Громко стукнула дверь, впустив в и без того душный кабак порыв знойного воздуха.
Теперь на пороге топтался юноша, миловидный и хорошо одетый, чем, само собой, не мог не привлекать внимание. С одного взгляда в его сторону Ворона поняла, что это к ней — ни по какой иной причине человек с настолько чистыми чулочками не стал бы заходить в такое грязное и вонючее предместье Хрустальной. И словно спеша подтвердить ее догадку, юноша коротко, как-то даже воровски осмотрелся и припустил к Вороне, пытаясь как можно ловчее проскальзывать мимо местных забулдыг и ни кого не касаться. Безуспешно: за ту пару шагов, что ему пришлось проделать от входа до самого ближнего столика, он умудрился обтереться о половину сброда.
Ворона сделала вид, что пьет из кружки, чтобы как можно многозначительнее поставить ее на стол и спросить:
— Ты кто будешь?
Выглядел он совершенно великолепно, манжеты у сорочки белые, накрахмаленные, торчат из-под бирюзовых рукавов камзола; на гордо выпяченной груди золотые замочки, полы изящно лежат на бедрах, ботиночки чистые, лакированные, с золотыми пряжками, а на голове мягчайшей короной улеглись завитки каштановых волос. Идиот — нормальный человек оделся бы поскромнее, чтобы вся Хрустальная не узнала о его визите в предместья в ту же секунду.
— Ты Ворона? — спросил он резко. Голос оказался мягкий, бархатный, обволакивающий; с таким лицом и таким тембром юноше не составило бы труда пробиться на вершину театральной сцены и сделать себе громкое имя, но он по какой-то причине тратил свое время на разговоры со всякими там разбойницами. Сомнений и быть не может. У него дело.
— Кар.
Вытащив из кармашка маленький вышитый платочек, юноша положил его на стоявшую у стола табуретку, схватился так, чтобы ни в коем случае не коснуться шелковой перчаткой дерева, отодвинул, с величайшей аккуратностью поместил поверх платочка свой зад и в изящном, непринужденном жесте отпустил раздвоенный подол камзола в полет. Вокруг даже перестали пить — все пьяницы и потаскушки с интересом наблюдали.
— А я так сразу и подумал. Лицо у тебя, знаешь, чужестранное. Ну да неважно. У меня к тебе дело.
— Это я уже поняла.
Ворона снова приложилась к кружке, не выпив ни глотка, прочесала пальцами свои кудри, и юноша заметно сморщился — должно быть, вид спутанных черных прядей не пришелся ему по душе.
— В общем, вот в чем суть, — заговорил он бегло, делая вид, что очень занят и потому не может тратить время на пустую болтовню, — мне нужно, чтобы ты убила мою жену.
Сказал, как отрезал: громко, четко, без всяких там экивоков. Все вокруг так и присвистнули, а юноша даже бровью не повел. То ли не понял, то ли и подумать не мог, что ведет себя нелепо.
А впрочем, так даже лучше. Ворона обожала работать с идиотами — их шантажировать веселей.
— С чего взял, что я таким вообще занимаюсь?
Он вздохнул, закатил прозрачные голубые глаза, потряс головой, словно отгоняя случайно забредшие туда мысли, и заговорил на этот раз громким, до мурашек пробирающим шепотом:
— Граф Богер... по секрету сообщил... что ты помогла ему расправиться с бывшей любовницей.
Ах да, та девушка. Две толстые черные косы, белая девичья грудь, соленые слезы и обещания заплатить сколько угодно денег, если Ворона сохранит ей жизнь. Когда там это было? Кажется, в прошлом месяце? Времени-то прошло совсем немного, а все заработанные деньги уже куда-то делись.
— Ну ладно. Допустим. Я помню Богера, — она произнесла это имя издевательски громко, надеясь, что старый жирный граф икает каждый раз, когда его поминают всуе. — Кто наша цель?
Юноша страдальчески вздохнул, стянул с белой пухлой руки белоснежную перчатку, помял ее в пальцах, как будто переживая последнее томное сомнение, и, наконец, вытряхнул из шелковых складок на стол крошечный круглый медальон. Ворона бесстрашно взяла его в руки и открыла; изнутри на нее взглянуло изображение размером примерно с подушечку пальца. Кажется, блондинка, чудится, что лицо немного длинноватое...
— Моя жена. Абрис Кайшил.
— Красотка.
— Ну да! — голубые глаза засияли. — Серьезно! В каталоге была самая симпатичная. Я так долго бился с ее папашей, чтобы получить ее руку!
— А теперь решил убить?
Веселость испарилась, и теперь юноша напоминал каменного идола, печального, серого и неподвижного. Мягкие губы его превратились в узкую линию.
— Ты понимаешь, Ворона, — заговорил он грустно и скорбно, — понимаешь меня, Ворона... Я так больше жить не могу!
Она изо всех сил пыталась сделать вид, что слышит всю эту чушь впервые.
