Кажется, небеса услышали молитвы малышки, просившей о лете, или просто время наконец пришло, но, когда электричка притормозила у нужного мне полустанка, дождь уже прекратился. Тучи пронзали широкие световые столбы. Припекало всё ощутимее и над залитыми лугами поднимался молочный пар.
До Чуншуй я добиралась пешком по грунтовке, через луг и бамбуковую рощу. Ветер накатывал волнами и нёс благую весть о близости океана, отдавался на коже его прохладой, а в ушах – его шёпотом, щекотал нос запахом йода. Я думала о том, как передохну пару дней, одолжу у кого-нибудь велосипед или поймаю попутку и поеду на пляж.
К обеду от влажности стало тяжело дышать и всё тело покрылось липкой испариной. Мои ноги гудели от долгой дороги, а руки – от веса набитой сумки. Именно в этот момент я наконец вышла к раскинувшейся в дельте реки древней деревушке, помнившей, наверное, как Паньгу* отделил землю от неба. Против воли на глазах выступили слезинки, скатились по щекам и осели на губах ещё одним обещанием морских купаний – ровно таких же, как в детстве.
[Паньгу – герой китайских легенд]
Моя вайпхо* Цинь Линъяо управляла крохотным постоялым двором, единственным на весь район. Фасад ветхого двухэтажного дома украшала цепочка красных фонариков, исписанных пожеланиями процветания. Они приветственно качнулись на ветру, когда я входила.
[Wàipó – бабушка по матери]
Я не видела бабушку десять лет. Когда-то родители ездили в Цзянсу каждое лето, и я проводила здесь каникулы, но после то денег не было, то кого-то не отпускали с работы, то мне нужно было готовиться к экзаменам и оказывалось не до пляжей. Я забыла, что было видно из окна комнаты, где я всегда спала, какие в этом доме были дверные ручки и даже то, как выглядит бабушка Цинь – она стала цепочкой слов на бумаге, надиктованными кому-то письмами, которые то и дело обнаруживались в почтовом ящике.
Я думала, она стара и старомодна. Я думала, она не одобрит мою городскую стрижку и круги под глазами. Но, стиснув меня в объятиях, бабушка Цинь вдруг подмигнула и сказала:
– Причёска у тебя как из журнала, – и я поняла, что совершенно её не знаю.
Бабушка Цинь была ухоженной, маленькой и бойкой, а её одежда пахла едкими травами из саше, которые она раскладывала по карманам, чтобы отпугнуть моль. У бабушки Цинь были большие руки и крохотные ноги, обутые в шёлковые туфельки – в детстве я прикладывала к ним ладошку и удивлялась, что она одного размера с бабушкиной стопой. Бабушка улыбалась и рассказывала, как раньше всем девочкам туго бинтовали ноги, чтобы они стали маленькими и изящными.
За чаем она сетовала, что на постоялом дворе совсем не бывает гостей. Кроме нас с ней в гостинице жил только один человек – некто, кого бабушка Цинь называла Профессором, кто уже почти месяц занимал старый флигель и прочитал бабушке мою телеграмму.
Профессор на самом деле был только аспирантом, учился на историческом. Я познакомилась с ним на следующее утро, когда вышла на задний двор развесить по бабушкиной просьбе постиранные вещи. Он стоял, прислонившись спиной к белой стене флигеля и щурился на солнце – тучи за ночь совсем разошлись. Худой до истощения, в круглых очках, в белой рубашке с коротким рукавом, на которой лежали пятна бледного утреннего света. Заслышав мои шаги, Профессор наморщил нос и приоткрыл один глаз.
– Доброе утро, – поздоровалась я.
– Доброе, – слегка кивнул он. И спросил: – Вы внучка госпожи Цинь?
– Да, меня зовут Чжоу Цыси, – я пристроила корзинку с мокрым бельём на бедре и протянула ему руку. – Приятно познакомиться, товарищ.
Я стала получать письма от Чэн Лю, хотя на письма они походили мало, скорее, на короткие записки или заметки в газете. Его речь пестрела всякими «имею радость сообщить!» и «уведомляю тебя, товарищ Цыси!», в ней не было ни нежных обращений, ни заверений в любви – только новости сухим плакатным языком. Приходили письма часто, почти каждый день. Я разрывала конверты и читала их прямо у ящика, и мне казалось, что все эти восклицательные знаки сыплются с бумаги, как мокрый снег, и облепляют меня с ног до головы. Я травилась кислыми словами Чэн Лю, так что мысли тоже становились плакатными и долго потом не могли прийти в норму.
