После утомительной гонки последних месяцев лето, наконец, даровало мне заслуженный отдых. Последний учебный год завершился, мы с Полем и остальными выпускниками с гордостью приняли звание врачей и хорошенько отпраздновали окончательное становление "приличными людьми, достойными уважения и готовыми трудиться на благо общества", как провозгласил заведующий факультетом в заключительной речи. Впрочем, на последних словах он столь выразительно посмотрел на месье Форена, что стало ясно: лучшим благом, по мнению профессора, было исчезновение того с глаз долой из этих стен.
Тем не менее, полностью оставлять учебное поприще я пока не планировал. Помимо профессии у меня оставался ещё факультет наук, и мне хотелось надеяться, что я и дальше смогу совмещать два этих занятия. А покамест я спокойно проводил время с семьёй, предаваясь летнему отдыху. Принимал поздравления от друзей и знакомых, наблюдал, как отец и брат, уже влившийся в семейное дело, довольно подсчитывают доходы типографии (в последнее время спрос на разного рода газеты и брошуры вырос, и вскоре мне предстояло понять, почему). Словом, наша семья ни в чём не нуждалась и жила относительно достойно.
Увы, я не мог сказать того же о многих других! Ситуация во Франции грозила вот-вот обостриться. Если лето успело разморить парижан невыносимой духотой, то экономический кризис осени 1847 года быстро расставил всё по местам. Удар пришёлся по всем слоям общества, кроме финансовой олигархии — начиная от крупной промышленной буржуазии и кончая рабочими, обострив общее недовольство существующим положением. Каждый месяц на улице в результате кризиса оказывались тысячи рабочих (поговаривали, что к концу года их будет не менее 700 тысяч); безработица в таких отраслях, как мебельное дело и строительство, достигла двух третей. Положение стало вдвойне невыносимо, так как наступил голод, вызванный страшным неурожаем прошлого года и ныне свирепствовавшей картофельной болезнью. Цены на продовольствие подскочили вдвое, дело доходило до голодных бунтов. То тут, то там доведённые до отчаяния люди сообща врывались в хлебные лавки, устраивали погромы в надежде хоть как-то добыть пропитание. Читая новостные сводки о подавлении народных волнений войсками (а подчас наблюдая такую картину сам), я в сотый раз благодарил покойного деда, что тот в своё время связал жизнь с книгопечатанием, а не какой-либо бакалеей; посему громить наш дом для протестующих не имело смысла.
И всё-таки я часто не мог заснуть от беспокойства. Прежде жизнь моя казалась до смешного очевидной: факультет, окончание, годы практики, спокойная старость... И к середине осени я планировал начать применять медицинские знания на деле, однако родители упросили повременить с этой затеей. Отец опасался, что хаотичные мятежи могут перерасти в куда более кровопролитную революцию, и мне, как врачу, придётся бросаться в самое пекло. Честно говоря, мне и самому не льстило ежедневно рисковать собой - да простит меня моральный долг, но кому же не хочется жить в 25 лет! Так что покамест я оставался у родных, пусть и не без дела, но совершенно оторванный от всех планов и устремлений. По крайней мере до тех пор, пока нависшая угроза не пройдёт стороной.
Само собой, неверным было бы заявить, что жизнь остановилась. Вовсе нет. Продолжали работать государственные органы и кабинет министров (во главе с ненавистным для народа Гизо); въезжали в город немногочисленные ныне телеги с зерном и овощами; спешили на работу счастливцы, пока что её имевшие; распахивали двери ателье и обувные... Даже побитые судьбой пекари, охая, выставляли утром свежеиспечённый хлеб, пусть и заламывая за него немилосердную цену, возмущавшую парижан.
Касаемо образования, я мог лишь радоваться, что успел выпуститься раньше. Поскольку различного рода факультеты и школы традиционно считались местом сбора вольнодумцев (мой друг Форен определённо не был единственным их представителем), в особо рискованные, по мнению правительства, времена их старались распустить под разными предлогами. Поэтому когда в ноябре факультет наук всё же возобновил работу после двухмесячного "ремонта несущих стен", я чувствовал огромное облегчение, хоть и не надеялся увидеть свежую побелку.
