День был жаркий и мучительный, но к вечеру небо заволокли темные, тяжелые тучи, кучерявые и шумные, как бараны. Несколько раз воздух сотрясал гром, и когда это происходило, Выпь испуганно вскрикивала и хваталась за голову; но хотя природа и дышала предвкушением дождя, ждала его и требовала от всего сердца, ни одна капля не смочила истерзанный жаром лес. У Вороны разболелась голова, но она игнорировала боль, хотя знала, что Сорока вчера принесла в лагерь сильный обезболивающий порошок.
— Можно сделать костер поярче? — обратилась к ней Цапля. — У меня сегодня праздник.
В свете недавно открывшихся обстоятельств Ворона не хотела привлекать слишком много внимания к их маленькому сборищу, но не нашла в себе силы спорить с возбужденной Цаплей. Конечно, ее удалось бы продавить, перекричать, убедить, но от этих перепалок так быстро набегает усталость!..
Костер вспыхнул и засиял, рассыпая во все стороны искры и вылизывая и без того раскаленный воздух алым пламенем. Если лес загорится, то, во-первых, это будет очень ароматный, хвойный пожар. А во-вторых, решится вопрос с переходом на новое место — некому станет переходить.
— Я обеспечу музыку, — улыбаясь мальчишеской наглой улыбкой, сказала подругам Синица. — Я как раз придумала новую песню.
Она достала лютню и натянула на нее новые струны — это значило, что сегодня праздник.
— Я нажарила блинов, — объявила старуха Сойка, с гордостью указывая на блинную башню, высившуюся почти во весь ее рост. — Добыла даже унцию сахара у Сороки.
Она достала единственную в лагере сковородку и потратила на смазку целый кусок масла размером с человеческий ноготь — это значило, что сегодня праздник.
— Так что есть без варенья эти мерзкие лепешки не выйдет, — заметила Сорока с иронией, выставляя на табуретку, заменявшую столик, несколько мутных банок с остатками варенья.
Она не взяла за это угощение ни денег, ни вещей, а отдала задаром — это значило, что сегодня праздник.
Ласточка сбегала в лес и набрала шишек, нанизала их на веревочки и раскидала эти импровизированные гирлянды по окрестным елям, как будто бы шишки на елках могли кого-то поразить — но и это означало, что сегодня праздник.
— А я осталась на ночь, — заявила Выпь звонким насмешливым голосом. — Это тоже уже само по себе признак, что день какой-то особенный.
Все взглянули на Ворону, ничего не сказали, но даже взоры их уже казались не вопросом, не просьбой, а настоящим требованием. Закатив глаза для вида, Ворона сходила до хижины, а вышла в любимом выходном жилете, вышитом ярко-оранжевыми птицами неизвестной породы — это значило, что сегодня праздник. Подруги завизжали от радости и захлопали в ладоши.
Пришло время собираться к столу, и под дружные, лишь слегка насмешливые аплодисменты перед ними предстала Цапля. То чудовище, собранное из тысячи и одной заплатки, теперь было надето на нее, и смотрелось все так же чудовищно; один рукав — спереди узкий, а сзади короткий, другой — фонариком, из лифа торчит наполовину пришитый волан, да и сам лиф скосился, так что левая грудь вот-вот вывалится через вырез, а правая, напротив, болтается без дела. В талии сборка, сзади огромный красный бант, а спереди наискось примотанные бисерины, юбка собрана из длинных полос, кое-как нашитых друг на друга, часть из которых явно шарфы, а другая часть — ленты для причесок, и поверх всего этого — сияющая воздушная верхняя юбка Кайшил, пришитая ловко и аккуратно, как будто в укор всему остальному безобразию. И хотя каждая женщина видела, что наряд нелеп и уродлив, на их лицах расплылись каким-то чудом улыбки, ведь то, какое счастье источало квадратное лицо Цапли, невозможно было не увидеть.
— Здравствуйте, здравствуйте, — неловко ступая из-за пышности юбки, Цапля подошла к Вороне и кое-как присела в реверансе. — Здравствуйте, здравствуйте.
