Попасть на аудиенцию к королю Санмиру не такая уж простая задача. Даже если ты — золотой голос Хрустальной, всеобщий любимец и просто замечательный человек, придется долго разговаривать, уговаривать, выискивать, договариваться, и спустя тысячу унижений никто не гарантирует, что ты сумеешь пообщаться с королем наедине. Ианнари на это дело бросил все свои силы, не спал, не ел, даже не пел, и только бегал и бегал по порогам, по кабинетам, разыскивая то самое звено, которое возьмет его за руку и приведет к королю. Ну скажите, не нелепые ли это глупости — он, чьим пением Санмир так восхищался на последнем концерте, он, получивший от короля розу в знак признательности и восхищения, из раза в раз встречается с заявлением, что Санмир и имени-то такого не помнит, какой-то там Ианнари или что, и не станет Его Величество тратить свое время на встречи с неизвестным человеком. Да как же, как же неизвестный, если на деле вся Хрустальная замирает, стоит ему запеть! Вот только в кабинетах пение показало себя не очень эффективным методом коммуникации.
И тем не менее, пройдя все унижения с плотно стиснутыми зубами, Ианнари все же преуспел. Ему, конечно, представлялось, что Санмир позовет его на ужин или вроде того, и что за бокалом восхитительного вина из личных королевских запасов они смогут насладиться беседой, в которую Ианнари изящно ввернет неприятную, но такую волнующую тему. Вместо всей этой картинки пришлось довольствоваться парой минут диалога, когда король Санмир отдыхал после бала, на котором несчастному, разбитому Ианнари пришлось выступать, и на котором он выступил совершенно великолепно, поразив весь зал. Подговоренный вельможа шепнул Санмиру, что певец Кайшил желает пообщаться, и монарх благосклонно согласился. Ианнари ясно дали понять, что времени у него — пять минут, поэтому он сразу же, с порога, бросился к делу:
— Ваше Величество, в лесах Намьяны обитают ужасные разбойницы! Они уничтожили целый отряд!..
Король Санмир отдыхал, развалившись на кушетке и запрокинув голову, и весь образ, вся поза его были призваны демонстрировать крайнюю степень морального и физического истощения, несмотря на здоровый румянец и яркий блеск завитых волос.
— Какие разбойницы? — спросил он устало, приоткрыв один королевский глаз. — Намьяна — земля моей кузины Кияле, вы что же, юноша, хотите сказать, что она плохо следит за порядком?
Кайшил растерялся, начал нервно тереть то место, где раньше носил кольцо — он лично знал Кияле ри Намьяна и прекрасно понимал, что разбойницы поселились именно на ее землях, бесстыдно близко к короне, но никогда не смотрел на ситуацию с такого ракурса.
— Что вы, Величество! Она, наверное, и не знает просто... но это ужасно!
У ног правителя сидело очаровательное существо, окруженное жемчужно-розовыми юбками, и голыми маленькими ручками массировало усталые монаршие ноги. Существо повернулось к Кайшилу, и тот узнал одну из придворных потаскушек, красивых, но совершенно пустых созданий; однако во взгляде этой прелестной куклы как будто мелькнуло что-то опасное и очень сознательное.
— Так что, ты говоришь, случилось? — устало спросил Санмир.
— Я шел по лесу с тридцатью наемниками, и эти женщины взяли и перебили всех!
— А что ты забыл в лесах моей кузины с тридцатью наемниками?
Ой — что Кайшил действительно забыл, так это придумать хорошее объяснение.
— Я слышал о разбойницах, и поэтому обеспечил себе достаточную защиту, — пробормотал он, пытаясь нащупать лунное кольцо на привычном месте.
Прелестное существо у ног короля заговорило медовым голосом:
— Если я правильно понимаю слова юноши Кайшила, мой повелитель, он хочет нам донести, что тридцать рослых мужей были убиты какими-то там девушками-разбойницами, да еще и прямо в лесах, принадлежавших вашей сестре. Мне кажется, на балу сегодня было особенно терпкое вино!
