Летом я всё-таки не выдержала и сбежала из города, побросав самые нужные вещи в одолженную у соседки дорожную сумку. Пекин походил на большое тележное колесо, а я была прилипшим к нему листком: что бы ни думал на этот счёт листок, колесо продолжало вертеться и тащить его вперёд. Мне нужна была передышка. Я написала короткую телеграмму бабушке Цинь в Цзянсу, оставила записку на кафедре, купила первый попавшийся билет и так уехала.
Май выдался дождливым, и даже с началом июня небо всё никак не желало очиститься. Моросило, когда я садилась вечером в поезд. Пока, укутанная в кофту, ехала ночь, скрючившись на жёстком сидении. И с утра меня тоже разбудил тихий стук в стекло у виска. Поезд шёл быстро, и капли прочерчивали на окне длинные полоски, а высокие тучи были странного оттенка – такого же цвета дым поднимался обычно над заводскими трубами; в ясную погоду я хорошо их видела. Трубы остались далеко позади, но оказалось, что всё небо на самом деле было дымом пекинских заводов. За ним не видно было даже рассвета.
В Нанкине я пересела на пригородную электричку и снова заняла место у окна. Напротив устроилась женщина с дочкой лет десяти. Девочка канючила: «Когда закончится дождь? Когда будет лето?», а мать только смотрела на неё с тоской и подтягивала ей резинки на куцых хвостиках. Кто бы знал, когда наступит лето.
В тот год мне было двадцать с чем-то лет, я заканчивала курс в пекинском университете. Я курила сигареты, носила трикотажные костюмы военного кроя, и волосы у меня были коротко острижены: такое круглое каре, открывавшее мочки ушей с дешёвыми серёжками-гвоздиками – глупое украшение, мелочь, от которой я не могла отказаться, как ни старалась. Среди сверстниц я мало чем выделялась, и меня это очень беспокоило, особенно, поначалу. В родном посёлке я блистала: примерная ученица, трижды хорошая*, самые высокие баллы на экзамене. Но когда я поступила и переехала, то быстро потерялась. Помню, как, дрожа от волнения, купила в киоске сигареты и там же, не теряя времени, впервые закурила. Я чувствовала себя дерзкой и взрослой, и мне почему-то казалось, что все должны это заметить. Почуять едкий запах табака, за пару дней пропитавший всё, что было у меня в шкафу, и сказать: «О, так ты куришь?». Но никто не обратил внимания. Это стало первым серьёзным ударом.
[Трижды хороший ученик – отличник в учёбе, поведении и
физподготовке.]
В столице я оказалась среди сотен отвратительно необыкновенных людей, большинство из которых в чём-то были лучше меня, умнее меня, сильнее меня. Они всё время были чем-то заняты: бегали со свёртками ватмана и стопками газет, нетерпеливо подёргивали рукава и бросали быстрые взгляды на часы, бормотали ругательства. Насмотревшись на них, я тоже стала искать себе занятия.
В институте меня знали, как «ту Чжоу Цыси из культмасс-сектора». Общественной деятельностью я стала заниматься ещё на первом курсе и продолжала как-то по привычке: рисовала плакаты, организовывала концерты. Я собирала коллажи из газетных вырезок, не вникая в их суть, а потом мялась, когда кто-нибудь пытался завести со мной разговор о выплавке стали, достижениях деревни или деле Лю Шаоци*. В результате меня стали воспринимать как живую копировальную машинку и редкий студент, даже зная мелькавшее то тут, то там имя, мог припомнить, кто я вообще такая. Наш сектор возглавлял молодой человек по имени Чэн Лю, и вот его уже знали все. Всклокоченный, в синей суньятсеновке* – он напоминал бойцовского петуха. Все давно забыли, где он учится, на занятиях Чэн Лю появлялся редко, зато, деятельный хунвейбин,* с завидной регулярностью бывал на митингах. При нашей первой встрече он пригрозил, что переломает мне сначала туфли, а затем ноги, если ещё раз увидит на каблуках. Я ни на шутку испугалась, убрала подальше свои единственные красивые лодочки и в следующий раз на собрание пришла в простых мягких тапочках. Я сомневалась, что Чэн Лю вообще обратит на это внимание, но он заметил и улыбнулся так, что у меня невольно вспыхнули щёки.