Несмотря на предстоящую довольно заурядную лекцию о свободноплавающих организмах, я искренне радовался возможности вновь оказаться здесь, вырвавшись из пыльных архивов типографии. Здание наполнял гул голосов, вокруг колыхалось людское море, и я с удовольствием позволил волне нести себя к привычному залу на втором этаже. И совсем уже счастливо выдохнул, приметив издали знакомый силуэт.
- Доброго дня, господин Даккар!
Тот недовольно отвлёкся от книги, но увидев меня тотчас улыбнулся.
- Вижу, вы так и не утратили любви к официальным приветствиям. Что ж, доброго дня, господин Аронакс. Как прошла осень?
- Не слишком приятно. К счастью, лучше, чем у большинства. А вы как провели время? Путешествовали инкогнито?
Кажется, собеседник смутился таким неожиданным заявлением. Но сей вопрос мне очень хотелось проверить, ибо очередные случайные сплетни разлетались сегодня моментально.
- Почему вы решили, что инкогнито? Просто путешествовал. Какой смысл скрывать имя в стране, где меня всё равно никто не запомнит.
- А если я вдруг запомню?
Даккар расхохотался, едва не смахнув на пол чернильницу.
- Ну, если вы, Пьер, тогда мне придётся связать вас по рукам и ногам и держать в заложниках, дабы вы не выдали моих секретов широкой общественности.
Краем глаза я заметил, как при этих словах "широкая общественность" в лице наших сокурсников быстро отвернулась за свои столы и с великим упорством начала изучать книги. Негромко усмехнувшись, я спросил:
- Но если не секрет: где вы пропадали? Я точно не встречал вас в Париже все эти месяцы.
- На самом деле, секрет, - он резко посерьёзнел, хмуря брови. - Но в целом, я был не так далеко от столицы. Вероятно, в скором времени мне придётся покинуть Францию.
Наверно, именно этого я и подспудно боялся. Этот человек волей-неволей оказался флагманом моей новой жизни; выразительно отличаясь от окружающих, он являл собой пример твёрдой и независимой личности - интеллектуальной и таинственной. Наше знакомство помогало мне чувствовать, что мир не заключён в медицинских справочниках, ибо меж нами часто разворачивались столь живописные беседы, что порой не верилось, что есть предмет, далёкий от его интересов. Зная его каких-нибудь 7 месяцев, я настолько приноровился, что не нуждался в иной компании в стенах этого Музея. На факультете довольно скоро привыкли, что мы существуем отдельно от остальных вольнослушателей. Многие даже вздохнули с облегчением, поскольку дискуссионные зачёты теперь мы защищали исключительно друг с другом; и хотя профессор Дюпен частенько ворчал, что партнёров в споре полезно менять, но и его вполне устраивало положение вещей.
Иными словами, я успел так привыкнуть к нашему негласному союзу, что известие об отъезде стало громом средь ясного неба.
- Когда? - только и сумел выдавить я.
- Три-четыре месяца, может меньше.
- Но... почему? Ведь самые тяжёлые времена, кажется, миновали. Париж снова оживает и...
Я умолк, не в силах сформулировать фразу. Даккар глядел на меня с грустной и тёплой улыбкой.
- Вы дома, Пьер. Вы родились в этом городе, в этой стране и принадлежите ей. А я вот не был дома уже 17 лет.
- 17 лет... - эхом повторил я, сражённый наповал этой цифрой.
- Я приехал учиться и достиг этой цели. Франция оказалась финальным пунктом моего путешествия по Европе, и знаете, здесь было приятно, несмотря на перипетии волнений. И потом, она подарила мне знакомство с вами. Но пора возвращаться обратно.
К сожалению, это редкое откровение было разрушено приходом лектора, и разговор пришлось прервать. Единственное, что я успел шепнуть в наступившей тишине:
- Мне будет не хватать вас.
Он не ответил, лишь тихонько вздохнул и накрыл мою ледяную ладонь своей.
***
Итак, Даккар собирался вернуться на Родину. Я понимал его и отдавал себе отчёт, что не должен этому противиться. В конце концов я действительно не знал, что такое быть вдали от дома хотя бы пару месяцев, не говоря уже о семнадцати бесконечных годах. Потому вместо того чтобы хандрить о скором расставании, я решил провести оставшееся у нас время максимально приятно, стараясь сохранить в памяти всё, что смогу, ибо каковы были шансы когда-нибудь повстречаться в будущем? Мы оба негласно понимали, что ответ неутешителен.