Санмир засмеялся, и существо засмеялось с ним; Кайшил стоял в растерянности и почти плакал, не зная, что еще сказать, чтобы его слова восприняли всерьез.
— Идите, юноша Кайшил, и больше не донимайте меня своими проблемками.
— Но Ваше Величество! Это разбойницы!
— Разбойницы, разбойницы, — Санмир устало вздохнул и схватился потными пальцами за посыпанные сладкой пудрой щечки создания у своих ног. — Все приходят ко мне с какими-то проблемами, жалуются на что-то там, покоя не дают! И не понимают ведь, что я один, а их — миллионы! Если тебя беспокоят разбойницы, юноша Кайшил, обратись к начальнику стражи. Пусть расследуют и схватят преступниц.
— Да они же всех поубивают!
— О Горви, так если они всех поубивают, от меня-то ты тогда чего хочешь?!
Ианнари развел руками — до этого момента он был уверен, что король щелкнет пальцами и этим щелчком вмиг уничтожит Ворону.
Хорошенькое создание засмеялось и медленно, изящно поднялось на ноги.
— Но к слову, кое-что у меня в утешение для юноши Кайшила все-таки найдется, — сказала она; ее красивое, улыбающееся лицо повернулось к нему, и Ианнари немного захмелел от восхищения. Вот на такой женщине надо было жениться; такую женщину в удовольствие ломать.
— Что там у тебя, красавица? — заинтересовался король; существо, хихикая, подбежало к Кайшилу и достало из кармана жемчужного платья толстый, набитый конверт. Бумага пахла женскими духами, а вместо адреса на ней отпечатались красные, напомаженные губы.
— Хотела отдать после бала, но раз уж встретились... отдам сейчас, — хихикало существо. — Письмо от поклонницы.
— Эй, эй, это что еще такое? — ахнул король. — Я начинаю ревновать!
Создание тут же развернулось на каблучках и быстро-быстро возвратилось на свое место у королевских пяток; Кайшил хотел еще что-то сказать, но Санмир пронзил его пылающим взглядом, и, опасаясь гневить монарха, певец был вынужден смотать удочки и отступить. Гнев бурлил в нем, отчаяние и ужас разливались по жилам, мозг хватался за самые безумные идеи того, как стоило поступить дальше, но ни на чем не мог остановиться. Сбегая по хрустальным ступеням дворцовых башен, Ианнари плакал, вскрикивал, как птица, нарочно врезался в стены, и на ходу рвал на клочки надушенный конверт, по-детски надеясь, что слова восторженной поклонницы смогут утешить боль. Восторг, он вообще довольно хорошее лекарство. Всегда, когда тебе больно и плохо, нужно найти человека, чье искреннее восхищение твоей особой сумеет заглушить боль. А если сразу не сработает, можно позвать нескольких восторгающихся, столько, сколько понадобится. Найти таких — не проблема.
Замерев на нижней ступени высокой лестницы, Ианнари взглянул на свои руки — он держал пачку чистой писчей бумаги, не тронутую ни единой каплей чернил.
В бумагу было завернуто его лунное кольцо.
***
Лопатой Ворона пригладила землю, и одноногая Цапля тут же воткнула в нее шест, высокий и украшенный бумажными цветами. Пташки собрались вокруг свежей могилы, опечаленные, мрачные; Цапля сняла свое красивое платье, Сорока нарядилась в полноценный траур, Синица не пела и даже не насвистывала, а Абрис сидела на поваленном бревне чуть в стороне от остальных и обнимала за плечи горько плачущую Ласточку. Бедная девочка состарилась за последние дни лет на десять, и теперь даже мать родная не признала бы в ней Виврен; забрызганное кровью платье пришлось сжечь, иначе при каждом взгляде на него у Ласточки случалась истерика, а на покупку новых вещей не было времени, поэтому сидела она в одной рубашке и дрожала от холода — приближаясь к своему склону, лето решило припугнуть людей промозглым ветром и затяжными дождями.
