Давно ль это было, недавно ли — кто разберет… Жили в маленьком пыльном городе двое: мать да сын. Трудно им жилось. Всякий, кто встречал их на своем пути, либо бежал в страхе, либо плевал под ноги себе от злости. Еле зарабатывали они себе на хлеб и кров тяжким, черным трудом на чужом скотном дворе. Кожа была у них синяя, как омут озерный, глаза — белые, как молоко, а рога гнулись, как у дикого тура.
Звали мать Отчаянием. А сыну, как пришло время давать ему имя, сказала она:
— Будут звать тебя Сном. Ночью, пока не рассечет горизонт первый рассветный луч, будешь ты видеть сны, в которых сможешь стать кем угодно. А в пробуждении нет чудовищам вроде нас с тобой ни надежды, ни отрады.
И правда: видел маленький Сон чудесные сны. После работы, зарывшись лицом в серое тряпье, служившее ему подушкой, покидал он жестокий пыльный город и улетал в далекие волшебные страны. Там звенели для него горные ручьи, пели для него лесные птицы, шелестели для него цветущие рощи. Там мог он стать кем угодно: рыцарем, волшебником, придворным певцом, королем. Конец всех этих историй был одинаков: звала его мать по имени — и ночные чудеса растворялись, превращаясь в безотрадное утро.
Но был Сон еще слишком юн, чтобы покинула его надежда. В подлунном мире жестокого пыльного города находил он отблески далеких воображаемых чудес. Чаще всего надежду дарила ему музыка. Бывало, если находилась минута, тайно сбегал он за ворота — и издалека с упоением слушал, как поют и играют на улице юные бродячие артисты не намного старше его самого. И вот однажды те заметили его и подозвали к себе.
— Почему ты стоишь в стороне? — спросила одна девочка. Она играла на лютне, и щеки у нее были усыпаны веснушками.
— Чтобы не напугать вас, — тихо ответил Сон. Девочка рассмеялась.
— Ты не такой и страшный, — сказала она.
У Сна загорелись глаза.
— Можно мне… играть с вами? — выпалил он.
Артисты переглянулись.
— А почему нет? — улыбнулась, наконец, девочка-лютнистка. — Только вот… нет у нас лишних инструментов. Может, раздобудешь виолу? Я тебя научу играть. А пока просто приходи еще послушать. Меня Рыской звать, а тебя?
Сон представился и пожал ей руку.
Вернувшись на скотный двор, к работе, он не находил себе места. Мечта раздобыть виолу и присоединиться к труппе музыкантов не давала ему покоя. Но откуда взять денег на инструмент, пусть даже старый и неказистый? Редких подачек хозяина, на которого они с мамой работали, едва хватало на то, чтобы заменить истрепавшуюся одежду да подлатать прохудившиеся башмаки.
Прежде чем заснуть, он долго лежал и смотрел в потолок сарая, приходившегося им домом. Там, в щели между старыми досками, мерцал желтоватый круг полной луны.
Той ночью снился ему странный сон: как будто продирается он сквозь густые заросли южного леса и видит впереди огромный храм, чьи колонны и арки выбиты в алой скале. Что-то незримое и неслышимое, но дружелюбное звало его внутрь. Без страха поднялся Сон по ступеням, вступил под древние своды. Солнечный свет почти не проникал сюда, но Сон хорошо видел во тьме. Маленький алтарь виднелся в мутном далеком сумраке, и крошечная лампада, потухшая, стояла на нем. Щелкнул Сон пальцами — и загорелся фитилек, заплясало теплое пламя.
Тысяча факелов зажглась вдруг на стенах, озарив необъятную залу, и голос без края, цвета и дна заговорил с ним:
— Тысячи лет пуста была моя обитель и холодна лампада… Что привело тебя сюда, маленький странник? Скажи, и я дам тебе все, что ты ищешь.
— Я хотел бы петь и играть, — сказал Сон, — но нет у меня виолы. Ах, если бы была у меня виола — пусть даже старая и неказистая! Кажется, тогда я был бы совсем-совсем счастлив.
Едва успел он произнести эти слова, как вдруг ударил ему в лицо солнечный свет и голос матери позвал его по имени. Рассеялись, точно морок, древние своды и яркие факелы храма в алой скале, и очнулся Сон в сарае на подушке из серого тряпья.
