Берман прихлопывает комара, севшего ему на руку, и как-то обиженно на меня смотрит. Хотя сам отказался пользоваться аэрозолем, который я купил в магазине, аргументируя это тем, что запах у него неприятный.
Я протягиваю Берману олимпийку, и он надевает её поверх однотонной футболки. Странно видеть его без кардигана. И на солнце. Что бы Берман ни говорил, из дома он выходит нечасто и только рано утром или поздно вечером, после золотого часа. Глаза его сейчас кажутся светлее, чем обычно.
— Что это за птица поёт, не знаешь?
— Что, простите?
Берман прикладывает к губам указательный палец и смотрит куда-то вверх, на верхушки высоких сосен. Раздаётся короткая мелодичная трель. Немного погодя повторяется.
— Пеночка… Пеночка-весничка.
— У тебя тут ловит?
Я киваю. Он берёт меня за локоть и идёт дальше, вглубь леса. Рука прохладная, несмотря на то, что сегодня тепло.
— Мы с бабушкой раньше часто оставляли в кормушке пшеницу для птиц… Она деревянная была такая, крепкая, попросили кого-то из деревни смастерить, что ли. Но её уже нет. Не знаю даже, куда делась. Наверное, после бабушкиной смерти тут всё убрали. Вместо избы дом поставили…
Что сказать? Люди обычно говорят, что им жаль, что они сожалеют о потере, но… Я не знаю, что такое потеря. Не понимаю. Решаю промолчать. Берман тем временем продолжает:
— Может, оно и к лучшему. В избе я жить не смог бы, — смеётся, — да и очень старая она уже была.
— Вы раньше жили в квартире?
— Ага. Сперва с родителями, потом, как они в двадцатые уехали, один… Звали с собой, но у меня здесь только-только начинало что-то получаться, поэтому я не решился. Да и… Знаешь, я читал письма, написанные в эмиграции, — и Метнера, и Лурье, и Рахманинова, и ещë кого-то, — жутко это. И учёбу мне закончить надо было, всего ничего оставалось…
Он вздыхает, облизывает губы, встряхивает плечами, потом спрашивает:
— Как думаешь, зря я остался?
— А вы как думаете?
Берман останавливается, вытаскивает из рюкзака на моём плече бутылку с водой, делает несколько глотков. Сперва протягивает мне, потом, опомнившись, убирает обратно. Надо было сделать с лимоном: для памяти полезно.
— Ещё года три назад я бы сказал, что ни о чём не жалею, но сейчас… Может, за границей жизнь по-другому бы сложилась. Быстрее бы выбился — или, может, наоборот, не стал бы себе молодость портить всей этой головной болью. И встретил бы кого получше.
— А кого вы встретили… здесь?
Я знаю, кого он встретил. Как и знаю, почему он смущается, глядя на мужское тело, пусть и искусственное. Но Илья не знает, что я знаю. Хочу, чтобы он сам мне рассказал. Рассказал больше, чем написано в газетах и чем известно любопытным жителям деревни.
— Да так… Был один. Предприниматель, меценат, огромный ценитель прекрасного и просто хороший человек — так мне казалось, по крайней мере. Мы встретились на одном моём выступлении, небольшом совсем. Пришли в основном друзья, друзья друзей, знакомые, какая-то парочка мимопроходимцев… А тут он. Взрослый, статный, такой… пылкий. Страстный даже, но в меру. Сказал, что я его вдохновляю, что я непризнанный гений и заслуживаю большего. Возродил ради меня Глинкинскую премию — смог бы ты устоять перед человеком, ставящим тебя в один ряд с Чайковским и Танеевым? Вот и я не смог.
Он замолкает. Мы спускаемся по склону. Трава здесь ещё влажная от росы.
— Знаешь, часто ведь говорят, что поэты, художники, музыканты и прочие творческие люди непостоянны. Что им нужны новые музы, новые эмоции, что они всегда что-то ищут и никак не могут найти… Но музой, кажется, был я. А музы ведь красивые. Пышут молодостью, жаждой жизни. У них не бывает проблем, упадков, хронической усталости и тендовагинита*. А если и бывает, то они уже не вдохновляют. Не хочется уже на них смотреть, не хочется обнимать, целовать и восхищаться гениальностью. Какая гениальность, когда твоя драгоценная муза не может играть и каждый вечер только и делает, что ноет о том, как устала и хочет всё бросить?