Ворона взглянула на увитый лентами шест. Кожей она чувствовала на себе внимательные взгляды соратниц — говорить в такие моменты входило в обязанности атаманши — но горло болезненно сжималось, сопротивляясь заготовленным словам. Над могилой подруги нельзя читать по бумажке или воспроизводить безликие тексты. Над могилой необходимо чувствовать.
— Что ж, — она вздохнула, опустила голову, будто ища решение в носках своих ботинок, и ко всеобщему удивлению там его и нашла, — сегодня, сестры, мы прощаемся с той, что многим из нас заменила мать, чьи невидимые заботы и ласки скрасили жизнь в лагере...
Ласточка всхлипнула — самая младшая из птиц, она сильнее всех привязалась к бабушке Сойке и никак не могла простить себе, что именно по ее вине — косвенно — та встретила свою смерть. Любовь творит удивительные вещи; но и причиняет удивительную боль.
— Однако я рискну сказать, что жалеть Сойку нам нет повода, — продолжила Ворона, посмотрев в сторону бревна; Абрис обхватила Ласточку за плечи и позволила ей прижаться мокрым лицом к своей груди. — Сойка прошла сложный путь и много пережила; но я уверена, что в момент, когда ее юный дух покидал дряхлое тело, в ее голове пронеслась мысль: по крайней мере, я успела пожить так, как хотела.
И она в самом деле верила в это; когда старуха Сойка встретилась с Вороной, разбойницу сразу поразил ее несчастный вид и худое тело, и только из жалости к этому дряхлому существу она и села играть с ее сыном в карты. Это была женщина, возложившая свои молодость, здоровье и силы на алтарь семьи, которая в итоге от нее отвернулась, женщина, задвинувшая в дальний угол все то, что было мило ей, и возведшая в абсолют интересы мужа и сыновей. В руках Вороны Сойка расцвела; в ней вдруг обнаружился миллион талантов, которые никто из близких не умел оценить. Заботившаяся всю жизнь о большом имении и о большой семье, она в совершенстве освоила и готовку, и медицину, и даже ворчание; и в лагере разбойниц впервые, наверное, встретилась с благодарностью за все то, что годами для нее составляло лишь безликую ежедневную рутину, на которую нет смысла обращать внимания, и потому именно здесь хлопоты начали приносить ей удовольствие. Потом она начала говорить; робкий поначалу голос быстро набирал силу, Сойка заново училась злиться, возражать, спорить, требовать и бунтовать, говорить только правду, не боясь расплаты, требовать послушания и покорности; и разбойницы поддерживали ее, распыляя яростное пламя в старом сердце. Наверное, только поэтому она отважилась броситься с ножом на солдата — прежняя Сойка не высунула бы голову из сундука. Наверное, это ее и убило в конечном счете, но какой горькой была бы ее жизнь, если бы Ласточку захватили в плен, а старуха бы даже не попыталась вмешаться! Сойку приручили бездействовать, покоряться и слушаться, а она не покорилась и выхватила нож — и наверняка гордилась собой настолько, что Горви не сможет не принять ее душу.
— И если уж суждено погибнуть, — продолжала Ворона, — если уж придется рано или поздно пасть от чьего-то удара, то я искренне надеюсь, сестры, что все мы в эту минуту устремим взгляд в небо и скажем себе: да, я умираю, но зато я жила в свое удовольствие, и мне не о чем жалеть. Что скажете?
Пташки согласились, хотя и не звучали особо радостно или воодушевленно. Хотя бы Ласточка перестала плакать; поднявшись с бревна, она на вялых ногах поковыляла к шесту, обняла его так крепко, что дерево траурно затрещало, и прошептала, вжимаясь мягкой щекой в древесину:
— И мы тебя никогда не забудем.