— Она, моя Абрис, была такая красотка, такая красоточка! Легкая на подъем, веселая, богатая, с прекрасной грудью, богатая, с открытым взглядом, с капиталом, с зубами ровными, как у лошади, с приданым, с чувством вкуса и собственного достоинства! Была просто чудо, просто прелесть. И я ее обожал, о да, обожал.
Теперь Вороне приходилось делать вид уже троекратно: притворяться, что ей интересна история, прикидываться, что пьет пиво, и, наконец, изображать, будто бы в ней не появилось желание перегрызть ему горло, дабы занятой молодой человек прекратил болтать.
— А теперь все это — где? — спросил он.
— Где?
— А вот! Нигде! — он торжествующе посмотрел на Ворону. — Пропало! Испарилось! Теперь она толстая, неповоротливая, охающая тетка, по двадцать раз в ночи встающая за ночным горшком...
И сразу все стало ясно, и все прояснилось.
— Твоя жена беременна.
— Беременна? Бе-ре-мен-на? О Горви! Да, она такая! — он заломил руки, заметил, что забыл натянуть перчатку, и поспешил это сделать. — Ты должна успеть до того, как родится ребенок.
— За двоих — двойная такса.
— Погоди, но он же еще не совсем человек, не правда ли? Если так посмотреть, то это ведь не считается...
— Если так посмотреть, то ты сейчас встанешь и выйдешь отсюда, — буркнула она. — Либо мои условия, либо выметайся.
Расстроившись, он все же решил остаться и сложил руки на столе. Под натянутым шелком перчатки на правой руке просматривалось какое-то припрятанное кольцо.
— Я ведь хороший человек, ты не подумай! Я совсем не хотел, чтобы все вышло так, как вышло. Я-то думал, заведем детей, заживем, все будет замечательно... когда она понесла, я даже почти обрадовался! Я даже согласился с тем, что когда появился живот, Абрис уже не смогла участвовать в балах. Я терпел запах тошноты от нее и пятна на ее одежде, когда пришло молоко!
— Бесчеловечно.
— Но это переходит все границы! Зачем мне такая жена? С ней никуда не пойти. Она перестала носить бальные туфли и плясать. Корсеты больше не затягивает, пудрится редко, и, ты можешь себе представить, даже не читает!
— Я тоже не читаю.
— Ну так ты и не замужем! Когда я пожаловался графу Богеру, он мне сразу сказал про тебя. Но я сперва не подумал даже о том, чтобы сюда прийти, нет-нет! Я не такой! Но вчера она сказала, что я должен перестать курить трубку в нашей спальне, потому что ей плохо от запаха дыма. Это что еще значит? Я должен в другой комнате курить только потому, что ей плохо?
— То ли еще будет, когда родится малыш, да?
Он яростно закивал.
— Она даже приказала поставить люльку в нашу комнату, — пожаловался он. — Когда же я смогу покурить нормально?
— Лет через двадцать, наверное.
— О нет!
От такой ужасающей перспективы его бросило в пот, и он хотел промокнуть лоб, но обнаружил, что сидит на своем единственном платке. Понаблюдав за его метаниями пару мгновений, Ворона сжалилась и предложила ему свой.
— Хорошо. Я убью ее, — сказала она хладнокровно. — Их обоих. Но за двойную оплату.
— Ну хорошо! Чудовище.
— Сделай так, чтобы дом был пуст, когда я приду.
— О нет, нет-нет, а если вы испачкаете мне ковер или шторы? Лучше я так все организую, что она выедет из дома куда-нибудь в лес.
— Женщины на последних месяцах беременности редко выезжают в каретах, а в поезде я на дело не пойду.
— Не волнуйся, я знаю, как ее убедить, — хмыкнул он, протирая высокий чистый лоб.
— Ладно. А мои условия работы знаешь тоже?
Помявшись, юноша Кайшил прошептал:
— Знаю... хотя и не понимаю до конца. Богер сказал, я должен принести самую дорогую для жертвы вещь и отдать тебе... ты что с этими всеми вещами делаешь?
— Содержу музей.
Он ахнул, вскинул брови, видимо, поверил; и, предвосхищая его будущие вопросы, Ворона хмыкнула:
— Билеты не продаются.
И каким-то непостижимым образом он все же догадался, что это была шутка.
— Ну ладно, — обиженный взгляд, тонко поджатые губы. — Значит, вот, то, что тебе нужно.
Расстегнув верхнюю пуговку сорочки, он ловко засунул под нее руку, покопался, будто носил на круглой груди целый склад вещей, и, наконец, извлек оттуда нечто, завернутое в сукно. Ворона приняла предмет и небрежным движением откинула ткань; в свертке оказалась детская фарфоровая кукла, глядевшая на лицо Вороны полным любви и обожания стеклянным взглядом.
— Это что такое?
