Чувство вины съело меня без остатка и обглодало кости, я не знала, куда себя деть, то плакала, то пыталась заняться чем-то, перемыла весь дом и вздрагивала на каждый шорох, если он хотя бы отдалённо напоминал шаги у крыльца. Бабушка искала Профессора, бегала под непрекращавшимся ливнем по соседям, но никто не знал, куда он мог уйти. Я целый день боялась зайти в пристройку, почему-то казалось, что, открыв дверь, я найду его там, за столом, под качающимся жестяным абажуром – и это было страшнее всего. Но на самом деле внутри меня встретила картина куда ужаснее: ветром у пристройки посрывало шифер с крыши и теперь все книги, все записи и главное – стопка скрепленных зажимами, сто раз перечёрканных жёлтых листков, единственный экземпляр диссертации – всё было залито водой. С трудом подняв разбухшую доску тайника, я обнаружила, что свои вещи Профессор не взял; папиросная бумага тоже подмокла, и кое-где её погрызла крыса, прибежавшая искать убежища от дождя. По одному доставая свёртки я чувствовала, будто оставила их сиротами.
Я по новой упаковала свёртки, как могла просушила диссертацию и немного помучилась, пытаясь её переписать, но чернила так растеклись, что восстановить текст было уже нереально. Всё это я сложила в железный ящик и оставила под столом в пристройке на случай, если однажды ночью Профессор туда проберётся. Он мог бросить меня, но не свои драгоценности – такого предательства мой небожитель не совершил бы.
К третьему утру от тайфуна осталась жалкая морось, бабушка узнала, что Профессор живёт у одного вдовца в соседнем посёлке, и успокоилась, а я решила уехать. В Чуншуй теперь стало тошно, но и в тот Пекин, из которого я сбежала, вернуться было уже нельзя. Пришлось творить себе новый Пекин, и я начала со старых связей: последнее письмо от Чэн Лю, отравившего меня своими словами, я сожгла, не читая, вместе с тем, в котором рассказывалось о Профессоре.
Бабушка Цинь достала из сундука и бережно передала мне нефритово-зелёное ципао из шёлка, я уложила его на дно сумки, стараясь не помять. Пока бабушка собирала мне еды в дорогу, я тайком заглянула в пристройку и проверила ящик – свёртки и диссертация всё-таки исчезли.
Дорога до станции оказалась тяжелее, чем от неё. Ноги взяли в грязи, низкие тучи давили на и без того расшатанные нервы, а когда первые капли дождя затушили мою сигарету, я обнаружила, что забыла зонтик; я тогда вообще оставила в Чуншуй много вещей, они лежали то тут, то там и бабушка весь год их находила, а потом шла на почту и звонила мне, на случай, если я беспокоюсь о пропаже. Самое обидное, что я где-то потеряла розовую ракушку, подарок Профессора, и мы так её и не отыскали. Переворошив сумку и не найдя зонта, я застонала, но прикинув, что прошла уже больше половины пути, решила не возвращаться. Дождь был не сильный, просто отвратительно холодный и какой-то липкий, злорадный, будто осень измывалась над человечеством – и всё это в первую неделю июля. Я надеялась, что мимо проедет какая-нибудь телега, и я попрошу меня подвезти, но как назло, в такую погоду нормальные люди не спешили выходить из дома.
На шаги сзади я сразу и не обратила внимания, приняла их за плеск капель. Поэтому, когда меня окликнули: «Эй, Чжоу!», я оглянулась и увидела Профессора, мне показалось, что он сгустился из воздуха. Сейчас, отягощённая разумом, я бы первая отругала его, что так рискует – добровольно идёт к человеку, который чуть не разрушил ему жизнь, но тогда я просто бесконечно рада была его видеть, сразу же кинулась навстречу и снова неловко замерла в паре шагов.
– Ты зонтик забыла, – он смотрел оценивающе, как будто всё ещё сомневался во мне, но, если честно, давно уже всё решил – иначе не пришёл бы. Мой зонт был зажат у него под мышкой, его собственный – раскрыт над головой.
– Прости меня! – выпалила я, Профессор кивнул. Вроде, наконец-то поверил.
– Спасибо, что спрятала мои вещи, – сказал он.
– Диссертация…
Профессор храбрился:
– Ничего, напишу заново, будет даже лучше.
Я спросила: «Ты останешься?» - и Профессор покачал головой. Я спросила: «Уедешь в Гонконг?» - и он кивнул. Я кивнула тоже, одобрила.
Провожая меня до станции, Профессор рассказал, что в Гонконг перебралась его лаоши, та самая, с которой он бежал из музея. Это было непросто, пришлось даже продать одни коллекционные часы, но к счастью, теперь всё было улажено, нужные взятки получены адресатами, и Профессор тоже мог покинуть Китай.
– Что с тем письмом? – не глядя в глаза, якобы равнодушно спросил он, пока мы ждали на платформе. В кармане у Профессора уже лежал билет на юг.
– Сожгла. Я никому о тебе не расскажу, даже имени не назову, обещаю. Можешь ехать спокойно.
– Да, я опасный, – грустно улыбнулся Профессор. – Но раз уж нас угораздило встретиться, хотя бы не забывай меня, что ли.
Я горячо обещала не бояться и не забывать, это звучало так по-книжному нелепо, что мы расхохотались. Но глядите-ка, я сдержала эту глупую клятву, в которую мы оба тогда не поверили – и не сдержала куда больше других, которые приносила со всей отдачей. Например, я бросила Чэн Лю: просто перестала выходить на связь, пряталась от него, пока могла, а когда он заявился к нам на порог и стал скандалить, позвала соседа-военного, и тот его спровадил. Через несколько дней меня выставили из университетского комитета, и я посмеялась, что наш великий Чэн Лю, оказывается, склонен к мелкой мстительности.
Когда я садилась в поезд, Профессор помог мне занести сумку в вагон и неловко, отводя глаза, клюнул в щёку на прощание. Помахал рукой, когда поезд отъезжал, и я помахала в ответ, хотя вряд ли он, со своим зрением, это увидел.
Я долго плакала в электричке, без причины, просто потому что время пришло, а после пересадки уснула и мне, кажется, приснилось лето.