В лагерь вернулись в подавленном настроении, но уже хотя бы не в отчаянии. После сложной и долгой уборки это место почти приобрело первозданный вид, но земля все равно пахла кровью — а может им это чудилось, и вопрос о переходе на новую стоянку вставал все острее. Абрис шла за руку с Вороной, свободной ладонью поглаживая свой живот; она не строила иллюзий и вполне осознавала, что если бы не ее беременность, разбойницы уже давно покинули бы Намьяну, но к сожалению Горви распорядился так, что женщина не способна ни ускорить, ни отсрочить роды, и разбойницы с молчаливым смирением ждали, когда же наступит тот самый день. Они уже потеряли Сойку, и точно не хотели хоронить еще и Абрис.
— Займусь готовкой, — объявила она, усаживаясь у костра, на то место, которое когда-то облюбовала старушка.
— Лучше бы тебе полежать, — с сомнением отозвалась Ворона.
— Вот еще что выдумала! Иди, иди, атаманша, дай кухарке спокойно заниматься делом.
Интересно, скверность нрава как-то передается через место у костра? От зада к заду? Надо будет тоже там как-нибудь посидеть — Вороне не помешает еще немножко гонора.
К вечеру начался дождь. Холодный, злобный ветер качал верхушки елей и забирался под одежду, кусал кожу; Абрис все сидела у костра, пытаясь защитить огонь, не сходила со своего места, хотя разбойницы, разошедшиеся по своим хижинам, не очень-то спешили к столу. В траурный день ни у кого не было аппетита. Так зачем она мучается?
— Абрис, — Ворона высунула голову из хижины и зажмурилась от ветра, швырнувшего колкие капли дождя в глаза, — хватит дурью маяться, заходи внутрь.
Абрис нехотя повернула голову в ее сторону, посмотрела как-то странно, покачала головой и отвернулась к огню. Ну, это уже точно чепуха какая-то.
Пришлось выйти наружу, кутаясь в жилет и пряча пальцы под мышками; в низко висящих облаках прогремел раскатистый, рычащий гром.
— Ты хочешь заболеть и сдохнуть? Есть и более короткие пути к смерти.
Ворона села рядом, к бедру бедро, заглянула в лицо Абрис; ее выражение было непроницаемым, спокойным, но глаза опасно блестели. Сверкнула молния.
— Неужели на тебя так сильно повлияли похороны?
— Дело не в этом, — почти шепотом отозвалась Абрис, пристально наблюдая за танцем пламени. — Дело в том, что нам может понадобиться теплая вода.
— Почему? — удивилась Ворона, и тут же вздрогнула, догадавшись. — Ты шутишь!
— Да, это ведь именно та тема, о которой нужно шутить! — бледная, дрожащая, Абрис схватилась за голову и так сильно сжала зубы, что на ее впалых щеках проступили желваки. — Аха-ха, ха, ха!
Почти вслепую, глядя только на ее живот, Ворона нашла ее руку и сжала со всей своей силы; Абрис сжала в ответ, и ее хватка оказалась куда крепче ожидаемого.
— Мне страшно, — пожаловалась Абрис. — Я не хотела, чтобы это случилось именно в день похорон.
— Ты должна была сразу нам сказать.
— Сегодня день похорон!
— Ну и что? Жизнь важнее смерти.
— Но не в день похорон!
Слезы потекли по ее лицу, первые слезы с того дня, когда они встретились, и, не вынеся этого зрелища, Ворона поспешила заключить ее в крепкие объятия. Бедняжка Абрис тряслась и всхлипывала, а Ворона гладила ее по спине и сочувственно вздыхала, щекой прижимаясь к влажным от дождя волосам. Затем тело Абрис вздрогнуло, напряглось и замерло, она часто, мелко задышала, ногтями прошлась по коже жилета на спине Вороны, задержалась так и расслабилась, уронив обессиленно руки.
— Ты подозрительно тиха, — призналась Ворона, перебирая влажные светлые волосы пальцами.