Ворона поклонилась изящно, как умела еще с детства, и покосилась на Выпь, опасаясь, что та может что-нибудь выкинуть. Цапля пошла к бабушке Сойке, и бабушка осыпала ее комплиментами от всего сердца, просто потому что, как многие старушки, действительно любила, когда всего и побольше, поярче. Синица объявила, что сочинила оду хозяйке вечера, и прочла довольно очаровательное четверостишие, воспевавшее труд Цапли и то, как это прекрасно, когда сбываются мечты. Сорока пошутила, что такое платье даже ей не получилось бы сбыть, но ослепленная своим счастьем Цапля не уловила сарказма. И, наконец, Выпь, посмотрев в упор на Ворону, решила все-таки не обижать никого и присела в ответ на реверанс Цапли, найдя слова для пары ничего не означающих, но милых комплиментов, и тут же пару фраз ввернула Ласточка, упомянув несколько имен, от звука которых у любой впечатлительной девушки засияют глаза. Цапля оглядела подруг взволнованно, вытерла слезы и уселась на подготовленное ей место с таким гордым видом, что явись герцогиня ри Намьяна к их костру в этот вечер, то ей стало бы завидно тому, как величаво и горделиво сидит эта разбойница, влюбленная в вечер, в свой наряд и в себя.
Кайшил подошла к Вороне, посматривая в сторону Цапли.
— Она, наверное, очень сильно хотела бальное платье, — заметила она вполголоса, склонившись к атаманше.
— Насколько я знаю, хотела, и с самого детства, — призналась Ворона. — Кажется, мать слишком активно потчевала ее сказками про принцесс.
— Как ты думаешь, она правда не видит, насколько платье ужасно? — перейдя на шепот, спросила Кайшил.
— Она сшила такое, о каком всегда мечтала. Разве можно платье мечты называть ужасным? Особенно если это мечта детская.
Кайшил подумала над услышанным, пожала плечами, но к костру подошла уже совсем в другом настроении и тоже нашла пару искренних слов для комплимента хозяйке бала. "Ваш наряд явно родом из самых любимейших снов".
Они ели сухие и пресные блины, макая в варенье, и хотя тесто хрустело, царапало десны и почти не имело вкуса, а варенье засахарилось и местами даже горчило, ощущался обед торжественнее, чем за столом у самого короля. Это признала и Выпь, целуя крючковатые пальцы Сойки; как бы высоко эта, безусловно, очень женщина ни поднялась при помощи сладких слов и доступного тела, ее гнездо, ее корни оставались здесь, и убежать от них ей не было под силу.
Затем Синица тронула струны, и начались танцы. Пела она великолепно (слышал бы юноша Кайшил, удавился бы от зависти!), и под ее пение хотелось плясать, как в последний раз. Особенно усердствовала Цапля; роняя слезы счастья, она вертелась, скакала и кружилась, легко поднимала подруг на руки, не слыша треска швов, подбрасывала их, как младениц, а старуху Сойку вообще посадила себе на плечи, отчего бабушка в восторге сказала "ой батюшки" примерно три тысячи раз. Сорока расщедрилась на вино, и после стаканчика стало еще веселее; Кайшил, само собой, от выпивки отказалась, и Ворона решила тоже остаться трезвой, а вот остальные пташки позволили себе повеселиться. Даже Выпь очень скоро забыла о своем образе городской дамы, сбросила корсет, откинула в сторону платье, оставшись у костра в одних панталонах, и травила веселые байки о том, как один графишка так стеснялся своего крошечного размера, что втайне пронес в спальню мясную сосиску и...
Окончание истории потонуло в гоготе, и Кайшил явно была очень, очень этому рада.
— Здесь так хорошо, — заявила она, оглядев развеселившихся женщин и печально вздохнув о чем-то своем. — Здесь так замечательно, почти как дома...
— Здесь лучше дома, — сказала Ласточка, на правах давней знакомой держась поближе к Кайшил. — Здесь нет мужей.
— Нет мужей? Так это же минус, — удивилась Кайшил. — Я бы очень хотела, чтобы мой был рядом.
Прервалась музыка, дрогнула рука Синицы; разбойницы переваривали услышанное, и каждая думала, что ей показалось, что сказано было что-то совсем другое, но не умела достаточно себя обмануть.
Кайшил заметила их бледные лица и развела руками.
— А что? Вы из-за этого случай с убийством, что ли?
— Ну, например, — кивнула настороженно Ласточка.