Вновь замолкает. Я протягиваю ему бутылку воды, и Берман опять пьёт — нечасто так много говорит. Потом он садится под деревом, в усыпанную иголками траву, и прислоняется спиной к стволу.
— Сколько вы были вместе? — аккуратно спрашиваю я.
Нужно сохранять баланс. Дать выговориться, но не давить.
— Мы с Сергеем не сразу начали встречаться, так что… около десяти лет, наверное? Всего-то четвёртая часть моей жизни. Не так уж много. А раньше ведь казалось, что я всегда с ним был. Я не понимал, как жить дальше. Без него. Слишком много его было в моей жизни, так что потом стало пусто…
Сажусь рядом. Илья отодвигается, разворачивается и ложится головой мне на колени. Смотрит снизу вверх и улыбается.
— Не против?
— С чего бы мне быть против? Вы ведь мой…
— Да-да, хозяин твой, — отмахивается Берман. — Не порть момент.
Он прикрывает глаза. И что в этом моменте такого особенного? Обычный лес, обычные сосны, обычные птицы, обычная трава, обычный я… странный он. Ресницы короткие, но густые. Одна выпала и лежит на щеке. Убрать бы. Но не хочется портить момент.
— Расскажи мне что-нибудь.
— Вы собрались здесь спать? — уточняю я.
Кожей чувствую, как он смеётся.
— Нет, конечно. Но я ведь тебе многое о себе рассказал. Теперь твоя очередь. У нас же тут почти сцена из романтического кино — уединение, природа, птички поют. В таких местах либо в любви признаются, либо душу изливают. Ты, кстати, смотришь вообще фильмы?
— Нет, но… Иногда смотрю сериалы. В образовательных целях.
— В образовательных целях, — согласно кивает Илья. — Смотрел «Вспышку»? Наш, российский. Там про учёных, астрономию, вспышки на Солнце… Хотя больше про любовь. Я к нему музыку писал.
— Знаю.
— Есть ли в этом мире хоть что-нибудь, чего ты не знаешь, мистер Всезнайка?
— Почему вам так нравится трогать мои волосы?
— Что? — Берман немного испуганно опускает руку.
— Это то, чего я не знаю.
— А-а… — Он продолжает гладить волосы, касаясь задней стороны шеи. — Людям ведь нравится всё мягкое и пушистое. Уверен, у психологов даже объяснение какое-нибудь есть. Гормоны там, может, выделяются…
— Хотите сказать, я для вас кто-то вроде кошки или собаки? Но у меня ведь волосы даже не настоящие, — пробую их на ощупь, — и не такие уж мягкие.
— Тис, не…
— …порть момент?
— Именно.
Я жду, когда он начнёт опять задавать вопросы, говорить, чтобы я что-нибудь рассказал, но он молча смотрит куда-то вверх, мимо меня, и пропускает сквозь пальцы жёсткие светлые пряди. Они не созданы для того, чтобы их гладили. Они созданы лишь для того, чтобы я был похож на человека. Его волосы… созданы для того, чтобы целовать каждый их локон. Я знаю, что это не так, — но так должно быть. И не понимаю, почему это не так. Зачем тому Сергею понадобилась другая муза? Он дурак полный. Идиот.
— Я видел, что ты иногда берёшь книги из шкафа в гостиной, — вдруг говорит Илья. — Те, что в моей комнате, тоже можешь брать, если хочешь. В образовательных, так сказать, целях.
— Хорошо.
Читать странно. Я привык мгновенно обрабатывать информацию, а не рассматривать все слова по отдельности и ждать, пока они соберутся во что-то цельное: сперва фразы, потом предложения, абзацы, главы и, наконец, целые истории. Но мне… нравится читать. Нравится. Ужасное слово. Потому что я не создан для него. Мне не может нравиться. Это просто имитация.
Глаза опять закрыты. Я аккуратно убираю ресницу. Илья открывает глаза.
