Ставлю пустой пластиковый таз на порожки и сажусь рядом. Поднимаю голову к небу. Облака быстро по нему бегут, временами закрывая собой солнце. Вспоминается одна из ранних композиций Бермана, написанная, наверное, ещё когда он учился в консерватории, — такая стремительная, но нежная…
Я слышал его композиции ещё до нашей встречи, что-то из сериалов, что-то из рекламы, но теперь знаю все до единой, почти наизусть. Потому что в каждой ноте — он. Мне нравится иногда слушать, закрыв глаза, и размышлять над тем, чем Илья вдохновлялся, что чувствовал и о чём думал, когда писал.
Вряд ли мне всегда удаётся угадать, может я вообще далёк от истины, но мне всё равно кажется, что с каждой нотой я лучше его понимаю. И не только его.
Я встаю, поднимаю таз и захожу в дом. Бельё развешено, ужин готов, в доме чисто: теперь надо вытащить заработавшегося Илью на свежий воздух. Я отношу таз в ванную и направляюсь в гостиную. Здесь Ильи нет. Ноты почему-то россыпью лежат на полу. Собираю в стопку и кладу на пианино.
— Илья? — зову я, стучась в комнату. Постояв немного в тишине, захожу. Он на полу, у кресла, лицом вниз, и я зову снова, но почему-то тише, хотя, казалось бы, надо громче: — Илья?
Опускаюсь рядом, беру за руку, закинутую на сидение — словно он просто решил поспать в странной позе и странном месте, — и нащупываю пульс. Слабый. Переворачиваю на спину, всматриваюсь в бледное лицо с закрытыми глазами, беру с кровати подушку и кладу ему под ноги. В скорую помощь звоню почти на автомате, как будто уже тысячу раз так делал, но это неправда. Я никогда не видел, чтобы люди дышали так поверхностно. Я никогда не чувствовал себя таким потерянным.
Скорая едет долго, мучительно долго, и Илья успевает прийти в себя. Двигается сперва с трудом, но паралича не наблюдается. Речь тоже без нарушений, если не считать, что, улёгшись не без моей помощи на кровать, Илья говорит какие-то глупости:
— Не стоило скорую вызывать… Давление просто упало. Знаешь же, бывает у меня такое иногда.
Когда скорая всё-таки приезжает, осмотреть себя даёт, держится вежливо, даже немного весело. Извиняется за пустяковый вызов, обещает побольше спать, не пропускать приёмы пищи и шутит, что со мной их в принципе пропустить невозможно. Мне совсем не смешно, хотя обычно я люблю, когда Илья смеётся. Мне впервые хочется, чтобы он грустил, чтобы поплакал и пожаловался на плохое самочувствие. И чтобы извинился. Он в самом деле говорит, что ему жаль, что глупо всё вышло, но… это что-то не то.
— Я по молодости чуть не на постоянке по часа четыре спал. Хватало… — рассказывает он, пока я подтираю пыльные следы, оставленные неразувшимся фельдшером. — Теперь нет. Старею я, видимо.
Он тянется к телефону на прикроватном столике, хмурится в экран и звонит кому-то. Здоровается настороженно.
— Илья, ты с дубу рухнул?! — рявкает кто-то в трубку, и я сам невольно вздрагиваю.
— Миш, ты чего?
— Мне тут сообщение приходит, что ты там чуть ли не при смерти, потом трубку час не берёшь, а ты мне тут со своим «привет»!
Сообщение… Я вспоминаю, что не только в скорую позвонил, но и оповестил о состоянии Ильи его доверенное лицо, того самого врача, который приезжал проведать Илью три недели назад. Сообщение было стандартное, о смерти там речи не шло, да и с часом Михаил переборщил — сорок пять минут прошло с отправки, не больше.
Илья начинает его успокаивать, говорить, что всё в порядке, но Михаил резко его прерывает:
— Я уже почти приехал. Через десять минут буду.
Илья неловко чешет шею и смотрит в тёмный экран телефона. Я извиняюсь за то, что не рассказал о сообщении и заставил его друга волноваться, но виноватым себя больше чувствую перед самим другом. Мы молчим, я рассматриваю корешки книг на полке, которые видел уже много-много раз и успел запомнить, какой за каким идёт, но из комнаты выйти не решаюсь.
