Три дня спустя, слегка подуспокоившись, я решилась попросить у Профессора велосипед.
– Зачем? – спросил он, щурясь сквозь очки – видимо, линзы ему уже не подходили.
– Хочу съездить на побережье, – ответила я.
– Когда?
– Завтра.
– Я тебя отвезу. Сам туда собирался, – сказал он и спрятался от меня в книге.
На следующее утро мы специально встали пораньше, когда ещё только рассвело. Профессор надел шорты, сделанные из обрезанных брюк, и всё ту же белую рубашку с коротким рукавом – похоже, она у него была одна. Я резала бутерброды за столом и украдкой его рассматривала. «Вряд ли человек, у которого нет денег, чтобы купить рубашку и поменять очки, может оказаться тайным коллекционером древностей,» – размышляла я.
Бутерброды сложили в рюкзак и пристроили на руле. Я боком села на багажник, зажав коленями юбку, чтобы не слишком полоскала. Профессор устроился на сидении и, привстав немного, чтобы взять разгон, налёг на педали.
По бокам дороги тянулись зелёные рисовые поля. Велосипед подскакивал на мелких камушках, цепь позвякивала и то и дело заедала, а я чувствовала, как ветер играется с моим подолом, как краснеют, медленно сгорая, щёки и нос. Поддавшись порыву, я закрыла глаза и на секунду представила, что мне снова десять. Папа везёт меня на море. Также, как и сейчас, пахнет преющей землёй, и где-то стрекочут цикады. Велосипед накренился на повороте, и я машинально схватилась за рубашку Профессора, чуть влажную от пота, схватилась – и тут же отдёрнула руку, как укололась. Разом вспомнилось всё – и суньятсеновка Чэн Лю, и хрупкая нефритовая птичка на старинной заколке. Мне не десять, и к берегу меня везёт вовсе не папа, а, возможно, преступник и враг.
– Ты в порядке? – обеспокоенно спросил преступник. Я угукнула, опустив взгляд в землю.
Как в ленте диафильма поля сменились бамбуковым лесом, тот – серыми скалами. Дорога нырнула, и неуправляемый велосипед с огромной скоростью полетел вниз. Туда, где синел океан.
Профессор выбрал дикий пляж, на котором обычно отдыхали местные. Но сейчас, в будний день и в самый разгар полевых работ, здесь почти никого не было, только на дальнем утёсе двое мальчишек лет четырнадцати удили рыбу. Мы помахали им руками, и они помахали нам в ответ.
Первые минут тридцать Профессор просто лежал на песке вообще без движения, широко раскинув руки, как распятый Иисус – кажется, марш-бросок с дополнительным грузом в виде меня выпил из него все те немногие силы, что ещё оставались. Пока он отлёживался, я стянула сарафан и, оставшись в новеньком купальном костюме, осторожно зашла в воду.
Я наконец вволю выкупалась, поныряла и повалялась под солнышком. Отдохнув, Профессор присоединился ко мне, и мы соревновались в скорости; он плавал лучше, так что я всё время проигрывала, а Профессор очень мило улыбался – тихое такое, скромное торжество. После четвёртого неудачного заплыва я выдохлась и отправилась отдыхать на песке. Пока я загорала, Профессор уплыл за утёс, а, вернувшись, подарил мне большую белую раковину с розоватым отливом. Потом мы ещё ныряли за ракушками – все карманы моего сарафана теперь были ими набиты – плавали, снова загорали и снова лезли в воду, как маленькие дети. В таком ключе мы продурачились почти до вечера и угомонились только когда с моря подул, предвещая сумерки, прохладный ост. Я снова надела сарафан и, измотанная после плавания, сидела, подтянув ноги к себе и положив подбородок на колени. Все лишние мысли смыло водой, мышцы приятно ныли, и я думала, что лучше заночую на пляже, чем решусь тащиться обратно в Чуншуй. Профессор полулежал в метре от меня, босой, в своих нелепых шортах, и вдумчиво кусал кислое яблоко из наших припасов. Насмотревшись на него, я подтянула к себе рюкзак, где нашёлся последний бутерброд. Подумав, я разделила его на две части и одну протянула Профессору. Он взял и долго смотрел на эту половинку.
– А я ведь знаю, что ты нашла мой тайник, – вдруг сказал он, не открывая взгляда от бутерброда. – Уже доложила кому-то или ещё только собираешься?
Его пренебрежительный тон меня возмутил.
– Не доложила и не собираюсь, – отрезала я только чтобы поспорить. И спрятала глаза, вспомнив о письме в стопке бумаг.
– Спасибо, – Профессор даже не повернулся ко мне, жевал хлеб и смотрел на море. Не поверил.
– Откуда у тебя эти вещи? – спросила я. Профессор долго молчал. А когда я уже решила, что отвечать мне он не станет, рассказал.
В одном городе был исторический музей, где Профессор начал подрабатывать сразу, как переехал на учёбу, а к окончанию курса получил полноценную ставку. На самом деле, он там практически жил: приходил, как только заканчивались занятия, и сидел в архиве, пока не гнали.