— Ах, да в этом ведь я сама виновата!
— Каким чудом ты можешь быть виновата? — не очень стройно, но единодушно спросили пташки.
— Все очень просто! Я думала об этом ночью и все поняла. Просто я неправильно его любила.
Ворона с сомнением вдохнула запах воды из своей фляги, подумав, что ей туда наверняка подлили вина.
— Я просто не смогла показать ему, как сильно я его люблю, как он мне дорог. Если бы он знал об этом, то не поступил бы так, как поступил, — рассуждала Кайшил. — Понимаете, птички? Это я виновата. Я должна была любить лучше...
— А лучше — это как? — усмехнулась Выпь.
— Пока не знаю. Но обещаю, попытаюсь узнать...
— Знаешь, Абрис, если рассуждать об искусстве любви, то, пожалуй, мне нет в этом равных, — заявила Выпь, поднявшись с земли, и в пламени костра ее прозрачные свинцово-серые глаза показались серебряными. — В моей жизни было столько любви, любовников и страстных ночей, что у тебя волос на голове меньше!
Кайшил схватилась за голову, будто бы услышав в этой фразе, что у нее маловато волос.
— Они любили меня и туда, и сюда, и так, и эдак, — смеясь, заявила Выпь. — Были те, кто любил нежно, рассыпался в клятвах и обещаниях, целовал подол моего платья и плакал от боли, когда я поворачивалась спиной. Были другие, железной рукой привлекавшие к себе, шантажом и грубостью принуждавшие к ласке, требовавшие отдать себя всю и ничего не дающие взамен. Были старые, уверенные, что я — последний шанс, и совсем юные, твердившие, что последний шанс — они. Боготворившие, унижавшие, любившие, кричавшие, ласкавшие, кусавшие, и все как один! Лишь добравшись до края этих кружев, — она дернула себя за шелковые ленты, скреплявшие кружевные штанины на тонких голенях, — они разом забывали, что перед ними человек!
Кайшил выслушала ее с большой внимательностью, хотя на ее лицо и легла тень презрения.
— Это все очень прискорбно, — сказала она равнодушно. — Но это другое. Достаточно быть законной женой, чтобы...
— Достаточно быть законной женой! — воскликнула Синица. — Ну вот она я, жена, перед королем и перед Горви! Влюбленная, возлюбленная, юная жена, прекрасная в каждом жесте, преданная в каждом слове. Избранная еще с момента первой встречи, обожаемая и ласкаемая в каждый совместный вечер. И он — нежный, прелестный, очаровательный плут, и я — невеста в фате, второй такой не найдут! Голос сладкий, талант, а еще — какой нрав! Если Горви нас свел, то он был во всем прав. Только знаешь, подруга, почему сижу здесь? Я посмела, безумная, не отдать свой мир весь. Я посмела любить струны лютни и петь, а не только над вышивкой днями корпеть. Я хотела сиять и песни слагать, я хотела свой голос небесам посвящать. А он? Лишь узнав, что я понесла, приказал мне оставить мечты навсегда. Помолчать, посидеть, колыбельные петь, день и ночь только домом и мужем гореть. Но так решил Горви: птица певчая коль, то не сможет ее заключить и король!
— Неужели ты бросила своего ребенка ради музыки? — ужаснулась Кайшил.
— Если ты ставишь вопрос вот так, значит, ты совсем меня не понимаешь, — огрызнулась Синица и демонстративно повернулась спиной к огню и к собеседнице.
— Это неважно, — Кайшил тоже обиделась и опустила взор. — Нужно просто любить свой дом и семью больше всего прочего, и все.
Худые старушечьи пальцы Сойки вцепились в ее запястье, бледное, окруженное растрепанными седыми волосами лицо приблизилось к ее молодому хорошенькому личику.