— Кукла, — сказал юноша Кайшил менторским тоном. — Она, моя Абрис, знаешь ли, любитель всяких глупостей. Особенно вот любит кукол. Сама их красит, волосы клеит как-то там, шьет... Веришь или нет, но даже когда я покупаю ткани для ее бальных платьев Абрис порой умудряется отрезать кусочек, чтобы пошить наряд для очередной фарфоровой красотки.
Ворона повернула куклу на живот, и тяжелый, гладкий фарфор едва не выскользнул из ее рук. У куклы были тугие черные кудри, синие глаза, светлая кожа, красные губы, платье с крючочками сзади, и, похоже, тряпичное туловище, набитое ватой, из которого торчали фарфоровые ручки-ножки. Милое, бестолковое творение человеческое. Чем-то похоже на саму Ворону, только с цветом кожи и глаз не совпало.
— Она точно так уж сильно ею дорожит? Какую-то ерунду не приму в залог.
— Уж поверь мне! Эта кукла особенная. Эту ей сделала ее мать.
Что ж, так уже лучше.
Завернув куклу обратно в сукно, Ворона положила ее на стол и еще раз, уже с большим интересом взглянула на юношу Кайшила. Вынес самую драгоценную часть коллекции. Недурно. Можно договориться.
— Ладно, вот как мы поступим. Деньги вперед, и от тебя потребуется только устроить, чтобы леди Кайшил покинула Хрустальную на пару часов. Лучше всего отправить ее по лесной дороге в Намьяну. Скажи, может, что там завелся какой-то особый кукольный мастер или какая-нибудь старушка заговаривает пинетки...
— Я разберусь.
— Молодец. А вернется к тебе уже пустой экипаж.
— Подожди! Но как же тело? Мне же нужно кого-то похоронить!
— Похоронишь закрытый гроб, — отрезала Ворона. — Я работаю на совесть, и главный девиз моей совести вот такой: нет тела — нет дела. Мы поняли друг друга?
Юноша Кайшил помялся, посомневался, возвел томно глаза к потолку, поглядел презрительно в сторону пьяниц, разошедшихся в противоположном углу, и все-таки решил согласиться. Протянул через стол руку, изящно, грациозно, и от взгляда Вороны не укрылось то, что между своей шелковой перчаточкой и ее ладонью он аккуратно заложил ее платок. Брезговал.
Пожав пухлую ладошку, Ворона подцепила ногтем платок вместе с шелком и сдернула перчатку так быстро, что юноша Кайшил замер с протянутой рукой, не понимая, что случилось. Сверкнули камни; он и в самом деле скрывал там кольцо, необычайное и удивительное. Дюжина сверкающих алмазов окружала круглый полупрозрачный лунный кристалл, светло-серебряный металл огибал палец изящными линиями, как лоза огибает ветвь дерева, и на фоне этого кольца белоснежная ручка Кайшила чудилась еще белее и снежнее.
— Симпатичное колечко, — заметила Ворона, играя шелковой перчаткой. — Может, мне его забрать себе в качестве оплаты?
— Остановись, безумная! — воскликнул Кайшил, немедленно перепугавшись, кажется, чуть ли не до полусмерти. — Брось мазурничать! Все тебе отдам, деньги, дом, что хочешь, даже жизнь своего сына, но лунное кольцо никогда не сниму!
Ага, вот оно как.
— Что за ценность?
— Самая высокая на свете, — он прижал нагую руку к груди и посмотрел на Ворону глазами матери, прижимавшей к сердцу новорожденного. — Любовная. Не отдам!
Кольцо Ворону и не интересовало — на те деньги, что он должен был ей за убийство, можно было бы купить сотню таких колец — но очень уж приятно оказалось смотреть на то, как напыщенный индюк в бирюзовом платье превращается в испуганного мальчишку, у которого злая тетка грозится отобрать любимую погремушку.
А впрочем, поиграли и хватит.
— Срок тебе три дня, — Ворона встала, взяла со стола куклу, швырнула перчатку в лицо Кайшила и с удовлетворением понаблюдала за тем, как он пытается незаметно сбросить ее на пол и задвинуть под стол. Не носить же ее после прикосновений смуглой разбойницы? Не выбрасывать же открыто, прямо перед ней? — Через три дня, в пять часов от полудня, твоя жена должна появиться в экипаже на пути в Намьяну. И больше ничего от тебя не требуется. Сделаешь?
— Сделаю, — буркнул он, пряча руку под полу камзола. — Все, что прикажешь, сделаю.
Перед прощанием он бросил ей в руки мешок с деньгами, и Ворона поймала его с ловкостью хищной птицы, ловящей на лету добычу. И вышла; юноша Кайшил остался один в самом отвратительном кабаке Хрустальной, в окружении самых уродливых, грязных, мерзких людей, в месте, где грязь, похоть и презрение были размазаны толстым ровным слоем по полу, стенам и потолку; и вот в этом ужасном месте юноша Кайшил обнаружил, что впервые в жизни абсолютно счастлив.