Разумеется, у меня и прежде было достаточно друзей и приятелей - положа руку на сердце я не мог вспомнить ни одной вехи своей жизни, проведённой в одиночестве. Хотя я не особо стремился наполнять свой мир другими людьми, выходило как-то само собой. На этот счёт Поль даже однажды пошутил, что в детстве мне случилось проглотить магнит и теперь у несчастных окружающих нет сил противостоять законам физики. В тот день мы неплохо посмеялись, и я вполне удовлетворился такой несерьёзной теорией. Теперь же мне казалось, что если кто-нибудь в этой жизни и глотал магниты, то это Даккар. Это был единственный друг в моей жизни, ставший мне слишком близок за столь короткое время. Наверное, с ним я мог бы проводить весь свой досуг и никогда не утомиться от его общества, разговаривая на любые темы, ибо этот человек имел великолепный ум и волевой характер - черты в равной степени приводившие меня в восхищение и трепет.
Лишь одна вещь в нём порой напрягала меня. При всей харизматичной вежливости Даккар был невероятно скрытен. Причём скрытность эта не казалась частью его характера. Ведь порой наши беседы заходили очень далеко, блуждая то в дебрях философии, то в перепутьях повседневности - подчас наступал момент, когда он собирался высказать вслух какую-то, без сомнения, дерзкую мысль или привести пример из своего опыта в ответ на мои аргументы. Но в последний миг внезапно пресекал это и плавно переводил тему, точно бы не доверяя мне. Я чувствовал, что чего-то не понимаю, но увы, проливать свет на эту тайну никто не собирался.
И даже спустя полгода я не смог узнать, кто он такой! Большую часть своей биографии он ревностно хранил от окружающих и, как это ни прискорбно, от меня тоже. Даккар охотно рассказывал про свои студенческие годы, проведённые в различных университетах Италии, Германии, Греции, Австрии; с удовольствием поддерживал разговор на любые темы, но если беседа заходила про его Родину или социальное положение, тут же пытался уйти в сторону или замолкал вовсе. При этом глаза его загорались пугающим, недобрым огнем, но гнев этот, очевидно, был направлен не против его страны.
Через пару недель на факультете мне случилось стать свидетелем одного диалога. Один из вольнослушателей в пылу какого-то спора (я не сильно вникал и пропустил начало) заявил, что колонизация несет культуру и прогресс более отсталым народам, являясь высшим возможным благом для них. На что получил насмешливый ответ от Даккара, стоявшего рядом: "Эти, как вы выразились, "отсталые народы" подарили вам математику и многие другие знания! Вы сейчас на гребне большой волны, но большим волнам свойственно вскоре разбиваться. Так что ни одна нация не должна рассчитывать на вечное преимущество". Никто тогда не нашелся, что ответить. Его краткое ораторство, как всегда, произвело эффект, однако ж я до сих пор нервно поёживался, вспоминая его взгляд в этот момент. На фоне нестабильного положения дел во Франции думать о подобных вещах становилось и вовсе неуютно.
Другой головной болью этих дней стал для меня Поль Форен.
Надо сказать, в отличие от меня, Форен родился в небольшом городке милях в ста от Парижа и после экзаменов обыкновенно уезжал на лето к семье. Нынешний год не стал исключением из правил. Закончив Alma mater и получив докторские мантии, мы распрощались, пообещав друг другу встретиться в начале осени (Поль, как и я, собирался жить и практиковать в столице, отправившись домой уладить последние вопросы). Однако время шло, а он не давал о себе знать. Только ближе к концу октября, через месяц после назначенного срока, я получил от него письмо.