— Пора бы возвращаться, пока совсем жарко не стало. К тому же теперь твоя очередь выполнять свою часть уговора.
Он поднимается, стряхивает с себя сосновые иголки и протягивает мне руку. Я берусь за неё и встаю. Тоже стряхиваю иголки с себя и с рюкзака.
— Кто у нас там сегодня, Прокофьев, да? Благородные звуки…
Это, кажется, какая-то цитата или отсылка, но проверить не могу: подключения к сети нет. Берман берёт меня под локоть, и мы поднимаемся по склону. Выходим из леса на дорогу и идём по обочине в сторону дома. Прогулка вышла совсем короткой, но для первого раза достаточно.
— Илья Данилович! — слышится вдруг голос Лизаветы. Вскоре и она сама выбегает из-за деревьев. В одной руке полная корзинка черники, в другой — пластмассовое ведро, дно которого усыпано земляникой. — Не ожидала вас здесь увидеть. Привет, Тис.
— Я тоже не ожидал, — улыбается Берман, но крепче сжимает мою руку. Я приветственно киваю. — Ягоды собирала?
— Ага. Хотите, отсыплю?
— Да не надо, не надо. Ты же на варенье собирала.
— Я чуть-чуть совсем… — Она достаёт из поясной сумки пакет и ссыпает в него чернику. Сверху кладёт горсть земляники. — Вот.
— Вечно ты так… Но спасибо. До нитки ведь однажды тебя оберу.
— Да пустяки. Вы, наверное, домой идёте? Не буду задерживать тогда, я всё равно ещё хотела проверить, — она кивает на лес с другой стороны дороги, — полянку с грибами.
— Удачной охоты, — желает Берман.
— И вам хорошего дня. Пока, Тис.
Она оглядывается по сторонам и торопливо переходит дорогу. Мы идём дальше по обочине. Говорить, может, не стоит, но всё же я говорю:
— Думаю, вы ей нравитесь.
— Лизавете-то? — удивляется Берман. — Как-то жестоко по отношению к ней рассказывать мне такое, не думаешь?
— Возможно…
— Да и не нравлюсь я ей. Разве что как музыкант, композитор. Типа кумир. Помнишь, я говорил про друга, который мне тебя подарил? Они… не то чтобы встречаются, но вроде того. Он не хочет жить в деревне, а она — перебираться в город. Сложно всё у них, в общем.
Говорит, что рассказывать о её чувствах — жестоко, а сам рассказал мне про её личную жизнь. Нелогично.
— Так что можешь не волноваться, — говорит он, лохматя мои волосы. Он так и не сказал, почему всё время их трогает. — Пойдём уже быстрее домой. Повезло, что мы Лизавету встретили, а не кого-нибудь из старожилов. Так быстро не отделались бы.
Берман толкает деревянную калитку, поднимается по ступеням, отпирает дверь, и мы входим внутрь. Он кладёт пакет на пол, чтобы разуться, и я спрашиваю:
— Хотите, я сразу помою вам ягоды?
Он соглашается, и я ухожу на кухню. Однако едва я успеваю достать сито — дуршлага нет, хотя было бы хорошо купить, — как дверь рывком открывается, вбегает Берман и обхватывает меня со спины. Роняю сито, но он, не замечая, говорит восторженно над ухом:
— Знаешь, что, Тис? Мне пришло предложение! Предложения мне, конечно, приходили и когда я болел, но это совсем другой случай. Они хотят, чтобы я написал музыку к книге… Тьфу ты, к фильму по книге. Хорошей очень книге. Городское фэнтези, южная столица, экшн прямо на улицах с дореволюционными домами, драма, хорошенько приправленная юмором, ностальгия, — сплошной полёт фантазии! Понимаешь?
Илья ещё крепче стискивает меня в объятиях, потом отпускает, и я киваю. Хотя на самом деле не понимаю — почему они не предложили раньше? Никогда ещё я не видел, чтобы он так широко улыбался. И никогда ещё мне не было так тяжело контролировать выражение своего лица.
— Рад за вас, — говорю я, потому что это совершенная правда. Болезненная, но такая приятная правда, что хочется расплакаться. Хоть я и не умею. — Очень рад.