Однажды в начале весны, поздно вечером, когда Профессор корпел над диссертацией, а его коллеги заканчивали последние дела, собираясь расходиться по домам, в запертые двери главного входа требовательно постучали. Охранник ещё не успел дойти от своей будочки, когда в окно первого этажа влетел обломок кирпича, на котором чёрной краской было намалёвано «Долой старьё!»
Хунвейбины сломали двери и громили всё, что попадалось под руку, а что не удавалось сломать сразу, то забирали с собой, чтобы доломать позже. Директор музея пытался призывать к благоразумию, но его скрутили и куда-то увели – Профессор не знал, что с ним потом случилось, но подозревал, что ничего хорошего.
– Мы забаррикадировали дверь в архив и пытались как-то спрятать самое ценное, – рассказывал он. – Приходилось бросать всё хрупкое и громоздкое – прощай, моя любимая ваза эпохи Мин. Никогда бы не подумал, что буду в спешке рассовывать по карманам вещи, которые обычно даже трогать без перчаток запрещалось. Моя лаоши* вытащила меня через слуховое окошко, и мы с ней смогли убежать незамеченными.
[lǎoshī – «учитель»]
Они шли по городу под мелкой весенней моросью, такие спокойные с виду, что никто даже усомниться не мог: вот двое добропорядочных граждан возвращаются с работы, ничего необычного. Дамская сумочка на плече лаоши была битком набита старинными часами, сердцем музейной коллекции – застань их кто с таким грузом, и в лучшем случае дело закончилось бы пожизненной ссылкой. А вещи ещё нужно было спрятать, лучше всего – увезти. Лаоши вызвалась сделать это сама, но Профессор упрямо отказался: «Мы ввязались в это вместе и выпутываться должны тоже вместе».
– Она купила мне билет до Цзянсу, а сюда я уже сам добрался, – закончил Профессор. –Узнал, что деревня вымирает, что здесь одни старики, думал, будет спокойно. Но как-то не учёл, что к некоторым старикам порой приезжают любопытные внуки.
– Я не сдам, – ещё раз повторила я. Профессор хмыкнул и коротко кивнул: «Спасибо» – подразумевая «Я уже вляпался по уши и ничего не исправить, остаётся надеяться, что твоей порядочности хватит, пока я придумаю, как выпутаться, чтобы однажды, когда ты всё-таки решишься на меня донести, быть на шаг впереди». Но при этом, в отличие от меня, он даже не пытался сбежать.
В Чуншуй мы вернулись уже в темноте, шли пешком, едва переставляя гудящие ноги. Ночь была жаркая, во всех домах, и в нашем тоже, окна и двери стояли нараспашку. Бабушка Цинь ждала нас с зелёным чаем и маньтоу*. В окно кухни заглянул сосед и они долго говорили с Профессором об антициклоне и прогнозе на лето. Сосед говорил, что скоро снова придут дожди, но Профессор с ним спорил. «Дождей не будет. Больше никогда,» – смеялся он, и, глядя на него, я улыбалась тоже. Цикад сменили кузнечики, они тихо жужжали, невидимые в чёрной траве; через окно, за головой соседа, было видно кусочек звёздного неба с Бэйдоу и Юйхэном*. У Профессора подчистую сгорели щёки, просоленные волосы топорщились в стороны, очки сползали на нос. Он дирижировал себе маньтоу и казался таким беззаботным, будто это не он недавно рассказывал, как бежал через всю страну с украденными музейными ценностями.
[Маньтоу – ещё одна разновидность паровых булочек, в отличие от баоцзы, обычно без начинки]
[Бэйдоу – китайское название Большой Медведицы; юйхэн – её самая яркая звезда]
Как бы сильно нам ни хотелось разойтись по комнатам и уснуть, мгновенно, как в детстве, после целого дня на пляже, мы оба понимали, что некоторые дела лучше не откладывать на потом. Когда бабушка ушла спать, мы перебрались в пристройку Профессора и вскрыли тайник.
На свет зажжённой лампы сразу же слетелось несколько ночных бабочек, они попадали в жестяной абажур и метались там, со стуком врезаясь в стенки, и жёлтый свет от этого мелькал и дёргался. Профессор по одному разворачивал бумажные свёртки и протягивал мне то, что было внутри. Уже знакомая заколка с птичкой. Позеленевшая бронзовая курильница эпохи Тан. Две статуэтки из терракоты – Будда и бык. Ещё одна статуэтка, уже нефритовая, украшение для дверного проёма с немыми колокольчиками, которым кто-то давно вырвал языки, резная шкатулка из красного дерева, размером с мою ладонь, а внутри – россыпь старых монет и несколько маленьких серебряных слитков в форме лодочки с отчеканенным номиналом – тоже деньги, но постарше. Наверное, было ещё что-то, но что именно, я сейчас уже не помню.
– Такие мелочи, – не удержалась от замечания я.
– Это не мелочи, это твоя культура, – обиделся Профессор, защищая свой подвиг.