— Что это? — ахнула вдруг мать.
В руках, обнимая ее, как родитель обнимает дитя, держал Сон новенькую виолу.
Восторг от произошедшего чуда загорелся в его глазах. Завороженно смотрел Сон на тугие струны да резные цветочные узоры на гладком красном дереве, рассказывая матери всё: как убегал, бывало, слушать музыкантов, как поговорил с веснушчатой лютнисткой Рыской и, наконец, как во сне обнаружил алую скалу и волшебный храм, чье божество исполнило его заветное желание. Наконец-то он сможет уйти со скотного двора насовсем, петь и играть с новыми друзьями!
Рассердилась вдруг мать.
— Бессовестный мальчишка! — вскричала она. — Дурачок бесталанный! Обманули тебя музыканты, а ты уши-то и развесил! Неужели ты правда поверил, что они б тебя взяли играть в свою труппу? Тебя-то, чудовище рогатое! Да хоть тысячу волшебных виол раздобудь — никогда не стать тебе одним из них!
С этими словами выхватила она из рук сына виолу — и, схватив за гриф, со всей силы ударила ею об землю. Разбился инструмент, полетели во все стороны щепки красного дерева. Закричал Сон и горько заплакал.
— Нечего плакать! — прикрикнула мать. — От тебя самого и твоих желаний глупых тебя спасаю. Только о себе и думаешь. Хорошо же я тебя воспитала! Лучше бы платье новое для матери в том храме попросил — гляди, как мое истрепалось, одни дыры да заплатки… Ну-ну, не реви. Тяжела наша доля, да нет дороги другой.
Весь месяц ходил Сон понурый, за ворота не убегал и — нет-нет — да и плакал тихонько, когда матери не было рядом. Горько было ему и стыдно. Но вот снова заглянула в щель в потолке сарая полная луна — и, погрузившись в сон, вновь оказался маленький странник в таинственном южном лесу, у подножия алых ступеней темного древнего храма. Лампадка еле тлела на алтаре. Сон подлил в нее масла, запалил огонек потеплее.
И вновь зажглась на стенах необъятной залы тысяча факелов.
— Спасибо, маленький странник, — обратился к нему голос без края, цвета и дна. — Понравилась тебе виола? Чем на этот раз отплатить тебе? Могу подарить тебе книгу, чудесную книгу — есть в ней все песни, что сложены были и будут.
— Не нужно, — прошептал Сон. — Я был неправ… Мама сказала, я думал тогда лишь о себе. Ах, если бы только она простила меня за тот проступок! Хотел бы я принести ей прекрасное новое платье — и туфли на меху, расшитые шелком. Она так давно их хотела…
Проснувшись, с восторгом обнаружил Сон в своих руках чудесный сверток с обновками — и тут же показал его матери.
Примерила мать платье да туфли — и опять рассердилась.
— Голова твоя дубовая! Щедро на подарки твое божество из южного храма — да только как же я в таком наряде на глаза людям-то покажусь? Меха, парча, вышивка шелком — куда мне, чудовищу, такую роскошь в городе носить? Ладно если засмеют — так еще решат, что я воровка, да в кандалы закуют, в темницу бросят! Этого ты хочешь? Нет бы догадаться — сразу попросить сделать меня человеком…
Затолкала мать обновки в дальний угол сарая — и так к ним за месяц ни разу больше и не притронулась. Стал Сон еще тише и печальнее, чем прежде. Через месяц, в ночь полнолуния, долго не мог он уснуть, ворочаясь на своих серых тряпках, волнуясь, что снова сделает все не так и совсем разочарует мать. Таинственный лес встретил его уже в предрассветный час. Благоуханные заросли расступились, вновь открыв проход к древнему храму. Сон нарвал букет из удивительных южных цветов и возложил их к алтарю, где весело горела маленькая масляная лампада.
И снова тысяча факелов озарила необъятную залу.
— Приветствую, маленький странник, — улыбнулся ему голос без края, цвета и дна. — Понравились твоей маме мои подарки? Что пожелаешь на этот раз? Проси — драгоценные камни, чудные жемчужные нити, кольца да серьги — всё будет ваше.
