До глубокой ночи Ворона просидела на улице, без слов общаясь с лунами и приглядывая за разбойницами, а когда все улеглись, то решилась тоже вступить в возведенную собственными руками хижину, неожиданно быстро ставшую личной обителью Абрис Кайшил.
Разбойницы забыли подготовить для своей гостьи ложе, и Ворона надеялась, что Абрис не постесняется занять ее лежанку, единственное пригодное для отдыха место. Но она ошибалась: войдя внутрь с фонарем в руке, она сразу заметила спину Кайшил, лежавшей в углу, на голой земле, лицом в дощатую стену, с поджатыми к животу коленями и распущенными, разметавшимися в стороны светлыми волосами. Отличные условия для беременной. Замечательно себя, наверное, сейчас чувствует ее сын.
— Эй, Кайшил.
Она не отозвалась, не дернулась даже — а вдруг умерла? — и Ворона, подняв фонарь повыше, направилась прямиком к ней. Опустила руку на маленькое плечо, шевельнула; плотно сжатые веки Кайшил распахнулись, и два красных от слез глаза уставились яростно и испуганно. Однако кожа лица оставалась совершенно сухой: Кайшил сглатывала слезы, не позволяя им пролиться. Она же дала слово.
— Вставай и ложись на лежанку.
— Отстань от меня. Я не обещала тебя слушаться, — голос звучал так низко и хрипло, что его можно было спутать с мужским. Интересно, как в моменты отчаяния будет звучать ее сын?
— Мне плевать на тебя, — соврала Ворона, которой никогда не бывало все равно на тех женщин, что оказывались в ее руках по воле судьбы. — Но подумай о ребенке.
"Подумай о ребенке"! Это волшебное заклинание мгновенно действовало на тех матерей, кому действительно было дело до их деток, и оказывалось совершенно бесполезным в случаях, когда беременность была вынужденной. Кайшил, услышав страшные слова, покраснела, затем побледнела, зашевелилась; одеревеневшее тело слушалось плохо, скрипели суставы, тяжелое дыхание приобрело легкую хриплость, и если бы Ворона не обхватила ее за широкую талию и не позволила облокотиться на свое плечо, то она, наверное, и не сумела бы встать с пола.
— Ох, как же тяжко...
— Скоро станет легче, — заверила Ворона, провожая женщину до лежанки, сколоченной из кривых, пахнущих древесиной досок и застеленной набитым соломой тюфяком. — Ложись.
— Колко!
— Ну конечно, не мягкая перина, но всяко лучше, чем лежать на земле. А ты обещала не жаловаться.
— А я просто констатировала, — покраснев, отозвалась Кайшил, и улеглась на тот же бок, снова обняв ногами и руками живот. — Все, молчу.
Ворона вытянула из кучи любимого хлама широкий черный плащ, особенно полезный в дождливые дни, и накрыла им Кайшил, которая, как выяснилось, уснула сразу же, как только оказалась на лежанке. В планах атаманши было не спать до рассвета и наблюдать за состоянием женщины, но отчего-то так вышло, что стоило Вороне присесть в углу, откинувшись на стену, и на мгновение закрыть глаза, как открыла она их уже явно утром, и обнаружила себя хоть на том же месте, где и засыпала, но в одиночестве и накрытой плащом, который должен был накрывать Кайшил. Самой пленницы нигде не было: лежанка стояла пустая и остывшая. Удрала? Вряд ли. Во-первых, она дала слово. Во-вторых, бабушка Сойка страдает старческой бессонницей и подняла бы вопли, если бы увидела Кайшил выходящей за пределы лагеря.
Тогда где?
Выглянув наружу, Ворона полной грудью втянула пряный запах прохладного летнего утра, предвещающего душный и знойный день. По небу раскатилось полотно рассветных розовых сливок, лес стоял безмолвный, холодный, изумрудный, а над гордо поднятыми головами вековых елок растягивались лапы мягкого алого солнца, обнимавшего Хрустальную пламенным объятьем. Лагерь был тих, хотя и не пуст, как не бывал пуст никогда; у костра сидела Сойка и клевала носом, на ветви высокой сосны, разлегшись, отдыхала Синица, пожевывала травинку и, судя по сосредоточенному выражению лица, сочиняла стихи, а у дверей своей хижины суетилась Цапля, прилаживая ухваченный вчера лоскут обивки к чему-то, что напоминало ворох надерганных из различных мест обрезков ткани. Ворона решила обратиться к последней, пошла; под каблуками сапог приятно скрипела влажная от росы хвоя.
— Цапля!
Уколовшись иглой, Цапля покраснела от гнева и в сердцах едва не набросилась на Ворону, но осадила саму себя и попятилась — уважала.
