В этот раз курица не на проходе, а рядом с урнами под раздельный сбор мусора: стекло, бумага, пластик. Снова ищет, чем поживиться в смешанном с землёй песке. Я первым делом иду к Елене. Она смотрит на меня с неприязнью, но овощи продаёт. Пожилая женщина по соседству, Карина Юрьевна, всё так же приветлива. Пытается уговорить кроме малины и яблок купить ещё сливы, смородины, ежевики… Вежливо отказавшись, я иду к Татьяне Викторовне.
Она на меня даже не смотрит. Ожидаемо.
— Здравствуйте, Татьяна Викторовна.
Молчит. За соседними прилавками тоже становится тихо, даже немногочисленные покупатели, перестав торговаться и сплетничать, оборачиваются на нас. Всем интересно, что будет дальше. Об этом чрезмерном любопытстве говорил Берман?
— Вы имеете право испытывать любые чувства по отношению к роботам и, в частности, андроидам. Однако, согласно прошлогодней поправке к закону «О защите прав потребителей», продавец не вправе отказать покупателю в продаже товара без уважительной на то причины. Даже если покупатель — робот. Более того, у меня есть доверенность от хозяина, подтверждающая, что я действую от его лица и в его интересах.
Я достаю из шопера сложенный лист, разворачиваю и показываю ей. Она, видимо, не верит, что я действительно принёс доверенность — сейчас никто таким не пользуется, — поэтому сперва смотрит, быстро читает, потом снова отворачивается. Задрав округлый подбородок, поджимает губы. Берман был прав, когда сказал, что это не сработает.
— И вам хорошего дня, — говорю я, прежде чем убрать доверенность и подойти к Лизавете, светловолосой девушке из дома с флюгером и синим забором.
— Это было неожиданно, — шепчет она, — и круто. Но мне Татьяна Викторна, к сожалению, печенье тоже не продала. Просекла, что тебе помогаю. Будешь жаловаться в Роспотребнадзор?
— Берман сказал, что далеко заходить не стоит, иначе хуже сделаю себе. Поэтому — нет.
— А может, и стоило. Та ещё она карга, дай только с кем-нибудь поссориться… Ну, ничего. Варенья?
— Среднюю банку смородинового, пожалуйста. И двести грамм грецких орехов.
— Готовить что-то собираешься?
— Да. Ореховый кекс.
— О-о, — тянет она, взвешивая орехи. Досыпав немного, запечатывает крафтовый пакет. — Был бы у меня такой андроид, я, может, и замуж не выходила бы никогда… Ну, к счастью, я и не вышла ещё. Так что как денег подсоберу, так и куплю сразу. Как там Илья?
— Вполне хорошо. Думаю, лучше, чем неделю назад. Он, кстати, попросил в этот раз всё же вам заплатить.
Лизавета фыркает, но деньги принимает. Я прощаюсь и выхожу с рынка. Небо затягивает плотными тучами. Стоит поспешить, иначе намочу одежду — а она ведь не моя. В этот раз светло-коричневая кофта и широкие джинсы. Когда-то их носил Берман. Трудно его в этом представить. И без кардигана.
Я успеваю вернуться до того, как начинается дождь. Перед домом стоит высокий чёрный автомобиль. BMW X7 III. Значит, врач всё ещё здесь — он как раз подъезжал, когда я выходил. Я поднимаюсь по ступеням, прохожу через воздушную занавесу автоматически сработавшего рециркулятора, расшнуровываю кроссовки, снимаю и надеваю тапочки. Подхожу к двери гостиной.
— …Эти анализы тоже отрицательные, поэтому отговорки больше не принимаются. Если ты, поганец, продолжишь сидеть в четырёх стенах, я тебе уколы болючие пропишу и скажу роботу твоему, чтобы каждый день ставил. И клизмы ещё, для профилактики. Понял меня, Илья?
— Чего ты бузишь, Миш? Я ведь комнату постоянно проветриваю, во двор выхожу свежим воздухом подышать. Мне лучше, сам же сказал.
— Лучше — не значит здоров…
Я иду на кухню и раскладываю купленные продукты по местам: овощи и фрукты в холодильник, варенье в шкафчик. Орехи оставляю на столешнице — после обеда нужно испечь кекс. Вытираю две кружки и тарелку, оставленные рядом с раковиной. Входная дверь хлопает, с улицы вскоре слышится шум мотора. Берман заходит на кухню.
— Вернулся уже? Вот и отлично. Пойдём.
— Куда?
Ответа не следует, но я и без него догадываюсь. Мы идём в гостиную. Останавливаемся у пианино. Берман жестом предлагает мне сесть на банкетку. Сажусь. Он листает старую нотную тетрадь — хотя это незачем, ведь всё есть у меня в голове — и, найдя нужную страницу с размашистой подписью «Before the Storm»,* уточняет:
— Готов ведь?
— Готов.
Он довольно кивает, отходит и говорит, чтобы я начинал. И я начинаю, всё ещё не понимая, зачем ему всё это. Я много раз слушал композицию в исполнении автора — ноты все те же, но звучит она совсем не так, как у меня. Когда заканчиваю, Берман сперва молчит, потом кладёт руки мне на плечи:
— Ты слишком напряжён. Осанка у тебя, конечно, завидная, но ты как будто собрался мяч баскетбольный отбивать, а не… Вот, уже лучше. Сыграй-ка ещё раз начало.
Я играю. Он прислоняется к двери, ведущей в коридор, и чешет подбородок.