— Любить дом и семью? Давай, попробуй! Станешь такой же старой дурой, как я! Вот, что со мной было: свадьба. Родились дети. Мы построили дом. Я тянула сама хозяйство. Я любила, и это главное. Муж — сказка, дети — радость, дом — блаженство. Пока я была молода, была прекраснее всех. Но время неумолимо, и безжалостно пожрало мою красоту. Конечно, муж старился тоже, но знаешь — старик не равно старуха. А пока ты стареешь, каждый год появляется все больше женщин моложе. Вот и в нашей судьбе появилась, молодая, красивая, сына младше, солнца краше! Я думала: ладно, уходи к черту, со мной останутся дом и дети, всё! Но ей ведь нужно где-то жить, кричать на слуг и выращивать в палисаднике розы. А если будет развод перед ликом Горви и судом, то не получится совсем все отобрать. И так они придумали план: меня, старую перечницу, обвинили в том, что сплю со своим конем! Какая штука: с коня не взять показаний, не отправить его на допрос у психотерапевта, а свидетели найдутся. Убедили даже сыновей моих; старший, конечно, сжалился и взял меня на время в свой дом, ну как приживалкой. Но муж не успокоился, привлек газеты, весь городок узнал о том, что я и с кем, и смеялись открыто. Сын запил, а я виновата, что не ушла, что не избавила от себя, а муж невиновен, ведь это не он согрешил. И думала было уже наложить на себя руки, да не успела: сын родной за карточным столом проиграл меня Вороне, как будто шляпу!
— О нет, я, кажется, читала об этом скандале с лошадью в газетах, — ужаснулась Кайшил. — А как же так? А что же остальные ваши сыновья?
— Делают вид, что у них никогда не было матери, — фыркнула Сойка. — Как будто бы их отец, старый пи... родил от другого мужика, наверное!..
— Ах, я вам не верю! — увидев, что Кайшил собирается встать, Ворона простерла к ней руки, но та вскочила сама, да еще и так легко, как будто не было при ней огромного живота. — Замолчите вы все! Я вам не верю! С самого детства, нет, с рождения я росла как жена для своего мужа. Не успела я покинуть тело матери, а для меня уже начали подбирать жениха. И он нашел меня, нашел меня на страницах каталога, нашел меня среди сотен других юных, молодых и красивых. И я не понимаю, не понимаю, не понимаю я, почему он решил отказаться от меня, почему передумал, но знаете, знаете, Горви, это Горви так решил, когда создал мужчину и женщину, Горви решил, что женщины должны служить мужчинам, и вы, грешницы, вы, преступницы, вам меня не переубедить!
Она схватилась за голову, сжала ее ладонями, загоняя поглубже в себя мысли, закипевшие в черепной коробке, все те страхи и сомнения, зерна которых в изобилии посеяли в ней пташки, поделившись своей судьбой. Она хотела уйти, удалиться, убежать, повернулась к хижине Вороны и даже сделала шаг, но наперерез ее пути возникла Сорока.
— Не смей говорить о Горви, — прошипела Сорока. — Просто не смей! Ты понятия не имеешь, какую тварь мы славим в своих храмах.
От таких слов у Кайшил волосы зашевелились на голове.
— Как ты можешь! Горви...
— Горви! Горви! Горви! Бездарный бог! — восклицала Сорока, пожирая огнем своей ярости и бедную Кайшил, и испуганно притихший темный лес. — Я ведь сама такая. Сама монашка. Мамино решение, мамин страх перед миром и всем, что в этом мире... И что? С юности: монастырь, молитва, обет, и страх, страх, страх. Кругом опасно. Все опасно. Никто не друг; кругом грех, грех, грех, и только Горви, только Горви рядом. Утро? Молитва. Потом работа с бедняками, их ноги, их запахи, их скверные нравы... Обед? Два куска хлеба. После — чтение и перевод писаний. Потом молитва. Тяжело? Горви в помощь, ему, ему. Все равно тяжело? Это ты плохая, недостаточная. И что? Те годы — счастье. Счастье, счастье. Почему? Потому что монастырь — женский. Мамины страхи, да, да, я сама — единственный ребенок, откуда я? Секрет, омытый слезами. В храме лучше. Под защитой Горви. Под защитой хорошо. Сестры рядом. Впроголодь, но не голодая. Холодно, да, трудно, но зато безопасно. Вот только... священник... святой отец... Я невинная, незнающая, почему и зачем монахини порой в миссиях... пока ты послушница — ничего. А вот ты монахиня, и все, его пальцы у тебя в паху. Храм, витраж, на витраже лицо Горви, и его безразличные глаза, прямо перед ними, его пальцы у тебя в паху, и его глаза, глаза, огромные глаза Горви, и что? Беспорядочно, беспощадно, беспомощно, бесполезно; болезненно блеешь, баламутишь, бежишь, бьешься — бессмысленно! Горви смотрит, хранитель храненных, смотрит и смотрит, а ты рыдай, ты бейся, ты возноси молитву и проси, но ему — все равно. Бездарный бог!..