Друг вежливо извинялся за задержку, пространно намекнул, что неотложные заботы отняли на порядок больше сил, чем ожидалось; сообщал о простуде, к счастью, отпустившей его без последствий спустя полторы недели, а также коротко выражал надежду увидеться со мной с глазу на глаз. Я бы счёл послание самым заурядным, если бы оно не было написано столь знакомым почерком. С первого дня нашего знакомства Поль отличался задорным нравом, любил пошутить и вставить к месту острое словечко. Записки, которые мы временами отправляли друг другу, тоже носили отпечаток его неугомонности. Сейчас же в моих руках лежал совершенно неказистый листок бумаги, без дружеских подколов, пожеланий не заразиться сплетнями от пациенток в годах или тому подобного. Может ли человек, годами не менявший привычек и образа мыслей, так резко повзрослеть за четыре месяца? Стоило ли теперь поздравлять его с этим или начинать беспокоиться?
Пути наши пересеклись ещё позже, чем обоим хотелось бы: только второго ноября, выходя из местной библиотеки, я приметил его в толпе близ рынка. Но и здесь фортуна повернулась спиной. Издали завидев меня, он приветливо помахал рукой, тут же указав на часы и растворившись в людской массе. Не желая оставаться в глупом положении, я метнулся следом, с трудом догнав того у лавки с новомодными женскими шляпками.
- Поль, стой! Куда же ты?
- Здравствуй, Пьер. Давно не виделись, - он привычно хлопнул меня по плечу, становясь серьёзным. - Извини, я сейчас немного занят для разговора. Сегодня много дел.
Голос Форена звучал так устало и равнодушно, что мне стало тоскливо. Человек, говоривший им сейчас, просто не мог быть моим вечно неугомонным другом!
- Поль, что происходит? Что случилось, пока мы не виделись? Неужели... - на ум пришла неожиданная догадка, - Неужели Жаклин отказала тебе?
- Что? - он нахмурился. - Нет, вовсе нет. Мы по-прежнему состоим в переписке, взаимностью она пока не отвечает. Так что ничего не изменилось, к сожалению.
- Но изменился ты, и я переживаю, всё ли в порядке.
- Нет, но... Дружище, скажу откровенно, это разговор не для людной улицы, поэтому я и хотел переговорить с тобой лично. Давай, я зайду к тебе завтра часов в шесть?
Внезапно к нам подошел странный молодой человек и поздоровался с моим другом. Форен представил нас:
- Мой близкий друг и сокурсник, Пьер Аронакс, а это, - он указал на своего знакомого, - Антуан Мерлен, студент Сорбонны.
- Очень рад знакомству, - обратился ко мне месье Мерлен, протянув свою широченную руку, похожую на лопату.
Это был худой мужчина, я бы даже сказал, очень костлявый, головы на две выше меня, с крупными светло-серыми глазами, вздернутым носом и тоненькими романтическими усиками, как дань байроновскому образу - только из-за небольшого шрама, белевшего над уголком правой губы, они казались слегка перекошенными. Бурнус табачного цвета, уже изрядно потрёпанный, открывал вид на темные брюки и большие ножищи в полусапожках черного цвета, которые держались на честном слове.
- Приношу свои извинения, месье Аронакс, но я вынужден украсть вашего друга, - на мгновение в лице Антуана промелькнуло волнение, но тут же скрылось за маской деланого спокойствия. Меня это обеспокоило. Я интуитивно ощутил, что разгадка поведения Поля как-то с ним связана.
- Да, конечно, господа, - я не смел их задерживать и, неловко распрощавшись, двинулся дальше по улице. Душу переполняли подозрения.
***
Назавтра Форен не пришел, нарушив обещание. Не заглянул он и на следующий день.
Я вконец обеспокоился. Теперь я твердо решил вызнать, какие дела связывают моего друга с тем человеком. Чем-то он мне не понравился, но не исключено, что это всего лишь беспокойство за Поля и опасение худшего. Всё утро я не мог найти себе места: то садился за книги, то принимался наводить порядок в шкафу и вдруг ловил себя на мысли, что третий раз протираю одну и ту же полку; то отправлялся на кухню за очередной чашкой кофе под настороженным взглядом матери. Нет, надо обязательно купить лицензию хотя бы на год - такими темпами без привычного дела я сойду с ума. К счастью, на сегодня были назначены лекции в парижском музее и встреча с Даккаром, которую я с нетерпением ждал, поэтому едва часы пробили час пополудни, я торопливо распрощался с семейством и вылетел из дома.
