Выхожу из спящего режима. В комнате ещё темно. Значит, разбудил меня не утренний таймер. Тогда, вероятно, громкий звук. С Берманом что-то случилось? Или, может, просто была гроза?
Прислушиваюсь. Тихо. Ошибка системы? Снимаю себя с подзарядки, возвращаю на место защитный клапан на спине и надеваю футболку. Выхожу в коридор. Дверь в комнату Бермана открыта, хотя он всегда закрывается. Из гостиной доносятся звуки пианино. Короткая мелодия повторяется несколько раз, потом долго звучит одна нота, и наступает тишина. Наверное, Берману не спится и он решил себя развлечь. Я собираюсь бесшумно вернуться в комнату, но пол подо мной протяжно скрипит, и Берман кричит:
— Тис, ты?
Выхожу в гостиную. Здесь горит свет. Берман сидит за пианино. На верхней крышке лежат нотные листы. Один исписан.
— Я.
— Прости, если разбудил, — поднимает с пола механический карандаш с почерневшим, почти стёртым ластиком на конце, — редко ко мне вдохновение приходит. Решил, что грех будет упускать шанс.
— Я вам помешал?
— Нет-нет. Всё равно дальше не идёт.
Он складывает все листы в стопку, берёт верхний, читает и несколько раз сгибает. Убирает в глубокий карман кардигана.
— Хочешь, научу тебя играть?
— Зачем?
— Кофе варить ты ведь научился, — пожимает он плечами. — И вполне себе вкусный. Почему бы не научиться играть на фортепьяно? Хотя тут дольше посидеть придётся, конечно.
— Вы хотите, чтобы я писал для вас музыку?
— Что? — Он, кажется, возмущён и, возможно, обижен. — Не настолько я ещё отчаялся, чтобы писать музыку при помощи искусственного интеллекта. Да и вообще какого-либо другого интеллекта.
— Прошу прощения, если моё предположение задело вас. Я провёл аналогию с кофе, и это показалось мне единственным логичным объяснением.
Берман опускает крышку на клавиатуру и садится обратно на банкетку. Запускает руку в карман кардигана, мнёт сложенный лист.
— Тогда свари мне кофе.
— Сейчас без трёх минут два часа ночи. Вы уверены, что хотите выпить кофе? Боюсь, вы не сможете уснуть.
— Какой ты скучный, — выдыхает Берман.
Наверное, я всё же ему помешал, и у него испортилось настроение. Обычно он меня хвалит. Называет умным и говорит, что я молодец.
— Пить ночью кофе — весело?
— Дело ведь не в кофе, — он встаёт и идёт на кухню, я следую за ним, — а в том, что это как бы неправильно, понимаешь? Ночью нужно спать, а не пить кофе, хомячить бутерброды с колбасой, шебуршать обёртками конфет или, там, играть на пианино. Но это весело. И приятно. Приятней, чем днём.
— Хотите, приготовлю вам бутерброды?
Он оборачивается и улыбается.
— Не откажусь.
Я мою руки, беру хлеб, купленный вчера в единственном на всю Сосновку продуктовом, и оставляю два куска. Достаю из холодильника томатный соус, ветчину и сыр. Берман не садится за стол, а становится у меня за спиной. Я намазываю тонким слоем соус, режу ровно и потом пополам ветчину, раскладываю на хлеб, нарезаю сыр и кладу сверху.
— Вы хотите что-то сказать, господин Берман? — спрашиваю я, когда он следует за мной до тумбы с микроволновой печью.
— Нет-нет, ничего. Просто за тобой интересно наблюдать. Я, конечно, как та самая четырёхлетка, впервые увидавшая поезд, но ничего не могу с собой поделать. Вроде бы вот видишь перед собой человека. А потом резко вспоминаешь, что это сложно устроенная и чертовски сильная машина, способная, наверное, одним быстрым движением свернуть тебе шею. И при этом она просто делает тебе бутерброды в два часа ночи. Мозговзрывательно.
— Я не собираюсь сворачивать вам шею.
— Понятное дело, что не собираешься. Но ведь чисто теоретически мог бы?
— Чисто теоретически мог бы, — соглашаюсь я. Раздаётся слишком громкий для тихой ночи сигнал, я вытаскиваю из микроволновой печи бутерброды и несу горячую тарелку на стол. — Весной в Санкт-Петербурге произошёл похожий случай. Но у того андроида долгое время сбоила система. И его хозяин нарушал правила эксплуатации. К тому же он выжил.
— Вот видишь, свернуть шею ты мог бы. Думаю, стать одним из тех, кто умер от рук андроида, а не, там, от инсульта, инфаркта или треклятого туберкулёза, было бы довольно…
— Весело? — подсказываю я.
Он начинает смеяться и долго не может остановиться. Значит, настроение поднялось. Хорошо.
— По крайней мере, небанально.
Берман идёт за стол. Я убираю продукты и мою посуду. Он жуёт и жмурится. Неужели ночью и правда вкуснее?
— А ты вообще есть не можешь? — спрашивает Берман.
Молча он принимать пищу почему-то не умеет, хотя, насколько я знаю, всех детей этому учат. «Когда я ем, я глух и нем», так ведь?
— Могу. Мой язык снабжён подобием вкусовых рецепторов. Я способен определить состав пищи, а также проверить, не отравлена ли она. Но в целом роботы не нуждаются в еде, поэтому её потребление бессмысленно. И даже вредно, ведь это растрачивание продуктов, которые…
— Хочешь? — спрашивает он, поднимая в руке оставшийся бутерброд.
— Нет.