Кайшил уперлась ладонями в плечи Сороки и оттолкнула ее от себя, как отталкивала и все то, что вырывалось из израненной души этой женщины.
— Не богохульствуй! — потребовала она в слепой попытке призвать к какому-то порядку, который оказался совершенно необходим, чтобы сохранить хладнокровие. Сорока махнула рукой и вернулась к огню, но на ее место тут же встала Ласточка, пытливо и с любопытством исследовательницы глядевшая на Кайшил.
— Тебя я даже слушать не хочу, — отрезала та холодно.
— Почему?
— Жалкая любовница женатого человека!
— "Жалкая любовница женатого человека", — задумчиво повторила за ней Ласточка, как будто пытаясь распробовать, рассосать каждое слово. — Жалкая любовница женатого человека... это правда; я была любовницей. Задумывалась ли ты о том, как я встретила своего любовника?
— И знать не хочу!
— А стоило бы. А стоило бы. А стоило бы. Я была — ты не поверишь! — я была подругой его младшей дочери, потому что матери наши любили общество друг друга; я была верной спутницей ее детских игр, затем вместе с ней разрушительницей старых кукол, а позже — любимой сплетницей и главной советницей в сердечных делах, я была — да! — я была так близка к семье богер, что порой мне казалось, что я сама ее часть; и да, само собой, графа я знала тоже, видела почти каждый день и доверяла ему едва ли не больше, чем собственному отцу, ведь это был отец моей лучшей подруги, в чьем доме я провела столько чудесных вечеров; потому, само собой, когда он хотел поговорить со мной, я соглашалась, когда он звал на прогулки, я отзывалась, и все такое, я ведь доверяла безмерно, как доверяет ребенок любому близкому взрослому; поэтому удивишься ли ты, кайшил, узнав, что когда он начал расспрашивать меня о планах на свадьбу, я не усомнилась ни на минуту и согласилась позволить ему выбрать для меня жениха, тем более, что мой собственный папочка не сильно хотел с этим спешить, а сейчас я думаю, что уже в тот момент ему было известно, что богер хотел сделать со мной; и я до сих пор точно помню тот день, вернее, вечер, это было зимой, и за окном бушевал снег, и богер начал расспрашивать, а я отвечала, он интересовался тем, какого я бы хотела себе мужа, затем плавно перевел разговор на то, как я представляю себе семейную жизнь, выведал у меня, что я знаю о постели, и что мне неизвестно, и под конец предложил мне помочь во всем разобраться, а я была так ослеплена этим разговором, его нежными речами, его добрыми взглядами, что без сомнений подпустила его к своему телу; и хотя над нами в тот момент не висели огромные невидящие глаза горви, но помолиться мне тоже пришлось, ой как пришлось малышке виврит помолиться, но богер объяснил, что все случившееся — абсолютно нормально, что он хотел мне помочь и мне есть, за что быть благодарной, ведь благодаря его заботе будущий муж останется мной доволен; а после он же сам и пустил слух о том, что теперь я — его, и даже моя лучшая подруга от меня отвернулась, убежденная, что я совратила ее отца, и даже собственная мать обозвала меня, убежденная, что я совратила женатого человека; а он позволял мне себя совращать, пока мне не исполнилось девятнадцать, и в этот момент я, видимо, стала слишком негодной, но поскольку мой ублюдок-отец все-таки не последнего разряда человек, просто оттолкнуть малышку вирит не удалось, и потому решено было избавиться от меня, стерев с лица земли, и потому не могу я вернуться в отчий дом теперь, когда ворона сохранила мне жизнь — просто не ждет малышку виврит никто в том доме, который она называла отчим. Такая вот история, Абрис. Только тебе и дела нет! Ты ведь тоже замуж вышла молодой.
Кайшил и в самом деле отвернулась от нее как будто бы безучастно, но Ворона заметила, что на длинном лице ее промелькнула тень не то печали, не то какой-то внутренней, утробной боли; голос Кайшил прозвучал неуместно спокойно и слишком весело:
— А ты, Цапля, поделишься, что привело тебя на эту птицеферму?