— О, подумаешь! — горько засмеялась Абрис. — Это еще не самая страшная боль из всех, которые мне причинил Ианнари.
— Какой ужас, — усмехнулась Ворона. — А сейчас нам нужно отвести тебя в хижину и уложить, чтобы Сойка могла тебя осмотреть.
Она сказала это, не подумав, и стоило словам слететь с губ, как страшный их смысл дошел до них обеих: в лагере не осталось никого, кто умел бы принять роды. Только у Сойки, матери троих детей, были хоть какие-то знания в этом вопросе. Синица, кажется, тоже когда-то бывшая беременной, не желала даже заговаривать на близкие к родам темы.
— О-о, Ианнари, — скорбно потянула Абрис, — и здесь ты мне жизнь подпортил!
— Ничего, ничего, мы что-нибудь придумаем, — засуетилась Ворона, окидывая тревожным взором хижины. — У Выпи, вроде, есть какие-то знания в вопросе, но она почти добралась до члена нашего короля, так что выдернуть ее из дворца теперь будет ужасно трудно... да и пока она доедет до лагеря, ты уже второй раз родить успеешь...
— Какой еще второй раз?!
— Это шутка!
— Больше никогда, никогда, никогда так со мной не шути...
Обнимаясь, они встали и побрели в сторону своей хижины. Ворона лихорадочно пыталась вспомнить хоть что-то, что знала о родах, и с прискорбием сказала самой себе, что ее знания в данной области ограничивались пониманием того, каким образом ребенок оказывается внутри. А вот как сделать так, чтобы он вылез наружу — это оставалось для нее загадкой. Где-то на подкорке остались воспоминания о жарком дне, когда на свет появился ее младший брат, но мама тогда так кричала, что маленькая Ворона боялась даже заглянуть в ее комнату, и уж тем более не смотрела на место действия.
Абрис опустилась на лежанку и устало выдохнула — во время короткого пути от костра к хижине ей пришлось перетерпеть еще одну схватку.
— Мне кажется, как-то часто они происходят.
— Ты думаешь, это плохо? — испугалась Абрис.
— Не имею ни малейшего понятия, — Ворона взяла ее за руку, и влажная ладонь Абрис сомкнулась на ее пальцах крепче железных кандалов. — Я спрошу у остальных, может, кто сможет помочь.
— Умоляю, не оставляй меня!
— Но я должна позвать на помощь.
— Пожалуйста, Ворона! — слезы снова показались в ее глазах; позволив себе слабость один раз, Абрис, похоже, намеревалась наплакаться за все прошедшие недели. — Я без тебя с ума могу сойти, нет, я без тебя точно сойду с ума!
Они держались за руки, две равно перепуганные и равно же бессильные женщины. Вороне дивно, странно было чувствовать себя такой слабой; она привыкла, что в любой ситуации именно она держит ятаган, что из любой заварушки ей удается выйти невредимой, а зачастую еще и победительницей; но перед лицом природы, рядом с бледной и несчастной женщиной, она вдруг сполна осознала всю свою слабость, возненавидела себя за нее и тут же простила, ведь ненависть никак не сумела бы помочь Абрис в ее ситуации.
— Дорогая, послушай меня внимательно, прошу, — заговорила Ворона, чудом даровав своему голосу спокойствие и мягкость, — сейчас мне нужно ненадолго отойти. Я только дойду до Сороки и сообщу ей о ситуации, а там уже мы все вместе решим, что делать. Я вернусь очень быстро, ты не успеешь даже заскучать. А если я никуда не уйду, то не смогу и помочь тебе.
Абрис плакала и отрицательно мотала головой.
— Прошу, Ворона, прошу...
Она не понимала слов, не слышала доводов рассудка; и тогда, пусть сердце и обливалось кровью от одной только мысли о подобном поступке, тогда Ворона склонилась над ней, поцеловала коротко в лоб, а потом так же коротко в сухие губы, и выпрямилась, вырывая свою руку из цепкой хватки. На смуглой коже алели следы от пальцев Абрис.