В какой-то момент мысли мои вновь возвратились к Форену. Я даже думал бросить всё и заглянуть к нему, тем самым пропустив свои занятия, но тут же рассудил, что могу не застать его и лучше сделать это вечером. У меня не было четкого плана, как вывести друга на откровенный разговор, и оставалось только надеяться, что требуемые слова придут в нужный момент. С этим соображением я приблизился к Музею естествознания.
Даккар, по обыкновению, дожидался меня возле входа, скрестив руки на груди. Его хмурый взор устремлялся куда-то вдаль, так что мое приближение осталось незамеченным. Я задался вопросом: какие мысли его терзают и имею ли я право спросить о них? Рядом с ним мне частенько приходилось повторять себе, что никто не обязан делиться своими секретами, иначе чем сам того пожелает. И всё же это недоверие ранило, тем более, что я ничего от него не скрывал и не давал повода усомниться в своей честности.
Подойдя на довольно близкое расстояние, я всё-таки обратил на себя внимание. Мы привычно обменялись приветствиями и двинулись внутрь музея. По пути я, наконец, решился справиться о его тревогах, но ответ был довольно расплывчатым:
- У одного из моих знакомых проблемы, и я размышлял о том, что в моих силах сделать для него. Я не могу рассказать вам подробности, так как это не моя тайна. Однако вы сегодня тоже чем-то огорчены, - это был не вопрос, а утверждение, и я, вздохнув, поделился своими волнениями.
- Мой друг Поль что-то скрывает. Вчера он вёл себя непривычно и избегал меня, затем к нам подошел один сударь и забрал его с собой. Мы договорились, что Поль зайдёт ко мне, но прошло уже два дня. Я не имею ни малейшего понятия, во что он ввязался и куда пропал.
Даккар пристально посмотрел на меня, как бы оценивая, пытаясь заглянуть в суть.
- Скажите, что вы будете делать если раскроете его тайну?
- Не знаю, все зависит от того, что он затеял, но я бы сделал всё, чтобы помочь ему.
- Даже если это нечто незаконное?
Признаю, последние слова поставили меня в тупик. С минуту я подбирал нужные слова.
- Мне неприятна мысль о проблемах с законом. Но я желаю ему только добра и не хочу, чтобы он пострадал от сомнительных авантюр.
Даккар молча кивнул, отводя взгляд в сторону.
- Тогда следите за ветром, дорогой Аронакс. Не посчастливилось нам родиться в эпоху перемен.
Я не успел ничего спросить или ответить - мы зашли в лекционный зал. Полностью понять его слова мне предстояло чуть позднее.
***
После океанографии Даккар, торопливо распрощавшись, поспешил по только ему ведомым делам. Я же направился прямиком к Полю. Снаружи уже давно стемнело, и я наслаждался сумрачными улицами, освещенными слабым светом газовых фонарей. Горожане сновали туда-сюда, ёжась от порывов холодного ветра. Из кафе и ресторанов доносились пьяные выкрики, смешанные со звуками музыки, а возле кабаков девицы игриво улыбались прохожим.
Всегда поражался живучести этого древнего ремесла! Даже сейчас, когда есть большая вероятность подхватить венерические заболевания. Правда будущим врачам делают практически безотказную прививку от желания воспользоваться такими услугами, показав почти безрезультатные попытки лечения и муки больных. Да и открытию борделей, как правило, противятся жители соседних домов, но при желании можно найти лазейку. Владельцы стали открывать кабаки, где на первом этаже пьют и закусывают, а на втором и выше греховодничают. Каждое заведение даже имеет свой фасон.
Откуда я всё это знаю? Мой брат до недавней свадьбы любил так развлекаться и меня брал пару раз, но выше первого этажа я не поднимался, безуспешно пытаясь бороться с его желанием рисковать здоровьем, на что тот смеялся: "Ты же у нас доктор, вылечишь". Все старания оказывались напрасны до тех пор, пока он не встретил Аннетт, и тогда, к моему большому облегчению, Андре остепенился. Мне оставалось благодарить Бога за это, если тот существует. Не сказать, что я атеист, но наука меняет взгляды на жизнь. Не могу же я поверить в то, что мир был сотворён за семь дней, а женщина - из ребра. Для меня это скорее культурный образ, нежели истина. Иммануил Кант как-то назвал всё теологическое философствование "волшебным фонарем химер", и я склонен с ним согласиться. Как и с тем, что религия один из способов восприятия мира, подобно причинно-следственным связям. Этим он спас мировую философию от Юма, который доказал, что всё исходит от опыта, что за одной вещью следует другая. Мы никогда не сможем утверждать, будто одна вещь является причиной другой. Никакое количество белых лебедей не позволит сделать вывод, что все лебеди белые, но достаточно увидеть единственного черного лебедя, чтобы опровергнуть это заключение. Этим он сформулировал методы науки, которыми пользуются и по сей день.