– Вы мне нравитесь, товарищ Чжоу! – объявил он громко, и все ко мне повернулись. В первый раз за полгода в Пекине на меня с уважением смотрело столько людей. Я зарделась ещё сильнее и смущённо уставилась в пол.
[Лю Шаоци – репрессированный во время Культурной революции
(1966-1976 гг) преемник Мао Цзэдуна.]
[Суньятсеновка – китайский френч с накладными карманами и воротником-стойкой.]
[Хунвейбины – члены созданных во время Культурной революции отрядов молодёжи, боровшиеся за укрепление революционных идеалов. Известны крайней жестокостью и пренебрежением к традиционной культуре.]
Чэн Лю стал всё чаще обращать на меня внимание. Ухаживал он напористо, как человек, которому и в голову не могло прийти, что ему откажут. Я и не пыталась: Чэн Лю мне нравился. Он был оратором от природы – с такими всегда интересно общаться. В первое время, пока я не устроилась на подработку, у меня было туговато с деньгами, и Чэн Лю меня ненавязчиво подкармливал: водил в столовую, приносил хлеб и сахар, и один раз даже целый мешок риса. Помню, как он привёз его на тарахтящем мопеде поздно вечером и свалил в углу кухни, а потом торжественно пожал мне руку и произнёс, светясь от удовольствия: «Партия ценит твою работу!». Позже я узнала, что такие же мешки получили ещё несколько человек. Чэн Лю ради них толкнул целую речь на заседании: «Талантливые студенты должны посвящать себя учёбе, а они вынуждены думать, где бы раздобыть кусок хлеба!» Приятно было выяснить, что Чэн Лю считает меня талантливой.
Одной из девушек этот рис потом аукнулся. В Культурную много всего произошло. У неё нашли несколько старинных японских шелкографий, так что девушке досталось; помню, как она стояла на коленях на полу, низко опустив голову, и глотала слёзы, а Чэн Лю ходил перед ней и, оживлённо жестикулируя, отчитывал: «закостенелость…необходимо двигаться вперёд, а не цепляться за пережитки прошлого…поклонение перед буржуазной культурой…». В конце он совсем распалился и почти прокричал: «Партия обеспечивает тебя всем, даёт тебе кров и возможность учиться! Я лично привозил тебе бесплатные продукты, и вот как ты отвечаешь!». Девушка расплакалась ещё сильнее. Я не удержалась и после собрания незаметно сунула ей платок, но она его оттолкнула.
Я не знала, что стало с той девушкой потом, она потерялась в толпе, как многие другие, и мы даже не вспоминали, не хотели вспоминать. Знаю только, что картины сожгли в институтском дворе, на площади, где мы обычно собирались на общую зарядку. В тот день в университете торжественно линчевали культуру, в костёр полетели чьи-то семейные ценности, реквизит из оперного театра – тот, что ещё остался после прошлых налётов. Я не помню, что это были за предметы, помню только, как дым поднимался к небу из дыма, как воняло горелой тканью и как звенел бьющийся фарфор. Хунвейбины – студенты и старшие школьники, прибежавшие посмотреть на костёр – улюлюкали и пели: «Не говори, что у нас ничего нет»*.
«Не говори, что у нас ничего нет»
- строчка из китайской версии «Интернационала»]
Я простояла на площади, пока костёр не догорел, а затем помогала убирать остатки и пепел – самолично выбросила в помойку бронзовое зеркало и обуглившуюся маску наложницы. А через несколько дней сбежала из города.