— Ну, как хочешь. Моё дело предложить.
Если он с таким довольным лицом ест второй бутерброд, то зачем предлагал его мне? Берман называет меня сложной машиной, но сам ведь куда сложнее устроен. Я руководствуюсь исключительно логикой и заложенными в меня алгоритмами, а он… Возможно, тоже логикой. Но какой-то другой. Непонятной мне логикой. Вероятно, не только мне.
Берман доедает, я предлагаю вымыть тарелку, но он моет сам. Вытирает, ставит на место и потягивается.
— Теперь можно и поспать.
— Советую сперва почистить зубы. Вы ведь поели.
Он закатывает глаза и треплет мои волосы.
— Давно мне никто не говорил зубы перед сном почистить. Лет так… двадцать пять уже. А что мне за это будет?
— Извините, я не совсем понимаю смысл вашего вопроса.
— Если я, как послушный мальчик, пойду и почищу зубы, ты сделаешь что-нибудь для меня? Должен же я получить какую-то награду за хорошее поведение.
— Но ведь я и так всё для вас делаю.
— И правда, — озадачивается Берман, — всё. Тогда, м-м… Расскажешь мне на ночь сказку? Чтоб спалось лучше.
Он хмыкает и идёт в ванную. Не могу понять, шутит он или нет. Поправляю волосы. Лучше всё-таки поискать что-то подходящее.
Когда Берман возвращается, у меня уже готов список сказок: народных, авторских, современных засыпательных, волшебных, бытовых… Пока мы идём в комнату, на всякий случай ищу колыбельные. Правда, петь я не умею и мой голос не мелодичен. Для этого скорее подошёл бы андроид-бебиситтер. Мы заходим, он снимает кардиган и вешает на спинку кресла, оставаясь в одной пижаме.
— Какую сказку вы бы хотели послушать?
— Да не нужно никаких сказок, — говорит он, будто бы это совсем очевидно, — я же не ребёнок. Посиди просто в комнате, пока не усну. Сплю я обычно крепко, так что потом можешь уходить, не бойся разбудить.
Он выключает свет и ложится в постель. Поворачивается ко мне лицом и накрывается по самый подбородок одеялом. Я сажусь в кресло.
— У тебя когда-нибудь были проблемы со сном? — спрашивает Берман. Глаза у него закрыты. Одна рука под подушкой. — Не мог долго уснуть или, там, постоянно просыпался?
— Технически я не засыпаю, а… В любом случае нет. Не было.
— Повезло. Цени хороший сон, пока есть… А на прежней работе как, трудно было? Может, не получалось что-то?
— Иногда у меня не выходило в срок выполнить задание из-за непредвиденных обстоятельств, если это можно считать трудностью. Кроме того, начальник центра часто ставил слишком короткие сроки, которые было физически невозможно соблюсти.
— Да начальники все такие, — усмехается Берман. — А с коллегами ладил?
— Нас всех объединяла общая цель — стремление быстро и качественно сделать свою работу, — поэтому любые недопонимания быстро разрешались. Вне работы наше общение сводилось к минимуму.
— А чем ты тогда занимался в свободное время?
— Вы разве не хотите спать? — спрашиваю я.
Не понимаю, зачем ему информация про моих коллег. Они были обычными. И есть. Как и я.
— Хочу, хочу… Просто голос у тебя успокаивающий. Слушал и слушал бы.
— Тогда мне всё же прочесть вам сказку?
— Ну давай сказку, раз уж о себе рассказывать не хочешь… — бормочет, зевая, Берман.
Я начинаю читать одну из северных сказок. Она про любовь вечерней зари и рассвета… По-видимому, должна была объяснять существование полярной ночи. На середине делаю паузу и прислушиваюсь. Берман уже уснул. Понизив голос, заканчиваю сказку. И почему люди пытаются объяснить всё через любовь? Зачем им вообще любовь, если она заставляет их страдать?
Даже вечерняя заря и рассвет решили навсегда остаться лишь женихом и невестой — ведь тогда и любовь навсегда останется пылкой и молодой. А Илья… решил поселиться здесь. Навсегда ли? Или когда-нибудь снова решит, как это называют люди, наступить на те же грабли?
Дождавшись третьей фазы сна, чтобы точно не разбудить, я встаю с кресла и подхожу к кровати. Опускаюсь на корточки. У него синяки под глазами. На щеках и подбородке короткая щетина. Волосы растрёпаны… А в этой обычной с виду голове рождаются гениальные композиции.
Уснуть ему трудно, но спит, не ворочаясь. Он и правда думает, что я отличный парень, как сказал по телефону своему другу? Или я всё-таки скучный? Вероятно, второе. Даже если он думает иначе. Я не тот, кто ему нужен. Вернее, я нужен, но только как помощник: приготовить поесть, убраться в доме, напомнить о лекарствах, сходить в магазин или на рынок. Рассказать сказку на ночь. На большее я не способен. И не должен быть способен.
Я поправляю сползшее одеяло, поднимаюсь и сажусь в кресло. От висящего на спинке кардигана тонко пахнет дезодорантом. Хорошо, что я успел достаточно подзарядиться. Иначе действительно пришлось бы возвращаться в комнату. А пол в коридоре скрипучий. Вдруг всё-таки разбужу?
Спустя шесть часов и двадцать минут Берман начинает ворочаться. Сперва прячется от солнца под одеялом, потом вылезает, волосы у него, наэлектризовавшись, стоят торчком. Он открывает глаза, потягивается и, глядя на меня, с какой-то восторженностью в голосе произносит:
— И всё-таки, Тис, я научу тебя играть на пианино!