белые облака, и ей кажется, что все больше не ощущается таким правильным.

Фос, кажется, мы куда более похожи, чем могли бы подумать. Я тоже не знаю, что я такое.

Освободившееся от зимы Солнце нежно питало светом отдыхавших самоцветов на молодой траве. Они раскинули руки в мирном сне, пока расчёсывающий вокруг них траву ветер никак их не тревожил.

Один прислонил своё ухо к земле перевернув голову, из-за проскочившего в сознании ведения. Едва слышимый звук, который легко принять за шелест травы он им уловил. Оттуда крался зовущий его шёпот из множества голосов. Он открыл глаза.

Вычисления Адаманта оказались верны — и им пришлось прождать добрых десять тысяч лет. О том, что на Земле все идет не совсем так, как ему докладывали, Эхмея начал догадываться еще на подлете.

Спустя десяток тысяч лет луняне спускаются к ней для молитвы. К тому времени Фосс достигает того, что люди называли нирваной — когда перед ней стоят убийцы ее друзей, ее мучители, ей, мягко говоря, уже все равно. Она просто складывает руки в молитве.

Отныне каждую зиму, пока все спят, Фосфофиллит проводит одна. Одна, а на самом деле с Антарк, хоть её самой тут и нет — больше нет. Потому что Антарк — это холод, Антарк — это всё вокруг. Снег, где она раньше ходила — пустой, но не для Фосс. У неё в ушах — шёпот льдин, а перед глазами — искрящийся холодом образ Антарк.

Они обе играют в миленькую маленькую ложь. Фосс изображает Эхмею. Она не помнит, как он вел себя, но Каирнгорм, кажется, искренне наслаждается даже этой нелепой игрой. На следующее утро она появляется в белой пудре и старой зимней униформе, лишь пряди не хватает — а так, полная копия Антарктицит.

Киноварь сказала бы, что ненавидела Фосс, но это была бы чистейшая ложь.