Хозяйка вечера, первая принцесса Площади, герцогиня ужасного платья, посмотрела на Кайшил прямым, открытым взглядом, и спокойно ответила:
— Не-а.
Кайшил явно опешила, даже не смогла сразу ответить.
— Как это — не-а?
— Да зачем?
— Все рассказывают, а ты не хочешь?
— Вижу, что тебе грустно.
— Ну, это правда, но...
— Печалить тебя не хочу. Ты весь день со мной была. Ты моя подруга.
Та странная тень, напугавшая Ворону мгновение назад, пропала, и Кайшил заулыбалась особенно яркой, материнской улыбкой.
— Знаешь, а ты, пожалуй, единственная из присутствующих здесь женщин, чью историю мне и правда хотелось бы узнать. Расскажи мне, Цапля. Ты выступала в цирке?
— Выступала.
— Была самой сильной женщиной в Хрустальной?
— Была.
— А потом решила стать разбойницей?
— Не решала...
— А что же вышло?
— Ну, распорядитель...
— Распорядитель цирка? Начальник твой?
— Да.
— И что он?
— Деньги любил...
— А ты?
— А я — его любила.
— И вы?
— Нет, не мы. Мы приехали...
— Сюда, в Намьяну?
— Да.
— Выступать?
— Да.
— И кто?
— Зритель.
— Почему?
— Нравятся большие.
— Заплатил?
— Не мне — распорядителю.
— Много?
— Не знаю — не видела.
— Распорядитель согласился...
— Привел его...
— Ты испугалась...
— Немножечко.
— И он сделал?
— Что? Что? Что? — Цапля зашлась радостным смехом и треснула себя по колену. — Я? Ему? Дать? Да черт возьми! Сломала я ему хребтину в трех местах. И распорядителя отметелила как следует. Шутка ли — самая сильная тетка в Хрустальной! Да только на каторгу не очень-то хотелось, вот и смотала удочки.
Кайшил тоже рассмеялась, в два шага подлетела к Цапле и обняла ее, прижавшись к широкому сильному боку большим животом.
— Ты — королева моего сердца, Цапля.
— Ничего ж себе, какое огромное и богатое у меня королевство!
Остальные разбойницы отвернулись, и Вороне тоже безумно захотелось отвести взгляд, но она заставила себя смотреть. Что-то происходило, что-то было между Цаплей и Кайшил, что Вороне было тяжело понять, но очень сильно хотелось почувствовать то же самое. В чем же дело? В объятии ли? В улыбках? В слезах, что мелькнули на лице самой могучей тетки в Хрустальной?..
— Простите, дорогие пташки, но я немного устала, — объявила Кайшил, едва ослабив свои объятия. — Цапля проводит меня в хижину, а вы можете продолжать веселиться.
И Цапля покорно пошла провожать, и Ворона последовала за ними только взглядом, хотя ей самой ужасно хотелось встать рядом с Кайшил, подать ей руку, ощутить вес ее раздутого тела на своих мышцах... Ведь она привела ее сюда, она распорядилась ее жизнью и пожелала сохранить ее и ее дитя, она всем заправляла в этом лагере — а теперь чувствовала себя тенью высокой ели, у подножия которой сидела.
И казалось, что празднику конец; подруги разошлись по разным концам поляны, вытирали слезы, вздыхали по своей судьбе и по чужим болям, возносили гневно кулак к небесам, посылая бессловесные оскорбления в лицо Горви; а ведь этот вечер должен был стать самым веселым вечером в году!
— Девы, — мягко обратилась к подругам Ворона, — я думаю, нам стоит вспомнить о том, ради кого мы все сегодня здесь.
И поскольку каждая — каждая! — хранила в самой глубине своего израненного сердца ту самую жалкую, крохотную, бессмысленную мечту, с которой когда-то в давности засыпала маленькая испуганная девочка, к моменту, когда королева бала вернулась на Площадь, атмосфера уже переменилась обратно, и музыка лилась, и в котле кипело пряное вино, и в пламени костра танцевали темные счастливые тени, и воздух снова пах, как полагается, хвоей, радостью и свободой.