— Да, что тебе надо... нужно?
— Кайшил не видела?
— Да видела, где-то здесь она, — буркнула Цапля вроде бы равнодушно, но взгляд ее предательски потеплел. — Ножницы ищет.
Разумно ли давать женщине в ее положении ножницы? Можно ли настолько уверовать в ее верность слову?
— А ей зачем?
— Да почем я знаю! — буркнула Цапля, ясно давая понять, что прекрасно знает, но не собирается говорить.
Впрочем, допытываться не пришлось: Кайшил появилась рядом, выйдя из хижины Сороки. Она выглядела довольно свежей и отдохнувшей, шла почти уверенно, хотя по-прежнему покачивалась и выталкивала живот вперед. В одной руке у нее были ножницы, а в другой — отстриженный от воздушного драгоценного платья длинный кусок ткани. Колье с цветами пропало, как и серьги — вероятно, Сорока запросила за свои ножницы уж слишком высокую цену.
— Что ты делаешь? — спросила Ворона, а уже после добавила: — Доброе утро.
— Доброе! Ничего, что могло бы заинтересовать атаманшу, — отмахнулась Кайшил. — Эй, Цапля, вот то, что я обещала.
Материя была полупрозрачная, усыпанная блестками, сверкающая и воздушная, небесно-голубого цвета. Взвизгнув от счастья, Цапля схватила ее, прижала к щекам, вдохнула аромат дорогой ткани и приладила к своему матерчатому чудовищу: теперь поверх мешанины из лоскутков лежал голубой прозрачный саван.
— Нет-нет, это верхняя юбка, — вмешалась Кайшил. — Пришей к талии.
Цапля тупо взглянула на иглу в своих руках: такими толстыми обычно орудуют сапожники, а на легкой тоненькой ткани она непременно оставила бы огромные заметные дыры.
— Да-а, — потянула Кайшил, посмотрев туда же. — Слушай, может получится уговорить Сороку поменять что-нибудь на иголку поменьше?
— Вы вместе шьете платье, — констатировала Ворона, понаблюдав за их разговором. — Ты свое испортила, Кайшил.
— Как будто оно мне еще нужно, — отмахнулась та. — После того, что случилось...
Она была права; однако Ворона редко встречала в своих жертвах готовность так скоро расставаться с остатками былого богатства.
— И тебе совсем не жаль?
— Мне-то и не жаль? Я мертва внутри, и единственное, что поддерживает хоть огонек жизни в моем существе, это мой сын, — Кайшил криво улыбнулась, будто непонимание Вороны ей казалось достойным презрения. — Ничто не принесет мне радости, кроме него. Осыпь ты меня сейчас с ног до головы алмазами, и мое сердце не дрогнет. А Цапля — да ты только посмотри на нее!
Ворона перевела взгляд: Цапля скакала вокруг своего чудовищного платья, прикладывая верхнюю юбку и так, и эдак, выбирая лучший вариант, и чуть-чуть не рыдала от восторга. С дерева донесся бодрый звук свирели: Синица, тоже зрительница этого спектакля, подхватила настроение давней подруги и завела задорную мелодию. Бабуля Сойка ударила по котлу, как в гонг.
Цапля пять лет создавала свой портновский шедевр и, похоже, решила, что до совершенства недоставало как раз голубой верхней юбки.
— Ладно, — Ворона расстегнула свой кожаный жилет, откинула его полу и из скрытого там кармана достала новенький набор игл. — Держи, Кайшил, только пообещай, что шить будешь ты.
Увидев, что та сделала, Цапля накинулась на нее с объятиями, вжала в свое мощное тело, почти до треска ребер, но вспомнила, что перед ней атаманша, отпустила и извинилась, а Ворона, хохоча, несильно хлопнула ее по плечу — для этого пришлось встать на цыпочки, и даже так едва-едва удалось дотянуться кончиками пальцев.
Из своей хижины вышла Сорока, насаживая на нос пенсне.
— Я в Хрустальную, — объявила она, оглядев женщин. — Куплю вина. Похоже, вечером что-то намечается.
И вечером действительно что-то наметилось, правда не совсем то, на что рассчитывала Кайшил: вечером из леса появилась Выпь.
Отложив в сторону незаконченную стрелу, Ворона вышла ей навстречу, обменялась кивками и перемигиваниями, отошла в сторонку. Старуха Сойка повернула нос в их сторону, покачала сединами и удалилась в свою хижину, не предложив ни чая, ни еды. Лагерь опустел в мановение ока. Если Выпь пришла — значит, повод серьезный.
— Кто? — спросила Ворона, сохраняя спокойствие в лице, но не в сердце.