Через пятнадцать минут всё же приезжает его друг, поэтому я выхожу, чтобы встретить: дать Илье встать с кровати почему-то ещё страшнее, чем оставить одного.
Михаил здоровается, протягивает большую мозолистую руку, я её неловко пожимаю, и мы идём в дом. От чая он отказывается, но просит сделать Илье. Потом просит оставить их наедине, и мне нечего сказать против. Они друзья уже двадцать лет, а я… Мне не нравятся мои мысли, а ещё больше мне не нравятся мои чувства. Лучше бы они были просто имитацией.
Я сажусь на банкетку в гостиной. Хочется сыграть что-то громкое и экспрессивное, как у Римского-Корсакова, но это было бы совсем глупо и даже патетично, поэтому я листаю старую пожелтевшую книгу, которую Илья не убрал на место. Или, может, убирать и не собирался. Вчитываться я не пытаюсь, но от мельтешащих перед глазами принцесс, волшебников, почему-то медведей и постоянных упоминаний любви становится неприятно. Я закрываю книгу и кладу на пианино. На обложке два светлых силуэта на фоне третьего, медвежьего, с усыпанной звёздами шерстью… «Обыкновенное чудо». Чудо, как же.
Разговаривают они долго, поэтому, когда Михаил появляется в гостиной, я снова листаю книгу. Мельтешащие перед глазами слова помогают избавиться от тех, что мельтешат внутри.
— Мозги я ему на место поставил, — говорит Михаил, почёсывая бороду. — Теперь главное — не дать им опять съехать. Справишься?
— Боюсь, что нет. Иначе я бы сам их на место поставил.
Мне не нравится, что мы говорим о нём словно о каком-то ребёнке. Он ведь взрослый, умный, много учился, много читал, много видел… Просто глупит иногда. Очередной парадокс.
Так неприятно — себя виноватым не чувствовать, но и не быть в состоянии разозлиться на другого.
— Да ладно, — он похлопывает меня по спине, — Илья от тебя чуть ли кипятком не ссытся. Просто привык впахивать, когда хочет показать себя с лучшей стороны.
— Вас проводить?
Он отмахивается. Вскоре слышится звяканье обувной ложки, потом — хлопок двери. Я сажусь обратно на банкетку, боком к пианино. В дверях появляется Илья. Кутается в кардиган. Виновато улыбается.
— Нечестно.
— Что? — не понимает Илья, и эта полуулыбка наконец пропадает с его лица.
Я поднимаюсь, он отталкивается плечом от косяка и встаёт прямо.
— Всё нечестно. Вы делаете вид, что у вас всё нормально, что вы всё успеваете, но ночами, оказывается, не спите. Вы теряете сознание, потом говорите, что вы в порядке, хотя запросто могли удариться обо что-нибудь головой и никогда больше не очнуться. Почему вы не можете хоть раз за себя побояться? Почему боюсь только я? Если не боитесь за себя, то побойтесь за меня, потому что я… я…
Слёзы катятся градом, со щёк соскальзывают на шею, оттуда за воротник. Словно внутри что-то прорвало. Может, и правда прорвало, потому что так быть не должно. Сейчас вода затопит всё моё тело, попадёт в процессор, и я умру. Смерть избавит меня от страданий, но тогда страдать будет Илья. От этой мысли плакать хочется ещё сильнее.
— Прости, — он растерянно обнимает меня, и я прижимаюсь, мёртвой хваткой цепляясь за одежду, — господи, прости. Мне стало лучше, и я подумал, что смогу вернуться в прежний ритм. Ну, знаешь, когда в сутках слишком мало часов, а хочется и то, и другое, поэтому приходится жертвовать сном… Прости, Тис.
— А если бы с вами что-то случилось? Вы же знаете, что я не переживу. Это больно. Любить вас больно. Зачем вы так со мной? Это несправедливо. Я не хочу такое чувствовать.