Едва только подумаю о "черных лебедях" мирового океана, меня ни больше, ни меньше в дрожь бросает. Ведь столько всего предстоит узнать человечеству про тайны глубин и мне остается лишь сожалеть, что век мой краток и столько открытий я пропущу! С новым увлечением я вновь ощутил вкус жизни, точно снова стал ребенком и заново исследую неведомый мир. За это я чрезмерно благодарен Полю, и сейчас, как никогда, желаю отплатить добром за добро.
Наконец-то преодолев хитросплетения улиц, я добрался до нужного дома. Путь был не слишком далёк, так как мой друг снимал своё жильё в Латинском квартале, как и большинство студентов, и я в то время, пока учился. Это старейший студенческий район, где цены на квартиры сравнительно невелики. В средние века преподавание в университете велось на латинском языке, отсюда и происходило название квартала.
Единственным минусом здешних мест была явная антисанитария на узких и тесных улочках, что мне, как будущему врачу, очень претило. Ведь если бы идеи гигиены стали популярны не только в некоторых медицинских кругах, но и в народе, скольких безнадежных случаев можно было бы избежать, скольких людей спасти... Так много врачебных достижений теряются в непроглядных горизонтах грязи. Почему в Древнем Риме было чище чем сейчас, а мы спустя столько столетий только приблизились к ним в этом вопросе? Что за причудливое испытание судьбы? Ответ уже давно канул в лету, но мы всё равно вернулись к этому. Наверное, прямолинейность свойственна только геометрии, а не природе жизни. Жизнь проходит по спирали, кругу, эллипсу, да как угодно, но только не по прямой, как мне раньше думалось. Сейчас даже обычная круглая лестница, как никогда, близка к модели жизни, так как если мысль волнует, то ты будешь постоянно натыкаться на неё в любых мелочах, даже в расшатанных старых ступенях, которые могут осыпаться в любой момент...
Поднявшись на третий этаж, я постучался в нужную дверь. Никто не ответил. Я вынул из кармана хронометр - восемь часов, восемнадцать минут. Раздосадованный, я вытащил ключ от квартиры друга. Когда-то на втором курсе на случай непредвиденных ситуаций мы обменялись ключами. Обшарпанная дверь открылась с противным скрежетом. Замерев на мгновение в нерешительности, я переступил порог. В комнате царил полумрак, разгоняемый лишь светом из окна.
Первое, что предстало перед моим взором, это заваленный какими-то бумагами и книгами старый стол, бюст Наполеона на нём и бутылка вина под ним. Можно было подумать, что тут жил ученый или скорее писатель, а не мой непоседливый друг, временами еле-еле сдававший экзамены.
В воздухе витал запах табака, не успевший выветриться, а на одном из двух грубых деревянных стульев стояла пепельница. Вывод напрашивался сам собой: мы разминулись. Имеет ли смысл ждать его?
Вздохнув, я постарался удобно устроиться на жёстком стуле, возле стола. Интересно, сколько студентов пересидело на нем, каких историй он стал свидетелем, как и вся эта жалкая комнатушка. Она насчитывала всего шагов десять в длину и большую часть места у стены занимала кровать, наспех заправленная, а на покрывале лежала одежда, вытащенная из комода в углу, у противоположной стены.
Ждать пришлось долго. Мне даже удалось задремать, как вдруг раздался звук открываемой двери. Вероятно, это особый студенческий навык: засыпать в любой позе. Я устало протер глаза и уставился на хозяина жилища. Мы с секунду смотрели друг на друга, пока Поль первым не опомнился:
- Пьер... Добрый вечер. Чем обязан столь позднему визиту? - он был явно удивлен моему приходу, что в принципе было предсказуемой реакцией.