— Страшно маме носить твои подарки, — прошептал Сон. — Могут люди решить, что она их украла. Ведь мы с ней чудовища… Ах, если бы могла она стать человеком! Тогда не пришлось бы ей жить в нищете и работать без отдыха. И никто не плевал бы ей вслед…
На этот раз проснулся Сон сам — не звала его мать, не будила. Открыв глаза, сел он на серых тряпках — и увидел в углу сарая незнакомую смуглую женщину. Облаченная в роскошные обновки матери, она склонилась над их дорожным мешком.
— Кто ты? — сердито окликнул ее Сон. — Что ты тут делаешь и где моя мама?
Женщина обернулась и посмотрела на него очень светлыми голубыми глазами. Сон сразу узнал её.
— Мама! — воскликнул он, подскакивая с постели. — Какое счастье — мое желание исполнилось!
— Бестолковый ты увалень! — вдруг прикрикнула на него мать. — Не называй меня так больше. Какая я тебе мать? Я человек — нет у меня ни мерзкой синей кожи, ни страшных белых глаз, ни уродливых рогов. А ты посмотри на себя — ни капли не изменился! Нет бы догадаться — попросить свое божество сразу превратить нас обоих. Теперь ты меня выдашь, и никакие чары южного храма мне не помогут!
— Что же нам теперь делать? — робко спросил Сон. — Я могу подождать еще месяц, до полной луны…
— Нет, — отрезала мать. — Ни дня я больше не проведу в этом грязном сарае, на этом вонючем скотном дворе, в этом пыльном городишке. Я уезжаю и больше никогда сюда не вернусь.
— А я? — спросил Сон. — Ты возьмешь меня с собой?
На глаза у него навернулись слезы. Он потянулся к матери, но смуглая женщина в роскошном наряде только оттолкнула его.
— Тупица, конечно же нет! Я ведь только что все тебе объяснила! Тьфу, мерзость, ничего понять не можешь! Глаза бы мои тебя не видели, чудовище!
И с этими словами, даже не взглянув напоследок в его сторону, она подхватила дорожный мешок и выбежала за дверь.
Поначалу Сон ждал, что она одумается — вернется за ним, обнимет, приласкает, заберет с собой в путешествие. Но шли дни, потом недели — а мать в городе больше не появлялась. Хозяин, казалось, даже не заметил ее исчезновения — только сына её стал шпынять и ругать понапрасну пуще прежнего. Однажды Сон не выдержал и снова, впервые за много месяцев, сбежал за ворота. Но музыкантов на улице уже не оказалось — видимо, они не дождались его и уехали.
В следующее полнолуние Сон так и не смог заснуть. А потом наступила зима, и сизые тучи затянули небосклон, поглотив луну и вместе с ней — его теплые волшебные сны.
Но вот, одним холодным апрельским днем, свет полной луны, наконец, проник в щелку в потолке сарая, открывая перед юным Сном врата в таинственный южный лес. Устало поднялся маленький странник по алым ступеням, шагнул под темные своды. Давно не был он здесь — отгорела уже лампада на алтаре, а цветы увяли. Щелкнул Сон пальцами — но не зажглось пламя: слишком мало осталось тепла в его сердце. Тогда рухнул он перед алтарем на колени и горько заплакал.
Упали слезы на истлевший букет — и вдруг зашевелились стебли, наполнились соком листья, расцвели вновь диковинные южные бутоны.
Тысяча факелов вспыхнула на стенах необъятной залы, приглашая его домой.
— Доброй ночи, мой маленький странник! — радостно окликнул его голос без края, цвета и дна. — Грустно и темно в моей обители, когда стихают твои шаги. Что привело тебя сюда на этот раз? И почему ты плачешь, дитя мое? Что могу я подарить тебе, чтобы утолить твое горе?
Утер Сон рукой слезы, поднялся с земли.
— О, божество храма, что грезится мне! — воскликнул он. — Забери меня к себе насовсем. Не хочу я ждать полной луны, чтоб вернуться под сень южных зарослей, к подножию алых скал. Ах, как ярко буду я зажигать твою лампаду, как много цветов принесу к твоему алтарю! Если только… ты примешь меня.
Рассек горизонт первый рассветный луч. Взошло солнце, проникло под крышу покосившегося сарая, высветило треугольную мозаику на серой куче тряпья. Трижды прокричали петухи на скотном дворе… Но все равно не проснулся тем утром маленький Сон.