— Ноты ты все запомнил, хорошо. Но этого недостаточно. Играть нужно с чувством, понимаешь? Если не с тем, которое вкладывал композитор, то хоть с каким-нибудь. Пропускай музыку через себя. Иначе это будет просто набор звуков.
— Боюсь, я не могу ничего с этим поделать. У меня нет чувств. Я андроид, если вы снова забыли.
— Ой, да брось. Даже табуретка, на которой ты сидишь, что-нибудь да чувствует.
— Может, тогда вам стоит попросить её сыграть вместо меня?
— Думаешь, — смеётся он, — раз конечности у неё такие же деревянные, как у тебя, то я и разницы не замечу? Надо было тебя Пиноккио, что ли, назвать.
— Вы можете поменять моё имя в любой момент.
Берман подходит и начинает наигрывать что-то весёлое.
— Или лучше Буратино? Он мне как-то симпатичней. Роднее, что ли. Кто доброй сказкой входит в дом?.. Кто с детства каждому знаком… Кто не учёный, не поэт…
Продолжая напевать, убирает руки с клавиш и лохматит мои волосы. В последнее время он часто их трогает. Я поворачиваю на него голову. Подмигивает. Кажется, ему очень весело. Ещё бы. Над табуреткой — банкеткой, вообще-то — ведь не поиздеваешься. Вот зачем ему это всё: скучно стало. Почему бы не попробовать научить робота играть на пианино и не показать своё человеческое превосходство над искусственным интеллектом, я ведь всё равно ничего не…
— Давай, — он тычет в ноты, — вот отсюда. Давай-давай.
Хорошо. Сыграю, раз ему так сильно хочется. Я расслабляю плечи, но они вновь напрягаются, как только я заношу пальцы над клавиатурой. Опять недоволен будет… Закрываю глаза и начинаю. Я сбиваюсь, начинаю заново, с излишним усилием нажимаю на клавиши, делаю ненужные паузы, но он меня не останавливает. Конец играю на октаву выше. Выдыхаю. Открываю глаза.
— Вот! — радостно хлопает в ладоши Берман. — Вот! Можешь ведь. Всего-то нужно было тебя немного раздразнить.
— Вы… Вы это специально.
— Специально, — пожимает он плечами. — Обиделся?
— Нет.
— Ну не дуйся, Тис. У тебя получается куда лучше, чем у табуретки, честное слово.
Он приглаживает взлохмаченные им же волосы.
— Это банкетка, — поправляю я.
— Как гласит древняя мудрость, павлин — это та же курица, только с красивым хвостом.
— На самом деле то, что многие ошибочно считают хвостом, вовсе не хвост, а надхвостье, состоящее из кроющих перьев. А хвост у павлинов…
— Всё, всё, я понял, мистер Всезнайка. Прости. Больше такие методы обучения использовать не буду.
Я встаю с банкетки, убираю ноты и собираюсь опустить клап на клавиши, но Берман его перехватывает. Мягко возвращает на прежнее место, забирает у меня тетрадь и начинает обмахиваться. На выцветшей обложке портрет Бетховена: с седыми кудрями, большим напряжённым лбом, поджатым подбородком и красным шейным платком.
— Знаешь, почему я так люблю пианино?
— Почему? — спрашиваю я, ведь он молчит и точно хочет, чтобы я спросил.
— Потому, что это на самом деле струнный инструмент. Но струн не видно. Они внутри, за гладким лакированным деревом. Вместо них клавиши, — он зажимает одну, — строгие, такие сдержанные чёрно-белые клавиши. Молоточки бьют по стройным рядам струн, но мы только слышим их мелодичные вскрики — и восхищаемся… Фортепиано — это всегда немного загадка. Магия. Математическая, физическая магия. Неужели тебе совсем не хочется ею овладеть?
Я не отвечаю. Неужели Берман не понимает, в чём дело? Или он специально так со мной? Не думал, что он может быть таким жестоким. Или музыканты все такие? Бетховен кажется грозным. Берман же на вид мягок… И не только на вид. Однако так ещё хуже.
— Вы правда думаете, что у банкетки есть чувства?
Он садится на неё и оглаживает чёрную потёртую обивку из экокожи.
— Нет, но… иногда хочется верить во что-нибудь эдакое. Пусть и глупое. Говорят, Роберт Шуман** разговаривал со столами. Или они с ним разговаривали. Или друг с другом? Что-то там со столами, в общем.
— У Роберта Шумана было тяжёлое психическое расстройство.
Берман вздыхает и, глядя на меня снизу вверх, вымученно улыбается. Я делаю всё правильно, но в груди будто бы поднимается давление. Как будто это я здесь жестокий. Он не должен так улыбаться. Зачем вообще улыбаться, когда тебе больно? Очень странная человеческая повадка.
— Хорошо. Я побуду вашим учеником. — Берман удивлённо поднимает брови, в груди становится чуть свободней, и я продолжаю: — Но у меня есть условие.
— Какое же?
— Один урок в обмен на одну прогулку. В деревне, в лесу, по трассе, — где хотите.
— И ты туда же… Я ведь выхожу иногда во двор. На солнышке сижу, на солнышко гляжу, витамин D получаю… Чего ещё надо?
Я, не моргая, продолжаю на него смотреть. Он чешет затылок и соглашается:
— Ладно, Братец Лис. Твоя взяла. Один урок — одна прогулка. Только убери с лица эту хитрющую ухмылку, пока я не передумал.
Спохватившись, я прикрываю ладонью рот. Берман поднимается на ноги, снова напевает ту песню про Буратино и, помахивая скрученной тетрадью, направляется к себе в комнату.
У него очень красивая шея.