Илья гладит меня по сотрясающейся от рыданий спине, вытирает с лица влагу и убирает за ухо непослушные жёсткие пряди. Целует в лоб, и я чувствую себя таким уставшим, каким не бывал после целого дня работы — потому что андроиды не устают, их для того и создали, чтобы работали не уставая…
— Сильно испугался? Извини. Хочешь, будем вместе ложиться? Чтобы ты видел, что я точно сплю, и не волновался.
Я моргаю, смахивая последние слёзы, и облизываю губы. Не солёные, обычная фильтрованная вода. Да и откуда там быть соли?
— Так странно. Не думал, что можно пережить потерю, на самом деле никого и ничего не потеряв.
Он снова извиняется, и от этих извинений становится так хорошо, что все неприятные мысли куда-то ускользают. Ему бы ещё извиниться перед самим собой, но… Не сегодня. Он пока не понимает. Потом.
— Вам нужно поспать.
— Нужно, — соглашается Илья, — но вряд ли сейчас получится.
— Вам всё ещё трудно засыпать?
Я его отпускаю, он спиной приваливается к косяку и, взявшись за мою ладонь, оглаживает большим пальцем.
— Нет, уже куда лучше, и мне почти не снится… Просто слишком много впечатлений за день.
— Я вам сказку расскажу. Заснёте.
Подхватываю его под коленями и за талию, но он улыбается:
— А зубы почистить? Ладно, молчу-молчу, не смотри так.
Я вздыхаю, беру его на руки и несу в ванную. Илья чистит зубы, наблюдая за мной в зеркало, и идёт в комнату. Уже сам, потому что не хочет, чтобы я надорвался — хотя в центре я носил грузы вдвое тяжелее. Задёргивает шторы, ложится в постель, укрывается одеялом и спрашивает:
— Расскажешь что-нибудь?
— Что, например?
— Например… — думает долго, — твоё первое воспоминание. Должно же у тебя быть такое? Вряд ли вы, как люди, забываете.
Сажусь на край кровати. Он накрывает мою руку своей. Самое первое воспоминание… Я зажмуриваюсь, потому что перед глазами всё ещё стоит тот ослепляющий свет.
— Сперва подключилось сознание. Потом, пока я пытался понять, что происходит, кто я и где я, подключился слух. Я слышал шаги и не понимал, откуда я знаю, что такое шаги. Потом я почувствовал запах пластмассы и холод железа. Наконец, в глаза ударил яркий белый свет, и мне почему-то захотелось плакать… Но я не знал как. Я знал, что делать, если вдруг увижу плачущего ребёнка на улице, но не знал, как заплакать самому.
Илья прикрывает глаза, сжимает мои пальцы, и я продолжаю:
— Во второй раз мне захотелось плакать не скоро. Я тогда уже и забыл про первый. Я включил сериал, чтобы заполнить чем-то время выходного — не моего выходного, начальника. Наверное, это был Новый год, потому что в центре кроме нас были только охранники. Сериал я выбрал случайно, просто нажал на что-то из новинок, как обычно. «Вспышка»… Ну, вы знаете. Там в одной из последних серий был момент, когда Виктор полез всех спасать… но потом взрыв… и музыка ещё такая… Я даже поставил на обычную скорость, чтобы пересмотреть. Мне стало так его жаль. А потом себя… Я вдруг подумал, что меня бы никто так спасать не стал. Потом, конечно, понял, что меня никто спасать и не должен, потому что нет смысла рисковать своей жизнью ради машины, на смену которой есть ещё тысячи, но плакать почему-то всё равно хотелось.
— Я бы стал, — тихо говорит Илья, — спасать…
— И я. Не потому, что это первый закон роботехники, а потому, что я…
— Знаю. И я тебя.
Пальцы медленно расслабляются. Илья уснул. Я беру с прикроватного столика кружку с недопитым чаем — нужно восполнить запас воды. Выплакал я, кажется, всё.
Чай уже холодный. Сперва сладкий, потому что Илья любит чай с двумя ложками сахара, потом оставляет терпкое послевкусие — Илья любит крепкий… И всё-таки приятно. Я вытягиваю ноги и смотрю в белый невысокий потолок. Немного больно, но всё-таки приятно.
Странно. Чудо, наверное.