- Добрый, я хотел кое-что обсудить с тобой.
- Ты не поверишь, я тоже, - радостно, но в то же время взволновано произнес он. - У меня есть хорошая бутылка бургундского, будешь?
Я воодушевленно кивнул - пока его дожидался, успел прозябнуть. Все тело налилось тяжестью и не хотело повиноваться, так что предложение поступило весьма кстати. Поль зажег свечу, и комната озарилась слабым светом, создавая уютную атмосферу. Из-под стола извлеклась ранее упомянутая бутылка, мой друг, разлив рубиновую жидкость в два бокала, протянул мне мой, и мы с радостью осушили их до дна. Вкус был действительно отменный, что я и высказал другу. Тот радостно улыбнулся, доставая сигары. Мы закурили и еще с полчаса поболтали ни о чем, а затем мой собеседник снова стал непривычно грустен. Нечасто мне доводилось видеть Поля таким. Его прекрасные изумрудные глаза смотрели проникновенно и печально, как у большинства животных, которых я стал старательно изучать последнее время. Они будто чувствовали, какова жизнь, каков мир вокруг нас, и грусть эта была подлинной.
- Знаешь... Я всегда отшучивался, когда мне задавали вопрос, почему я решил стать врачом. Большинство наших сокурсников учились на медицинском факультете только ради престижной и денежной профессии. Встречались правда такие, как ты, Бенетт или Лортье, поступившие ради научного знания. Я же часто чувствую себя Дон Кихотом. Во мне всегда горело желание помогать людям, сделать нечто выдающееся, доблестное. Долгое время я считал себя наивным дураком. Думал, не прав. Я видел, как жизнь посмеялась над моими мечтаниями, показав и продолжая показывать несовершенство мира. Не стану утруждать тебя подробностями, скажу лишь, что стало последней каплей.
Рядом с моим родным городком есть одно село, я проезжаю его каждый раз, когда возвращаюсь домой. Помню его с детства, мы часто гуляли с местными мальчишками. У нас еще было логово на яблоневом дереве в стороне от домов. Оно славилось самым высоким в округе, многое можно было увидеть взобравшись на его верхушку... - губы Поля тронула легкая улыбка воспоминаний, но тут же сменилась гримасой боли, - И этой осенью, уезжая в Париж, я как обычно должен был проехать через него, как обычно, полюбоваться, вот только судьба распорядилась иначе. Жандармерия перебила всех жителей. Вместо радостных криков детей и трудящихся на плантациях их семей меня встретили телеги с трупами... Я до сих пор не могу избавиться от воспоминаний... Люди лежали плотно друг к другу, нога к ноге, а на лицах застыла печать ужаса... Вдруг колесо подскочило и с кучи тел на дорогу, совсем рядом с моим экипажем, выпало тело молодой беременной женщины. В ней я с ужасом опознал Констанцию, жену трактирщика. Я помнил её еще девчушкой, половина знакомых мальчиков бегала за ней. У нее были золотистые волосы, впитавшие свет солнца, и восхитительная мягкая улыбка, почти как у Жаклин... И вот сейчас я увидел вместо румянца синюшную бледность, ласковая улыбка сменилась безмолвным криком, а в безжизненные глаза подёрнулись мутной поволокой... В тот момент я понял - Бог оставил нас, а может, и вовсе нет его... Равнодушный возница закинул тело обратно в телегу и поехал дальше. Позже я узнал, что село подняло бунт из-за неурожая вкупе с высокими налогами, и после нескольких неудачных попыток усмирить людей, тех просто показательно уничтожили, чтобы остальные поселения даже не думали повторять их опыт.
Друг залпом осушил свой бокал, я молча последовал за ним. Затем он продолжил:
- Со всей ясностью я осознал, что я всё-таки прав. А вот жизнь - нет. Возможно, я слишком требователен к этому миру, возможно, так было всегда: всё для королей, знати, спекулянтов... но я готов бросить им вызов, понимаешь? Жизнь не права, а не я! - друг отчаянно посмотрел мне в глаза, ища поддержки.