— Я тебе помогу, — прошептала Ворона. — Вот увидишь — помогу.
Абрис не ответила; бледная, она смотрела на губы Вороны, и в ее взоре застыл вопрос — неужели это был поцелуй? — а ее тело содрогнулось от новой схватки, но сердцу как будто бы стало плевать на боль. Провожая уходящую Ворону взглядом, она коснулась пальцами своих губ, словно проверяя, не почудилось ли ей, действительно ли там ее губы, и правда ли случилось то, что случилось, а затем отчего-то заулыбалась, и как бы велика ни была ее боль, ей вдруг разом перехотелось плакать.
А дальше выяснялось все больше и больше удивительного. Оказалось, что Сорока панически боится всего, что связано с беременностью и родами, и стоило Вороне заговорить о происходящем, как та начала кричать и хотела даже вытолкать атаманшу из своей хижины, но не отважилась поднять на нее руку. На шум выползла Цапля, передвигавшаяся на самодельных костылях, и, узнав, в чем дело, хохотала так, что даже разбудила Ласточку и привлекла Синицу, скрывавшуюся на елках и сочинявшую стихи. Оказалось, что в труппе, где когда-то выступала Цапля, царили свободные нравы, и процесс "выхода" она видела раз сто, а может и тысячу — по ее собственным подсчетам — но ни разу прежде она не встречала зрелища столь уморительного, как тетка в пенсне, орущая от страха при виде женской в...
Всей веселой толпой они ввалились в хижину атаманши, и хохотали при этом так заливисто, что Абрис от шока почудилось, будто она перестала рожать. Цапля бесцеремонно задрала ей юбку, остальные женщины хотели посмотреть туда же, но Ворона покраснела и набросилась на них с возражениями, что это ведь не театр одной актрисы, а интимный процесс, и Цапля от этих возражений начала ржать так сильно, что по ее лицу заструились крупные слезы, а Синица тут же выдала бодрый экспромт на тему всего безумия, творившегося в этот день. Пока Ворона пыталась успокоить подруг, Абрис корчилась на лежанке, а Цапля задумчиво смотрела ей между ног; обернувшись на мгновение, Ворона встретилась с Абрис взглядом, и они обе улыбнулись, как-то странно, неуместно, и в то же время счастливо, и что-то случилось в этот момент, все перестали смеяться, бесконечно длинное мгновение в хижине висела тишина, а затем грянул гром, и в его грохоте потонул слабый, негромкий, похожий на комариный писк крик младенца.
— Поздравляю, — усмехнулась Цапля, одной рукой опираясь на костыль, а в другой держа нечто, напоминавшее помесь лягушонка и телячьей вырезки. — У тебя дочь.
— Как дочь?! — в один голос спросили пташки.
— А вы посмотрите вокруг, девки! — развеселилась Цапля. — Стоило пацану увидеть, что его здесь ждет, как он быстренько оторвал сам себе пипирку и решил родиться девчонкой.
Никто не рассмеялась, хотя всем было странно весело, опьяняюще весело; Ворона подошла к лежанке, и Абрис протянула ей руку, и они посмотрели друг на друга так, как полагается молодым родителям смотреть, а разбойнице и мертвячке такие взгляды должны быть запрещены по закону; и Абрис сказала хриплым сорванным голосом:
— Я назову ее Сойка... и в один прекрасный день на земле снова появится старуха Сойка, и когда она умрет, то, умирая, будет думать о том, как замечательно она прожила свою жизнь.
Ворона поднесла ее дрожащую руку к губам.
— А тебя, — прошептала она, обжигая дыханием кожу, — а тебя мы назовем Буревестница.
Цапля смерила их задорным взглядом и громко спросила, а не приходит ли им на ум сейчас занятий поважнее, чем флирт.