Но в целом, это были счастливые дни. Я много спала, вкусно ела, почти не курила, читала и ломала голову только над тем, как бы всё-таки добраться до побережья – городские тревоги отступили и остались только в письмах. Всё поломалось, когда однажды бабушка отправила меня к Профессору, чтобы я угостила его баоцзы*. Дверь в пристройку стояла незапертой, но Профессора на месте не оказалось, так что я пристроила миску на тумбочке и украдкой огляделась. Большую часть дня Профессор проводил за этим испорченным короедами столом, заваленный документами, картами, какими-то выписками из архива. Он писал диссертацию, и сам этот факт заставлял меня немного благоговеть. Чтобы отогнать влажную приморскую жару, он рассеянно помахивал веером, от чего бумаги то и дело вспархивали со своих мест и обваливались на пол; Профессор только цыкал и оставлял их лежать, где упали. Над столом качалась лампа в жестяном абажуре; она висела так низко, что, вставая со стула, Профессор, наверное, должен был каждый раз задевать её головой. На дверце шкафа сушилась постиранная рубашка. Ничего особенного, в общем, и я уже собиралась уходить, когда краем глаза заметила, что одна из половиц слегка отходит. Я похолодела. Чэн Лю рассказывал, как хунвейбины во время обысков находили тайники под полом, а в тайниках – запрещённые книги и драгоценности, пластинки с Бахом и Бетховеном. А ещё в детстве, в деревне, мы с друзьями играли в кладоискателей: копались в руинах старого поместья, шугались призраков и визжали, если замечали что-то блестящее. Чувствуя сейчас тот же азарт, я присела на корточки и подцепила половицу.
[Bāozi – паровые булочки]
Там и правда был тайник, где лежали несколько свёртков, обёрнутых в папиросную бумагу и обмотанных сверху бечёвкой. Дрожа от волнения, я взяла один и осторожно развязала тугой узел. Размотала свёрток.
У меня на ладони в гнезде из коричневатой пыльной бумаги лежала длинная золотая шпилька. На навершии, расправив крылья, сидела птичка из тёмно-зелёного нефрита, а из-под её лап тянулись три тонкие золотые цепочки, каждая из которых заканчивалась крупной розовой жемчужиной. Я осторожно потрогала крохотную головку птицы, всё ещё не совсем веря в реальность происходящего. Профессор прятал у себя старинные драгоценности.
Я не могла, как Чэн Лю, копаться в чужих вещах с полной уверенностью в своём на это праве. Послышалось, что к флигелю кто-то идёт, так что я быстро завернула заколку обратно, обмотала бечёвкой, стараясь сделать, как было, сунула её в тайник и приладила доску. Но когда я выскочила из дверей, ни на дорожке, ни на заднем крыльце никого не оказалось.
Вернувшись в свою комнату, я тут же села за письмо Чэн Лю – от нервного возбуждения даже строчка плясала. Кратко обрисовав, кто такой Профессор, я рассказала, как нашла в его комнате тайник, описала заколку и упомянула о других свёртках. «Укрывание предметов старины, несомненно, дело недостойное честного товарища,» - писала я, невольно подражая тому самому плакатному стилю.
Я уже собиралась сунуть письмо в конверт и запечатать его, но в последнюю минуту что-то удержало мою руку. Я подумала о бабушке, которой тоже может достаться. А затем, невольно, – о Профессоре. Дистрофичном, не от мира сего, совсем молодом – откуда у него вообще эти вещи? Может, он вовсе здесь ни при чём, а я приведу к нему смерть за руку. Живое воображение мигом нарисовало картинку: Профессор, с разбитой губой и синяком на скуле, стоит на коленях, а Чэн Лю, возвышаясь над ним, как статуя на площади, кричит: «Поклонение перед буржуазной культурой! Поклонение перед буржуазной культурой!» Размахивается. И бьёт так, что голова Профессора откидывается назад, как у болванчика. Я знала, он на это способен, поэтому оборвала фантазию, сунула письмо в стопку других бумаг и решила, для начала, хорошенько во всём разобраться.
В тот вечер я боялась смотреть Профессору в глаза, съела три тарелки супа, выкурила полпачки и решила чуть-чуть погулять, а когда наконец устала достаточно, чтобы очнуться, обнаружила себя почти у станции. Профессор пришёл искать меня с фонарём, сказал, что бабушка волнуется и он еле уговорил её не бежать самой. Я чуть не призналась, но это оказалось ещё сложнее, чем хранить тайну.