— К сожалению, сам король, — ответила Выпь, вышагивая вокруг, бессердечно позволяя отороченному золотом подолу пышного платья скользить по серой земле.
— Королю не может быть дела до жалких разбойниц.
— Твое предпоследнее нападение вышло не очень удачным. Торговец, чей груз ты унесла, имеет знакомство с герцогом ри Намьяна, а тот через супругу донес свою жалобу до короля. Я лично слышала его слова на последнем балу. Он был ужасно опечален.
— Все равно, — упрямилась Ворона. — Я знаю нрав короля Санмира. Должно случиться нечто поистине из ряда вон, чтобы он согласился пошевелить хоть пальцем.
— И ты права! — Выпь всплеснула руками, и крошечные золотые бубенцы на сотне ее браслетов печально захныкали. — Вот только не все в Хрустальной так благоразумны, как Ворона. Найдется немало людей, желающих через вендетту над тобой добраться до короля. И у них ничего не выйдет! Но будет ли тебя волновать его реакция, когда до твоих подружек доберется стража?
Ворона крепко задумалась, повернувшись лицом к лесу. Вот уже почти целый год Намьяна дарила пташкам кров и корм, раскинулась перед ними во всей красе, позволив свить гнездо в самом своем сердце. Целый год на одном месте — недопустимая роскошь для преступниц, позволить себе которую они смогли лишь благодаря протекторату того влиятельного господина, обеспечивавшего тишину в газетах. Но если речь зашла о короле, если слова о разбойницах Намьянского леса прозвучали в присутствии всей знати, то Выпь права, кто-нибудь непременно попытается подкрасться к Вороне поближе и тем заслужить похвалу солнцеликого Санмира.
Собрать лагерь и двинуться в путь — вопрос пары часов, ну в худшем случае одного дня. Разбойницы никогда не укоренялись по-настоящему, живя как дикие лианы, высасывая все соки из понравившегося дерева, а затем без оглядки перебираясь на новое, переполненное ресурсом и жизнью. К тому же, пути отступления уже давно были заготовлены, и на восточной границе Хрустальной как раз произрастал очень подходящий лес, в котором можно было без проблем пережить зиму. Две-три недели пути, и они дома. Для разбойниц это сущие пустяки.
Для всех, кроме Кайшил.
— Мы пока не можем уйти, — прискорбно сказала Ворона. Одинаково ужасным решением было бы как оставить Кайшил здесь, так и взять ее с собой, по крайней мере до тех пор, пока ее сын не появится на свет. Бросить позади, позабыть даже имя ее? Вернуться ей некуда, а в лесу без поддержки не выжить. Взять с собой? И сестрам будет тяжело, ведь придется нести ответственность за беременную, и ей самой такое не под силу...
— Абрис Кайшил, да? — уточнила Выпь, скрестив на груди руки. — Лучше бы ты ее сразу убила.
— Эй!
— Ну а что? Ты разбойница, не мессия, чтобы спасать души грешниц ценой собственного страдания.
— Абрис Кайшил грешна лишь тем, что слишком уж сильно влюблена.
— Любовь — самый страшный грех, — Выпь извлекла из туго стянувшего ребра корсета крошечное зеркальце в серебряной оправе, взглянула одним глазком на свое лицо, проверяя состояние пудры и локонов, вытянула две увенчанные жемчужинами шпильки из сложной воронки завитых волос. — Значит, ты не сдвинешься с места, пока она не разрешится.
Ворона не ответила, в словах не было нужды.
— Тогда могу пожелать лишь удачи, — продолжила Выпь. — Работы у меня этим вечером нет, поэтому я останусь на ужин. Давненько я не коптила свои платья и волосы в дыме костра.
— По такому случаю придется открыть вино, — со злой иронией отозвалась Ворона. — Ты стала нечастой гостьей.
— Никакого вина, от него портятся зубы. Если моя карьера продолжит идти в гору, то я, может быть, вообще больше сюда не приду.
— Никогда не забывай, где ты начинала, — усмехнулась Ворона, надеясь, что слова прозвучат угрозой, но не преуспев в этом; если бы Выпь отвернулась от них, прельстившись богатством и золотом света, то она лично постаралась бы о том, чтобы молва никогда не вынесла на суд общественности слухи о разбойничьем прошлом этой женщины, и Выпь прекрасно это знала. Ни за что на свете Ворона не хотела, чтобы ее дом стал для сестер тюрьмой.
— А ты сама помнишь, где начала? — спросила она, взмахнула золотыми юбками и отвернулась.
Бабушка Сойка, услышав из своего логова, что разговор закончен, выбежала, шаркая дряхлыми ногами, и завопила, что не отпустит никого без выпитой чашки чая. А лучше — трех.