Понимал ли я его? Я был слишком погружён в себя, чтобы раньше задумываться о таком. Политика не сильно волновала меня. Я всегда оставался человеком науки, мне была интересна Вселенная, её устройство, а не кучка людей у власти. Я также на своем опыте не имел близкого знакомства со страданиями и лишениями. Так мог ли я понять его? Не знаю. Я был переполнен состраданием и виной перед другом. Меня накрыло отвращение к себе, ведь безразличие самый страшный порок, только благодаря ему зло приобретает свои самые зловещие формы.
Тем временем, пока я пребывал в раздумьях, глаза Поля потухли, а губы растянулись в горькой понимающей ухмылке. В тот момент своей проницательностью он мог посоревноваться с Даккаром. Неужели мое лицо - открытая книга?
- Прости. Я, наверное, ошарашил тебя своими мыслями и чувствами. Понимаю, ты не имел такого опыта, как у меня, не размышлял о том, что я тебе наговорил... - Поль порывисто вздохнул, - Но я знаю, ты добрый человек; и как добрый человек, разве ты можешь забиться в свою научную раковину, отвернуться от творящегося вокруг? Я не желаю прихода государства Платона или Утопии Мора - это невозможно, я всего лишь, как будущий врач, хочу облегчить страдания и принести исцеление. Половина населения Франции не имеет работы, денег, еды. Пока умирают люди, аристократы повышают ценность своих акций, в перерывах отвлекаясь на всевозможные развлечения. Им плевать на народ, они заняты собой. Почему мы должны терпеть это?
Я не знал чем возразить такому напору. Разве только...
- А каковы гарантии, что новая власть, на которую ты мне так упорно намекаешь, будет лучше?
Друг, будто ожидая этого вопроса, стал пояснять, при этом активно жестикулируя.
- Я этого не знаю - никто не знает, но все живут надеждой. К нынешнему правительству она утрачена. Народ не верит, а без веры мы ничто. Пусть лучше неизвестность, чем смерть в тисках деспотизма. Возвращение к Бурбонам откинуло нас к Великой Французкой революции.
- Значит nunquam retrorsum, semper ingrediendum? (ни шагу назад, всегда вперёд).
- Рад, что ты понимаешь меня, - Поль радостно улыбнулся, разливая остатки вина. - Да здравствует революция!
Мы последний раз выпили. В голове приятно шумело, но это не помогало умерить печаль, охватившую меня. Друг мой пока не замечал моего настроения, и я попытался придать лицу радостно-задумчивый вид. Поль воодушевленно продолжал свои мятежные речи; я же задавался вопросом: как же он не понимает, что мы ходим кругами? И только смерти под силу разорвать их... Всё же я сегодня чрезмерно отдался философскому настроению, позабыв о цели визита.
- Поль... Возможно, это не моё дело, но, как друг, я должен спросить: что ты от меня скрываешь?
- А ты ещё не догадался? - с озорством поинтересовался он.
И правда: чёртов ответ лежал на поверхности.
- Революция?
Поль с гордостью кивнул.
- Ты должен присоединиться к нам.
- К кому это ещё - "нам"?
- Я не могу рассказать больше, пока не получу твоего согласия.
Невольный вздох слетел с моих губ. Чувствовал ли я себя революционером? Пожалуй, нет. Любя свою страну, мог ли я остаться не у дел? Тем более, что мой близкий друг ввязался в её подпольную политику. Но вот хотелось ли мне рисковать ради неё всем, что я имею: от имени и репутации, до собственной жизни и будущего? Внезапно на ум пришёл тот самый, изменивший мою жизнь разговор. Голос прежнего, моего Поля звучал из глубин памяти: "Уйти и остаться ни с чем ты успеешь всегда, а вот сохранить и приумножить нынешнее постараться определённо стоит". И он прав. Утомлённо выдохнув, я поставил бокал на стол.
- Нет, Поль. Я вряд ли подхожу для того, чтобы вершить историю. Я откажусь.
В лице напротив промелькнуло удивление, скорее даже сожаление, однако Форен взял себя в руки и произнёс:
- Я не виню тебя. Но я предложил всё это так внезапно, что не прошу давать окончательный ответ сейчас. Подумай о моих словах позже и сделай выбор. Но учти: история возьмёт своё, а времени осталось не так уж много.